Текст книги "Зеленая брама"

Автор книги: Евгений Долматовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Сыновья и внуки

Странно: войдя в контакт с комитетами ветеранов дивизий, я обнаружил в списках поныне здравствующих товарищей фамилии командиров и красноармейцев, про которых мне точно известно, что они погибли на войне.

Однако при более близком знакомстве недоумение мое разрешилось. Фамилии те же, а имена другие. Родилось чувство глубокого уважения к сыновьям погибших. Это они, оказывается, представляют теперь в комитетах своих отцов, ведут переписку, занимаются розысками пропавших без вести. В ряде случаев сыновья стали самыми деятельными сотрудниками и помощниками старых воинов, которые, слава богу, живы, но по состоянию здоровья не имеют возможности справиться со всеми навалившимися на них хлопотами (известно ведь, что у иных пенсионеров хлопот сейчас больше, чем было на службе).

Прикоснувшись к истории 80-й стрелковой имени Пролетариата Донбасса дивизии, я встретился с Виктором Ивановичем Елецким, сыном начальника штаба 218-го полка. Детство и юность Виктора в нелегкие послевоенные годы были отягощены постоянно тлеющим в душе горем о пропавшем без вести, исчезнувшем в пламени войны отце, Иване Елецком. Сын занялся выяснением его судьбы.

В первых ответах на запросы были лишь добрые воспоминания о бывшем начальнике штаба полка. С гордостью прочитал сын в одном из писем: «Вашего отца мы считали не просто командиром, но своим отцом».

Так утвердилась причастность человека следующего поколения к поколению участников Великой Отечественной.

Круг друзей Виктора Елецкого расширялся и множился. Возникло несколько линий поиска, переплелось множество человеческих судеб. Документы полка и дивизии, утраченные в Зеленой браме, восстанавливались на основании тщательно сверяемых свидетельств и показаний очевидцев. Виктор Елецкий знал уже каждый шаг 218-го стрелкового полка, зримо представлял себе каждый бой, в котором участвовал капитан Иван Елецкий. На запросы Виктора Ивановича отвечали преимущественно те, кто выбыл из полка по ранению, когда начштаба был еще жив и здоров. Прямых свидетелей гибели отца разыскать не удавалось. Наконец и они нашлись, откликнулись.

Начальник конной разведки полка, побывавший и в Уманской яме, и на фашистской каторге, ленинградский рабочий Николай Лебедев прислал стихи:

 
То боль внесет, то трепет детский,
Развеет прошлых лет туман.
Я помню, как погиб Елецкий,
Начальник штаба, капитан.
Он будет в новых поколеньях,
Отец твой, Виктор, вечно жить.
Нельзя унять земли вращенье,
Нельзя звезды свет погасить!
 

А за стихами следовало то, что называется деловой прозой. Николай Лебедев запомнил все печальные подробности гибели капитана Елецкого, вычертил даже схематичный план местности, где 29 июля он лично хоронил начальника штаба полка.

Виктор Иванович Елецкий поехал на Украину, прошел пешком всю дорогу отца – от границы до могилы,– и на памятнике над этой братской могилой рядом с другими именами появилось еще одно: «Иван Елецкий».

Завершение поисков, прояснивших судьбу отца, стало отправной точкой для новых поисков. Теперь инженер из Запорожья Виктор Иванович Елецкий – один из знатоков боевого пути 80-й стрелковой дивизии. К нему уже обращаются за всякого рода справками о людях, воевавших в составе этой дивизии, событиях, к которым она причастна.

Вошел в семью ветеранов 80-й дивизии и сын прокурора этого соединения Геннадий Анатольевич Седаков, живущий в Брянске. Так же как многие, он начал с выяснения обстоятельств гибели отца, с розыска его могилы. Найдя необходимые и такие дорогие для семьи сведения, он не остановился на этом, счел своим долгом продолжать розыски товарищей отца, его однополчан.

Не должно оставаться неизвестных солдат и безымянных могил: долг сыновей, долг живых – искать. Еще не поздно, еще есть свидетели, многое можно выяснить.

Историей 6, 12 и 18-й армий занят ленинградский инженер Юрий Иванович Шепетов. Имя его отца, Ивана

Шепетова, широко известно в военных кругах. О генерале уже рассказано в главе «Дивизия город не оставила».

Шепетов командовал 96-й горнострелковой дивизией, в первые дни войны она входила в состав 12-й армии.

В июле и августе Иван Шепетов силами дивизии наносил удары в северном направлении из района Первомайска, силясь деблокировать наши окруженные войска. За умение и отвагу, проявленные именно в этих боях, Шепетов в ноябре 1941 года получил звание генерала и Золотую Звезду Героя. Он – один из первых комдивов, удостоенных высшей награды. В январе 1942 года 96-я горнострелковая стала 14-й гвардейской дивизией.

Юрий Иванович видел своего отца в последний раз на границе: полковник Шепетов попрощался с женой, с двенадцатилетним сыном. Генерал, тяжело раненный, попал в плен под Харьковом. В январе 1943 года за активную антифашистскую деятельность он был замучен в концлагере Флоссенбург. Поначалу сын собирал сведения лишь о своем славном отце, но постепенно круг поисков расширился. Он знает боевой путь 14-й гвардейской, каждый ее шаг. Многие годы сын генерала разыскивал красноармейцев и командиров 6-й и 12-й армий. Сколько имен вывел он – теперь уже не из окружения, но из забвения!

Сын идет на выручку тем, кого пытался спасти его отец.

До 1974 года считался пропавшим без вести лейтенант Морозюк Карп Матвеевич. Так значилось во всех документах. Его сын, сейчас тоже офицер Советской Армии, не смог примириться с безвестным исчезновением отца, тем более что видел его зимой 1942 года в родном селе. Первые поиски дали противоречивые результаты. Появилось сообщение: лейтенант убит 18 июля 1941 года. Но это опровергалось бывшим красноармейцем 680-го стрелкового полка Завеном Куруняном. Он утверждал, что 4 августа раненого лейтенанта Морозюка отвезли на полковой линейке к переправе через Южный Буг возле города Первомайска. А командир артиллерийского дивизиона В. И. Пажиц сообщил, что видел его в бою 6 августа.

Владимир Морозюк перенес поиск в села вокруг Первомайска. Выяснилось, что в августе 1941 года в камышах у Южного Буга был подобран раненый лейтенант, назвавшийся довольно редким теперь именем – Карп. Колхозницы, которые его спрятали и выхаживали, запомнили, что лейтенант говорил: «Если не вырвусь из окружения, пойду в родные места партизанить».

Наверное, опасно было такому человеку возвращаться в родные места – лучше бы скрыться там, где его никто не знал. Но Карп Морозюк решил по-иному: идти именно туда, где его знали и где он всех знал. Раз уж не удалось перейти фронт, лейтенанту-коммунисту показалось необходимым поднять на борьбу с врагом своих односельчан.

Он приковылял 25 августа в свое родное село Немиренцы, под Казатином, где с тридцатого года был первым председателем колхоза «Добробут».

Здесь Карп Морозюк встретился с женой и малыми детьми – они эвакуировались, но оказались отрезанными врагом и вернулись к матери Морозюка.

Карп Матвеевич вел подпольную работу, если можно так выразиться, в районном масштабе. Перейдя на нелегальное положение, дома бывал редко, собирал силы по селам. Жене он оставил на хранение свои документы.

Ее схватили гестаповцы, допрашивали, где скрывается Карп Матвеевич. Она молчала. У нее, комсомолки, на груди под одеждой был партбилет мужа. К счастью, фашисты ни о чем не дознались и отпустили женщину.

Вернувшись к дочери и сыну, жена лейтенанта спрятала партийный билет. Это было необходимо: последовал новый арест, ее увезли в районный центр с маленькой дочкой Галей на руках. Как ни лютовали каты, ничего не добились. Жена подпольщика, разумеется, не выдала мужа. Тогда фашист ударил тяжелой палкой ее маленькую дочь. Молчание матери было непреклонным, но дорого оно обошлось: после долгих мучений девочка умерла.

Много еще не открытых тайн: неизвестный человек, прислуживавший оккупантам, вывел жену Морозюка из комендатуры, называя по имени и отчеству – Викторией Иосифовной, помог скрыться.

Кто он, до сих пор неизвестно; не раскрыта и черная тайна, кто выдал подпольщиков. Карпа Морозюка и его соратников расстреляли 17 апреля 1942 года. Но об этом семья узнала потом, через много лет...

А будущий майор Морозюк подрастал, ходил в стужу в обветшалом пальтишке, которое мать особо тщательно чистила, заштопывала и берегла, даже надтачала, когда мальчику оно стало мало.

В марте 1944 года Володя Морозюк, встретив на улице Немиренцев красноармейцев, вбежал в хату, чтобы сообщить, что наши вернулись. Он был в том самом пальтишке, из которого стремительно вырастал.

Мать, заплакав, обняла мальчика и тут же почему-то взяла в руки ножницы, вспорола полу сыновьей одежки и что-то достала из-под подкладки. Мальчик впервые в жизни увидел документ. Это был партийный билет Карпа Матвеевича Морозюка. Три года, сам того не ведая, ходил с партийным билетом отца маленький сын, будущий офицер и коммунист.

У майора Владимира Карповича Морозюка много дел по службе. Но есть у него еще одно дело, которому отдаются воскресенья, отпускное и даже ночное время: он кропотливо изучает историю 6, 12 и 18-й армий, их тяжкий путь к Днепру. О своих раздумьях и находках Владимир Морозюк пишет в газеты. Многократно проверенные материалы посылает в музеи и архивы. Он много сделал для того, чтобы и другим стало понятно, что мужество кадровых солдат и командиров, задержавших наступление врага, сыграло важную роль в дальнейшем ходе войны...

Об упорных оборонительных боях 41-й стрелковой дивизии под Равой-Русской, пять дней державшейся на этом приграничном рубеже, теперь упоминается во многих печатных трудах. Тому, что выплыли из тьмы забвения герои этих боев, мы во многом обязаны сыну батальонного комиссара Михаила Власовца, погибшего 25 июня в яростной контратаке.

Инженер из Ташкента Виталий Михайлович Власовец изучил каждый шаг в бою не только своего отца, но и очень многих его сподвижников – живых и мертвых. Он стал исследователем истории 41-й стрелковой дивизии, секретарем совета ее ветеранов.

Так вот и получается: все дальше от нас драматические события 1941 года, но все больше фактов и подробностей, раскрывающих их величие, их значение! Исследователи – сыны и внуки героев.

Особо хочу сказать об украинских газетах, много лет подряд публикующих розыскные материалы. В свое время в «Правде Украины» было напечатано обращение майора Эдуарда Туренко к однополчанам его отца – батальонного комиссара Александра Туренко, пропавшего без вести в июле сорок первого года. У меня в руках объемистая пачка откликов. В течение нескольких лет шла активная переписка. Она продолжается и теперь, уже в спокойном тоне. А начало ее было очень эмоциональным.

Авторы первых откликов на письмо Эдуарда Туренко негодуют: «Кто смеет считать Александра Туренко пропавшим без вести?»; «Я видел его в бою, я видел, как он упал, я нес его на плащ-палатке!»; «Я хоронил комиссара после того боя в окружении».

Особо остро переживал, да и теперь переживает гибель комиссара лейтенант в отставке, кавалер ордена Ленина Владимир Скороходов. В память о комиссаре он смастерил трогательный альбом. Открывается этот альбом изображением ордена Красного Знамени. Под изображением надпись: «Александру Михайловичу Туренко от твоего солдата, моя тебе солдатская награда за тот бой, с которого ты ушел из жизни, но не уйдешь из памяти народной. В. Скороходов».

Не было в Советской Армии другого такого случая, чтоб лейтенант награждал орденом комиссара. Данный случай уникален и легендарно красив.

Владимир Скороходов писал пионерам села Зятьковцы, где погиб комиссар, писал в райком комсомола, писал в Москву, в управление кадров сухопутных войск, призвал в свидетели других однополчан – Овчинникова, Бабушкина, Мороза и в конце концов добился своего. В соответствующие документы отдела учета потерь в отношении Александра Туренко внесено исправление: прежняя запись «пропал без вести» заменена иной – «погиб геройской смертью».

Должен рассказать еще об одном человеке. Он не ветеран войны и даже, кажется, не сын ветерана, но относится к поколению сыновей, а может быть, уже и внуков.

В самом начале моего поиска пришло письмо из города Донецка: «Мне 32 года, работаю в шахте. Войны я не знаю, но собираю все о ней. Родом я из тех мест, где происходили описанные вами бои, мне знаком там каждый кустик. На сбор материалов и переписку ушло более 12-ти лет, но предстоит еще сделать многое».

Начав переписку с автором этого послания горным мастером Василием Андреевичем Малаховецким, я получил драгоценные сведения о боях и героях Зеленой брамы. При его помощи я уточнил сотни имен и фамилий, номера частей, обрел сведения о командирах и комиссарах дивизий и полков.

Ни в одном архиве, ни в одной книге не обнаружишь такого собрания боевых эпизодов и адресов причастных к ним людей, достоверных фактов и легенд!

Занятнейшим человеком показался мне Малаховецкий. Я выбрал два дня посвободней, сел в самолет и отправился в Донецк.

Меня встретил рослый, красивый шахтер и тут же, чуть ли не у трапа самолета, сообщил с понятной гордостью, что его шахта вышла на первое место, получила переходящее знамя. У него на шахте дел, что называется, невпроворот, однако на все хватает сил и времени. Звание «Почетный шахтер СССР», полученное им, говорит само за себя!

На окраине Донецка, у подножия террикона, в шахтерском поселке,– квартира горного мастера. Вся она – коридорчик, обе комнаты, кухня – оснащена встроенными шкафами. У шахтера уникальная библиотека. Книги разные, но преимущественно по истории Великой Отечественной войны. Расставлены в таком порядке: война вообще, сорок первый год в частности.

Василий Андреевич деловито показал мне свою картотеку, думается, единственную в своем роде: здесь собраны сведения о живых и погибших, о знаменах частей, о Героях Советского Союза, о кавалерах ордена Славы.

Неугомонный Василий Малаховецкий пишет мне часто, но исключительно по делу. Письма его полны достоверными сведениями. Распечатываю очередное: «Очень интересный материал найден о Герое Советского Союза Павле Саввовиче Гришко. Он родился 17 августа 1916 года в селе Небеливка Новоархангельского района. Звание Героя он получил в боях за Венгрию– Указ от 28 апреля 1945 года.

Но он воевал в районе Подвысокого, около своего дома, попал в плен и находился в Уманской яме. Его спас односельчанин Петр Гнатюк – вывез в бочке из лагеря. Гришко поймали, но он снова бежал, чтобы потом оказаться в рядах освободителей Венгрии».

Вот какими материалами снабжает меня Малаховецкий. Я потом узнал, что этот удивительный историк «на общественных началах» – далеко не единственный. В оживленной переписке с ним состоят такие же искатели в Москве, Горьком, Иркутске. Все это люди тридцати – сорокалетние, начавшие свою поисковую деятельность в пионерских дружинах и перенесшие это благородное увлечение из детства во взрослую жизнь.

Поиск продолжается.

Я из годов восьмидесятых

Начав в семидесятых годах поиски, связанные с боями, которые вели 6-я и 12-я армии в августе 1941 года в районе урочища Зеленая брама, я незаметно для себя перекочевал в годы восьмидесятые, приближающие наступление нового века.

Человек восьмидесятых годов смотрит на отдаленные события Великой Отечественной войны под новым углом зрения. Десятилетия мира и борьбы за мир дают ему такое право.

Как из тумана, возникают картины героизма и мужества, ранее не зафиксированные ни на бумаге, ни на фотографиях, ждущие ныне своего воплощения в бронзе и граните. Сохранились лишь обрывки радиограмм, дошедших тогда до Ставки Верховного Главнокомандования: «Окружение огневое...»

Последняя радиограмма Павла Григорьевича Понеделина: «Борьба идет в радиусе трех километров. В бою все. Пятачок простреливается со всех сторон, противник непрерывно бомбит. Бьют артиллерия и минометы. Ожидаем атаки танков. Продержимся до вечера. Ночью идём на последний штурм. Войска ведут себя геройски...»

На этих словах обрывается связь, чтобы больше не возобновиться. Эти документы обязывают всех, причастных к тем далеким событиям, досказать недосказанное о людях 6-й и 12-й армий.

Встречи с ветеранами и письма товарищей помогли мне в какой-то мере воссоздать картину героического сражения. Но в процессе поиска возникла еще одна линия: начал складываться некий обобщенный тип воина довоенного призыва. Кажется, все они романтики, мои дорогие корреспонденты, знающие цену истинной дружбе, пронесшие сквозь огонь, может, и выплавившие в огне единство слова и дела, умеющие находить слова, точно отвечающие чувствам.

Есть среди них и те, кто после Зеленой брамы уже не смог встать в строй, не участвовал в победных сражениях.

Краткость боевого пути не в укор им: подвиг далеко не всегда стаж, чаще он – миг, мгновение.

Как я мало рассказал о вас, боевые товарищи! Скольких не назвал, не упомянул из живых, не вспомнил из мертвых!

Самодеятельные историки и юные следопыты изучают далекие события и восстанавливают картину начальных сражений 6-й и 12-й армий.

Как назвать эту жажду раскрыть, запечатлеть, передать новым поколениям и вручить далеким потомкам достоверные данные о мужестве и непреклонности защитников Родины, встретивших врага на границе и – безо всяких преувеличений – собою преградивших ему путь? Дадим этому молодому народному движению имя Музейного. Название не очень точное, я пользуюсь им как рабочим термином. Мне важно не столько название, сколько суть.

Народный музей в Подвысоком был одним из первых сельских музеев на Украине. Теперь в Кировоградской, Черкасской, Киевской, Николаевской областях музеи во многих селах.

А вот свидетельство зарождения нового музея: письмо в Подвысокое из поселка Ворохта Ивано-Франковской области. Это был городок, хранящий традиции лесорубов. Теперь он развивается как туристический и спортивный центр Карпат.

В Ворохте создается историко-краеведческий музей. Директор Ворохтянского лесокомбината, председатель методсовета музея товарищ Паневник сообщает, что темой экспозиции «От Карпатских высот до Подвысокого» будут боевые действия 12-й армии.

Там, на Карпатах, молодые энтузиасты воссоздали уже список соединений 12-й армии, принявших на себя первый удар. С Карпат идут письма во все концы страны – ищут живых участников легендарных сражений.

Ворохтянцы обращаются в Подвысокое:

«При желании учащихся вашей школы посетить места былых сражений, завязать дружбу и переписку средних школ нашего региона мы окажем вам помощь...»

Надо отметить, что повысился возраст «юных следопытов». Если в недавние годы это были по преимуществу пионеры, то теперь и комсомольцы активно включились в поиск, приобретя в школе навыки и пристрастие к изучению истории своего края. Молодые люди, став студентами, колхозниками, рабочими, уже не останавливаются – поисковая деятельность навсегда слилась с их линией жизни.

А вот еще одна весточка из Ивано-Франковска. Пишут ученики и учителя 14-й средней школы имени Николая Островского (они называют себя почти официально корчагинцами): «Уже семнадцать лет мы ведем поиск материалов о советских воинах, сражавшихся в нашем краю. Проводим мы поиск и по 12-й армии, в нашем городе встретившей войну. Какие это были замечательные люди! Безо всяких расчетов они отдавали Родине все. Хотим прикоснуться к их подвигу».

Какие это были замечательные люди! – повторяю я вслед за корчагинцами.

А были ли иные: трусы, дезертиры, изменники, мародеры?

Попадались, разумеется. Шла смертельная схватка двух миров: прошлое напало на будущее. Но я приплюсовываю все человеческие отбросы к «той стороне» – они сами причислили себя к армии врага, разгром фашизма был и их разгромом, а презрение наше к ним еще беспощадней, чем к тем, напавшим.

Я ставил перед собой одну задачу – рассказать о героях Зеленой брамы.

Сам я принадлежу к поколению, для которого в предвоенные годы высшим свидетельством мужества и аттестацией интернационализма было добровольное участие в войне за республиканский строй в Испании. Может в этой связи показаться, что я в своем рассказе о Подвысоком вроде бы специально подбирал тех командиров и комиссаров, которые воевали раньше под Мадридом и Уэской, настойчиво называю именно их.

Нет, не строил я поиск в угоду своим романтическим увлечениям. Просто в армиях прикрытия, в тех войсках, что первыми приняли на себя удар, служили лучшие командиры, уже прошедшие испытание боем. Старшие – на фронтах гражданской войны, чуть помоложе – в вооруженном конфликте 1929 года на КВЖД, в схватках с басмачами. А из моего поколения это испанские добровольцы, такие, как Тонконогов, Фотченков, Туренко и многие, многие другие, хасановцы и халхингольцы...

На них равнялись те, у кого еще не было боевого опыта, у них брали первые уроки мужества, даже подражали их жестам и походке. Было в этом нечто мальчишески светлое, наивное.

И павшие, и оставшиеся в живых участники боев в Зеленой браме с честью выдержали тяжелейшие испытания...

Мой кабинет – полки, шкафы, подоконники – полон письмами и тетрадями с воспоминаниями. Копии своих поисковых материалов прислали пионеры из Подвысокого и других сел Кировоградской области. Обращение к сорок первому году вызвало бурную реакцию: люди разных поколений задают вопросы, что-то одобряют, о чем-то спорят, против чего-то возражают, делятся своими раздумьями, сообщают новые и уточняют уже известные факты.

Не забыт сорок первый год, и можно смело утверждать, что, отдаляясь, он вызывает все больший интерес.

История не всегда быстро и сразу распахивает свои страницы, раскрывает загадки и тайны минувшего.

Самый важный вывод, к которому приходишь, склоняясь над кипами если не документов, то свидетельств, таков: за два с небольшим десятилетия жизни Советской страны к 1941 году в народе вызрело обостренное чувство патриотизма, обернувшееся на полях сражений, при явном тогда военном преимуществе противника, неслыханным мужеством, ни с чем не сравнимой верой в Победу. Мы преодолели непреодолимое, выстояли. Тем дороже каждый эпизод, каждое проявление советского патриотизма. На фоне тяжелых и горьких событий еще ярче светятся подвиги защитников Родины.

Документация чрезвычайно важна как в ходе любой боевой операции, так и для ее последующего разбора. Многие события сорок первого года, увы, остались за пределами архивов, точнее – не дошли до них. Вот почему так сложно в восьмидесятых годах изучать сорок первый.

Для восстановления картины боев в Зеленой браме пришлось широко пользоваться свидетельствами очевидцев. Устными и письменными.

Письмо участника боев через сорок лет после них, естественно, несет в себе черты легенды. Даже при идеальной памяти через столько лет трудно избежать обобщений, не обладающих достоверностью лично тобой увиденного. Влияют прочитанные книги, кинофильмы, теле– и радиопередачи, последующие впечатления, всевозможные слухи.

Могу привести пример из своей поэтической практики. И на войне и после писал я сюжетные стихи. В основу сюжета ложился то какой-нибудь частный, очень конкретный факт, то авторский вымысел. Но если не всегда, то очень часто находились потом люди, утверждавшие, что они присутствовали при описанном мной событии (а я-то знаю, что это вымысел!). Иногда объявлялись и живые герои, которых тоже не могло быть, потому что я их придумал.

Подобные случаи в плане бытовом ставят автора в очень трудное положение. А в литературном плане рождают даже гордость: значит, написал правильно.

Я не укоряю тех, кто убежденно отстаивает последующие впечатления и наслоения как лично увиденное и даже пережитое. Но и запоздалое исследование требует документации, а в данном случае единственный документ – обросшее наслоениями личное свидетельство.

Участников событий в Зеленой браме оказалось, к счастью, больше, чем я предполагал, а все же не так много. На некоторые мои письма отвечали сыновья, дочери, соседи: «Умер в таком-то году». Или: «Просит передать, что ничего не помнит...»

Отдельно храню я присланные товарищами чертежи, карты, схемы. На них отмечено, где чьи могилы, где хранилища документов. Это очень важные свидетельства!

Бывший начальник политотдела 6-й армии, тогда бригадный комиссар Кондрат Васильевич Герасименко, ныне работающий в одном из московских вузов, передал мне графический план местности, где закопаны документы политотдела, в частности партийные билеты. Наверное, здесь необходимо разъяснение для молодых читателей: почему закопаны партбилеты?

Существовало правило: в разведку идти без документов, сдавать их на сохранение комиссару. Полагалось также собирать партдокументы у раненых. В политотделы поступали партийные и комсомольские билеты погибших, нередко окровавленные, пробитые пулями.

Документы эти хранились обычно в сейфах. Но в последние дни и часы их скопилось так много, что в сейфы они уже не помещались. Партдокументы заворачивали в противоипритные плащ-накидки, которыми располагала химическая служба, и в такой упаковке драгоценные документы были зарыты в Зеленой браме, в окрестных деревнях. Теперь былое поле боя – с партбилетом в груди...

Но, как уже говорилось, приехав в Подвысокое через много лет, проходя по обновленным улицам села, я почувствовал себя так, как будто никогда здесь не был. Куда уж тут сориентироваться на местности по плану, вычерченному Герасименко! Все выглядит иначе, чем тогда! Даже окрестные овраги изменили направление.

А ведь не века прошли, лишь десятилетия. Но такие уж темпы у второй половины двадцатого века!

Неудивительно, что события сорок первого года стали как бы корнями леса народных легенд. Однако и в легендарных рассказах ветеранов, в письмах из разных краев страны повторяются эпизоды, и возникает достоверность. Вроде бы и легенды, а в них правда сущая.

Многие товарищи пишут, например, о контратаке в конном строю, возглавленной генерал-майором Прошкиным; он будто бы скакал на коне впереди всех, с шашкой в вытянутой руке.

С шашкой на танки? Казалось бы, безумие. Но нет! Отвага старого конника вдохновила измученных боями людей, дала им второе дыхание.

Легенды всегда были достоянием последующих поколений, но мы еще имеем возможность проверить их достоверность свидетельскими показаниями, а иные – и документами. Воспользуемся же этой, наверное, уже последней возможностью. Потомки имеют право распоряжаться фактами истории по-своему. А мы обязаны сказать все, что помним.

Легенду о Николае Ивановиче Прошкине, скакавшем на коне с шашкой наголо, я знаю давно, наверное, со времен своего пребывания в Уманской яме.

Эта история то возникала в моей памяти, то пропадала на годы.

Иногда воспоминания проступали вновь, и я бывал уже почти уверен, что видел собственными глазами его «безумство храбрых», бесстрашного всадника на коне.

Сам себе ставил задачи: если ты видел всадника в утро прорыва, когда еще не был ранен в голову, то должен был запомнить, какой масти был под ним конь.

И отвечал самому себе: белой масти. Очень красивый конь, скорее всего – арабской породы. Через два дня после попытки общего прорыва, когда я оказался в кавалерийской группе генерала Огурцова, которую он называл партизанским отрядом, честное слово, я видел именно этого коня, его вели в поводу и называли генеральским. Коня не подседлывали, он был ранен.

И все-таки я опасался превращения легенды в собственное, не очень достоверное воспоминание – это ведь становится с годами безобидной, но довольно распространенной болезнью ветеранов: увиденное вчера на экране телевизора мы сегодня готовы рассказывать себе как происходившее с нами.

На страницах своей книги я привел этот эпизод исключительно как легенду, чтобы не поддаваться искушению выдумывать.

Однако это мне и не грозило. Пришло фантастически точное подтверждение! Я получил бандероль из Федеративной Республики Германии. Один бывший командир дивизии вермахта, проведший потом несколько лет в плену за Волгой, а ныне преуспевающий адвокат и горячий сторонник дружбы между нашими странами, выполнил обещание, данное мне в Дортмунде, где мы познакомились в Обществе дружбы ФРГ—СССР. Он тогда сказал, что раздобудет книги об «уманском котле».

Меня еще тогда, при первой нашей беседе, удивила информированность отставного оберста, подобное знание, казалось бы, мало кому известных у нас событий. Да и бывший командир дивизии вермахта находился в 1941 году на другом участке фронта, он не участник, не очевидец. Я спросил его:

   –  Откуда вам известны такие подробности?

Он ответил:

   –  Но ведь это битва под Уманью!

В каком издательстве вышла книга? Оказывается, автор выпустил ее на свои средства, написал на обложке «зельбстферлаг», что в переводе звучит как «самиздат».

В сопроводительном письме сообщался и адрес автора мемуаров: если будут неясности, можно обратиться к нему лично... Но неясностей не было.

Это дневник ефрейтора, и вот запись от 5 августа:

«...Хорошо было видно Копенковатое и лес, а также ряды красноармейцев, приготовившихся к бою не на жизнь, а на смерть. Маршем, в строгом порядке они вышли из леса, видимо надеясь, что сплошного фронта немцев уже нет. Они шли тесно, сомкнувшись в ряды, человек по десять, и голова колонны вытянулась по направлению к нашей тригонометрической вышке и находилась метрах в двухстах от нас.

Обстановка накалялась, и я при виде приближающихся русских вспотел. К этому времени колонна растянулась на добрых два километра. В колонне была пехота, тянулись обозы, запряженные лошадьми, шли грузовики и легкие разведывательные танки. Впереди колонны шагали двойными рядами стрелки, а во главе ее на прекрасной белой лошади скакал офицер. Он размахивал над головой кривой казацкой саблей. Клинок и сбруя сверкали на утреннем солнце. Вдоль колонны скакало еще несколько всадников. К нам доносились их громкие команды...»

После этого, весьма рельефного изложения событий идет ухарское, в духе рассказов барона Мюнхаузена описание собственных подвигов и действий горных егерей. Самиздатский автор вообще бесстыдно откровенен. Он, например, подробно рассказал, как, заметив, что у лежащего на поле боя украинца (так в тексте) дрогнули ресницы (значит, он еще жив!), приставил ему к животу автомат и разрядил. Сегодняшний рассказчик и издатель не постыдился вспомнить, как убил женщину в красноармейской форме.

Противно и страшно читать такие воспоминания...

Но я должен процитировать еще несколько строк:

«Было десять часов утра. Палило солнце, и рассчитывать на воздушное охлаждение не приходилось. Запасного ствола не оказалось, ствол пулемета мы облили кофе из фляги, и Клевайс стал стрелять дальше. Между тем прибыло подкрепление: вахмистр Лейце с двумя отделениями. Теперь мы уже стреляли из трех пулеметов и все равно не могли задержать продвижение русских на запад». (Правильно ли указано направление нашего прорыва? Полагаю, что у мемуариста не было компаса.– Е. Д.)