Текст книги "Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

  «Ну вот и ты наконец, Икарий, друг мой! – с наивной такой, искренней, детской радостью подумал Люций, едва завидев советника, – теперь-то ты объяснишь этому странному человеку, якобы министру, его заблуждения, скажешь, что все у нас в государстве как нельзя лучше (меня успокоив тем самым) укажешь ему его место и, наконец, уведешь его с глаз моих долой.»

  – Икарий, друг мой! Рад, что ты явился! Человек этот, сидящий предо мной, ужас какой человек и что он только нес... Мне столько всего рассказал... – восторженно воскликнул король, как-то по-шутовски притянуто взмахнув руками. Люций специально так взмахнул, ему казалось, верно, в ту секунду, что взмах этот – есть вершина актерского мастерства. Король и правда умел играть на публику, только у него это получалось интуитивно, и совершенно не получалось, когда он пытался играть сознательно, как теперь.

  – Могу себе представить, о светлейший государь... Могу себе представить, – спокойным тоном произнес советник. Он сделал шаг вперед затем, приблизившись к министру вплотную, и положил свою руку ему на плечо. Чувство, подобное тому, что посетило его тогда, обыкновенно посещает людей, когда касается их кто-то столь ненавистный им, что ненависть духовная перерастает в боль физическую, и от одного тактильного контакта с ненавистным субъектом возникает неприятное ощущение. Хоть рука советника и не соприкоснулась с кожей Тиберия напрямую, министр все же ощутил нечто сродни тому, как если бы по руке его пробежала вдруг гадость мерзкая и непотребная, со множеством лап. Он имени научного той гадости не знал, но видел несколько раз, как быстро бегают подобные ей твари в поисках темных и влажных мест, чтоб схорониться в них. И всякий раз с тех пор, как увидал впервые, когда мурашки пробегали по коже его, Тиберий представлял эту гадость на себе. В тот миг, когда Икарий коснулся его плеча, тяжелая рука министра даже почти дернулась с умыслом смахнуть несуществующую многоножку, но он, опомнившись, сдержал себя.

  – Мое почтение, первый советник Икарий! Видите ли, я... – хрипло начал изъясняться министр. Он порывался встать, но все никак не мог достаточно раскачать свои грузные телеса.

  – Что я вижу, ваше сиятельство, – прервал его Икарий, делая ударение на официальном обращении, – так это то, что вы сумели достичь своего и получили возможность высказаться. Должен признать, не могу не уважать ваши настойчивость и упорство...

  – Я э-эм... Искренне польщен и благодарен вам, первый советник, за столь высокую оценку моих добродетелей... – прохрипел несколько сбитый с толку таким началом Тиберий.

  – Помниться мне, именно за эти качества вас так высоко и ценил его величество Марк III (отец Люция), да упокоятся с миром его кости. Однако же, проблемы (которые я считаю чепухой), о которых вы имели смелость (наглость и неосторожность) заявить сегодня... Не кажется ли вам, ваше сиятельство, что рассмотрение и обсуждение проблем этих требуют несколько более интимной обстановки, нежели та, что наблюдается теперь?

  – Конечно же, кажется! Будьте уверены... Я никогда бы и не посмел поднимать столь важные вопросы при сложившихся обстоятельствах... Имей я возможность обратиться к государю лично, в другое место и время, непременно бы так и сделал! – вспылил вдруг Тиберий, делая попытку подняться, и, не удержавшись, падая обратно, – но ни я и никто из ваших подданных (адресовано королю), к огромнейшему сожалению, возможности такой в настоящий момент не имеем... Мы можем разве только, уж простите господа за бестактность, с какой-нибудь откровеннейшей ерундой, глупостью сюда заявиться, – глупостью, которую его величество всенепременнейше учтет и рассмотрит, будьте уверены! (Он обвел глазами зал.) Вот только едва ли исполнит, а даже если и возьмется исполнить, то из блажи, да и только, и уж точно исполнение какой-нибудь глупости, пустяка никак не повлияет на картину в общем! Не повлияет на то, что вопиющее невежество переполняет нынче все инстанции, долженствующие защитить и сохранить, на практике лишь разлагающие и рушащие прежние устои...

  (После слова «устои» не на шутку разошедшийся Тиберий предпринял еще одну попытку подняться, и вновь потерпел неудачу. Эту попытку Тиберия кресло не выдержало и подломилось в момент, когда седалище слона рухнуло обратно. Раздался треск и, как у иных лошадей на скачках, бывает, не выдерживает хребет перемещений всадника, так и тут – не выдержал каркас кресла, и слон рухнул на пол, подминая под себя обломки. По мановению пальца Икария два ближайших к министру стража пришли в движение и, подхватив слона под руки, помогли ему подняться. Удалось им это сделать с неожиданной для людей их комплекции легкостью, если учесть с какими габаритами и весом им пришлось иметь дело. Выполнив приказ первого советника, но не получив приказа возвращаться на исходную, так и остались стражи стоять подле Тиберия, с оружием наготове.

  Старая королева была совершенно разбита; она откуда-то достала веер и впервые за долгое время принялась им обмахиваться прилюдно, как одна из тех дворовых сплетниц, которых королева откровенно презирала, впрочем, в тайне от себя, завидуя их молодости и красоте. Молодой слуга, стоящий возле королевы, только и успевал, что подливать вина в ее стремительно пустеющий бокал. Королева, вот уже много лет не употреблявшая алкоголь в любом его виде, видимо забыла и об этом своем презрении к спиртному, потому как лакала его теперь, как мучимый жаждой зверь, и жажду ее было не унять.

  Король ошеломленно переводил взгляд с одного присутствующего на другого. Глядя на лица окружающих, он как бы задавал вопрос, адресованный не кому-то конкретному, но любому, кто сумеет на него ответить, происходит ли то, что я вижу и слышу, на самом деле? Или же это просто один из тех тяжелых снов, которые помнишь и много лет спустя, и подчас которых обладаешь если не полным, то хотя бы частичным контролем над собой.

  В пылу суматохи никто не заметил, как оборвался стук старика Брута о спинку трона. К несчастью церемониймейстера, удар пришелся на момент второй попытки Тиберия встать, тихое падение сухого тела старика заглушил треск ломающейся мебели. Теперь невидящие глаза Брута слепо уставились в потолок, а его посиневшие губы замерли, так и не успев сосчитать все виды столовых принадлежностей, с упоминанием их назначения, – занятие, которым Брут обычно успокаивал и занимал себя)

  – Ваше сиятельство, я вынужден настоятельно просить вас держать себя в руках! Конечно же, если вы намерены и далее присутствовать на церемонии званого обеда, вы просто обязаны сейчас успокоиться, ради вашего же блага! – как бы сделал попытку вмещаться Икарий, чьи глаза зажглись в ответ на негодование Тиберия.

  Вся внешность первого советника излучала теперь праведный гнев вперемешку с обидой за государство и за короля. Вопреки внешнему впечатлению, внутренне Икарий отнюдь не гневался, но ликовал и даже с определенной долей нежности и жалости внимал сейчас речам министра, отдавая дань уважения погибающему таланту этого оратора. Икарий и все присутствующие понимали, что дни Тиберия на его посту сочтены (а возможно, и дни жизни Тиберия), и что сегодняшнюю оплошность ему простить решительно невозможно, но надобно наказать со всей возможной строгостью, в соответствии с тяжестью проступка.

  Тиберий и сам прекрасно понимал, что его ждет теперь, после всех этих слов, сказанных им, – понимал, что ему не простят. При этом рассудок Тиберия не был помутнен и отнюдь не безумие побуждало его делать то, что он делал, но отчаяние, – отчаяние, безнадега и тоска. Министр преисполнился отчаяния еще задолго до этого рокового дня. Он проникался им постепенно на протяжении несколько последних лет. Проникался все то время, пока Икарий оплетал его своими сетями, подсылал к нему людей, распускал о нем грязные сплетни, – всячески подталкивал к опрометчивости. В планах советника на судьбу Тиберия не было ничего определенного, Икарий не к чему-то конкретному подводил министра, однако, чтобы советник не делал, он делал это с вполне конкретной и определенной целью, – устранить помеху в лице Тиберия, и вот сегодня, наконец, ему представился шанс.

  – Нет уж! Позвольте мне все-таки высказаться! Хоть раз в жизни, но я хочу говорить искренне и прямо, не делая поправку на то, к кому обращаюсь! – гаркнул Тиберий, сжав кулаки, – дни мои сочтены, я это знаю! (Тиберий поднял глаза вверх и на секунду прервался, заглядевшись на витраж.)

  – Ваше сиятельство, ну зачем же так категорично? Все еще вполне может образумиться! Марк III был милостив к вам, но сын его, Люций I (и последний), – Икарий указал на притихшего короля, – не менее, а может, и более милостив...

  Его опять прервал министр, на этот раз прежде чем заговорить, он переменился лицом. Сначала пробежали по нему как бы судороги, так что на мгновение многим подумалось, будто слон решил уйти в отставку раньше срока по, так сказать, естественным причинам. Но вдруг судороги прекратились так же внезапно, как и начались, и Тиберий заговорил.

  – Темные времена наступили для Фэйр! – воскликнул министр, обводя глазами зал, он поднял руку и указал на витраж, – тучи сгущаются над королевством! Разве вы не видите?! Как можете вы не видеть! Тучи сгущаются над Фэйр!

  Тиберий словно обезумел. Никто и никогда не знал его таким. Глаза министра были размером с блюдца, зрачки расширились и пылали, как угли. Он был восторжен, он словно заболел падучей, припадок которой вот-вот должен был грянуть. На краткий миг всем показалось, будто не уважаемый чиновник стоит перед ним, а полоумный с ярмарки, очередной юродивый пророк, веселящий толпу и огребающий от той же толпы, если веселье не удастся.

  – Я обращаюсь к вам, высший свет, до теперь я был вашей частью, но с сегодняшнего дня я более не буду с вами. И потому я обращаюсь к вам, пока я еще здесь, и задаю вопрос, как можете вы есть эту еду, на которую крестьяне (почему-то в речи своей он совершенно позабыл о безработных мещанах) целый год горбатились на полях, не поднимая головы к небу, не видя ничего, кроме грязи, не получив за свой труд и десятой части от цены урожая? Как можете вы, сидя здесь, просить и принимать дары от тех, кто предал Фэйр, кто надругался над заветами наших предков? Как можете вы просто наблюдать за тем, что происходит внизу, среди черни, и не помыслить даже, что жизнь ваша, быть может, зависит от этой самой черни? Что не было бы вас, таких прекрасных, утонченных, без труда низших слоев... С давних пор так повелось, крестьянин кормит, владыка правит, но значит ли это, что можем мы пренебрегать нашей основой? Мы, заседая здесь, в высоком замке, привыкли на простолюдинов свысока смотреть, между тем как именно они – хребет, суть те гиганты, что на плечах своих весь Фэйр и несут. Восстанут они, а они восстанут, попомните мои слова! И это лишь вопрос времени, когда они восстанут, сегодня ли, завтра? Вопрос не стоит, будет ли? Но точно будет, грянет! Восстанут они, и тогда вы падете и уже не подниметесь, и они затопчут вас, ведь их больше, и они сплочение, и у них есть общий враг и общая беда. Да, они знают меньше! Да, они не так образованы и не имеют тех манер, что имеем мы. И не обучены так говорить, как говорим мы. Но становится ли дикий зверь безопаснее, оттого что посажен в клетку? И вот еще вопрос, глупее ли он нас? Зверь, зажатый в угол, опасней во стократ, он и не думает бежать, он знает, что не выйдет, что все пути отхода отрезаны, что мир его прежний безвозвратно утерян, и все что остается зверю – так это броситься на врага и терзать!

  Редкий случай, когда человек сходит с ума всего за несколько минут. Обыкновенно болезни такого рода прогрессируют постепенно, с годами, и у каждого они развиваются по-своему. Можно сколько угодно рассуждать о предрасположенности человека к сумасшествию, искать предпосылки в расстройствах предков, в анатомических и физиологических особенностях, в душевной организации самого человека, – все это теория, но на практике, имея дело с безумием, мы имеем дело, в первую очередь, с последствиями уже случившегося. И что бы не привело к безумию, человеку, повстречавшему безумца, куда более важно понять то, что ему следует предпринять по отношению к безумцу, нежели то, почему безумец стал таковым. И говоря о человеке, в данном случае, мы говорим о человеке, необремененном специфическими знаниями, каковых во времена нашей истории быть не могло, но о самом что ни на есть обычном человеке, столкнувшемся с чем-то за гранью своего понимания.

  Так что же происходит внутри безумца и что происходит внутри людей, окружающих его? Как несомненно то, что окружение формирует нас, так несомненно и то, что особеннейших из нас оно сводит с ума. Многие сходят с ума от усталости, от невозможности терпеть реалии мира, в котором живут. Корни душевной болезни нередко уходят в тот нежный и бессознательный возраст, когда мир познается глазами матери и ближайшего окружения.

  Многие говорили потом, будто Тиберий сошел с ума прямо там, в обеденном зале, на глазах у всего высшего света. Иные интриганы настаивали на том, что все его выступление было не иначе как фарсом, розыгрышем падшего человека, убоявшегося расплаты за содеянное. Присутствуй среди очевидцев поэты или прозаики, или люди, с излишне глубокими познаниями в литературе, они бы непременно нашли в произошедшем отсылки к творениям классиков, которыми склонны слепо восторгаться, а в произведениях которых находят порою много больше смысла, чем сами классики могли о своем же творении вообразить. Однако, люди искусства так высоко по социальной лестнице не поднимались, а потому в этот раз обошлось без упоминаний великих. Об обмане, или чем-то схожем, утверждали и люди, знавшие Тиберия лично. Многие завистники, ликуя, настаивали на том, что ну не мог человек такой важный и до того дня совершенно здоровый внезапно сбредить (тем более в момент, когда судьба его, казалось бы, была уж решена не в его пользу) и превратиться в полнейшего дурака. Все их доводы строились на том, что как-то очень уж все удобно сложилось для опального министра, и многие, если не большинство, придерживалось того же мнения. Когда его утаскивали, Тиберий кричал полнейшую нелепицу, к моменту, когда запирали в одиночке казематов, из высохшего горла мастодонта доносился если только хрип.

  Король в присутствии высшего света предоставил право судить Тиберия Икарию, а сам удалился в покои, мотивируя свой уход тем, что вся эта история его здорово измотала и что прошений в этот день он больше принимать не будет. От Люция, с уже закрепившейся за ним среди знати славой худшего короля тысячелетия, ничего другого и не ожидали. Икарий же рассудил по милосердию и многие тогда удивились его решению, слишком уж, как им показалось, мягкому для человека его репутации. Он приговорил министра к бессрочному заключению до тех пор, пока умственное состояние его не наладится, а после Тиберия ждал суд и окончательное решение его судьбы.

  Таким образом, Икарий разом удовлетворил желания представителей всех лагерей и мнений к вопросу о министре. Те, кому Тиберия было жаль, преимущественно это были люди возраста министра, или даже более преклонные, как бы не ненавидели первого советника, не могли не восторгаться его гуманизмом. Вместо того, чтобы судить Тиберия, изменника и диссидента безотлагательно, как того требовал закон, Икарий решил пообождать, дав преступнику время прийти в себя и обдумать свое положение, раскаяться, если есть за что, или хотя бы принять решение будущего суда в здравом уме. Интриганы и просто недруги Тиберия, в особенности те из них, кто знал, в каких условиях содержаться преступники в казематах, также хвалили Икария. По мнению недругов, такое наказание Тиберия было даже хуже, чем если бы его просто быстро осудили и казнили (они уже сейчас были уверены, что Тиберия казнят, и иного поворота дела принять были не готовы). А так, у преступника оставалась еще надежда, пускай и ничем неподкрепленная, что его, если не оправдают, то хотя бы не поступят с ним со всей возможной строгостью. Ведь, как известно, нет ничего хуже надежды для преступников, совершивших тяжелейшие из преступлений, но и в то же время нет ничего светлее для таких, кроме разве что воспоминаний о днях бесконечно далеких от их мрачного сегодня.

  Глава V

  Смерть Брута (а также нескольких других стариков, скоропостижно скончавшихся подчас недавних волнений) без лишних разговор и охоты на ведьм записали на счет времени и Тиберия. Хоронить Брута было решено двумя днями позже, на закате, в одном из расположенных вблизи дворца садов, у самых корней двухсотлетней ивы, по заветам самого старика, лет уж двадцать как написанных и отложенных до востребованности на самое дно дальнего ящика его стола.

  Тело Брута по осмотру врача снесли в погреба, что под старой часовней. Врач не стал тело даже вскрывать, лишь бегло проверил на момент наличия жизни и махнул рукой, чтоб забирали. Погреба, в которые снесли тело, как раз для того и были предназначены: в них сносили тела всех дворовых, неблагородных по происхождению. Там люди обученные и уполномоченные подготавливали тела покойников к захоронению, обрабатывали специальной жидкостью, если это было предусмотрено верой, проводили с телами другие ритуалы, опять-таки в соответствии с традицией вероисповедания. Люди эти и сами были приверженцами разных религиозных течений, последователями учений разнообразных культов богов Нового пантеона.

  Основными чертами, объединяющими всех богов Нового пантеона, были их лояльность к другим учениям (кроме запретных: учений богов, не входивших в Новый пантеон) и терпимость к неверующим людям. Этими же двумя качествами, в развитой их форме, должны были обладать специалисты по погребальным ритуалам, чтобы хоть как-то уживаться вместе. Они также, как и слуги, жили при дворе, содержали их также, как и слуг, на казенные деньги, а должности этих людей никак не могли быть упразднены, хотя большую часть времени они формально занимались обслуживанием часовни и прилегающих к ней помещений, то есть на практике решительно ничем не были заняты. И по сей день данная строка расходов в смете оставалась бременем мертвого груза, из числа тех трат, которые ни поднять на рассмотрение, ни тем более оспорить без опасности скандала и огласки невозможно.

  Во второй половине дня, предшествующего дню погребений, Люций вошел в королевскую гардеробную для примерки нового наряда. Король был вовсе не обязан присутствовать при захоронении Брута, обычного в общем-то слуги, пускай и выслужившегося, и весьма доверенного, вот только его с покойником столько всего связывало, что он по собственной воле возжелал явиться на похороны. Это его желание повлекло за собой ряд неминуемых последствий. Часть из которых затронула короля непосредственно; часть – затронула косвенно; часть – не затронула вовсе, по крайней мере, не затронула видимо, но привела в движение иные механизмы, что в конечном итоге тоже повлекло за собой определенный результат. К первой части последствий в том числе относилось и посещение Люцием портного, которого король с ранних лет ненавидел, а его ателье сторонился как мог.

  Портного звали Приском и до новейшего времени они на пару с Брутом слыли древнейшими из дворовых. Теперь Приск остался один такой, и тем смешнее казалось это его прозвище человеку непосвященному, чем больше ему становилось известно подробностей из жизни портного. Приск обитал безвылазно у себя в мастерской, где всегда имел из чего шить, чем шить и для кого шить. Несмотря на преклонные годы, Приск не имел отбоя в заказах: шутка ли, королевский портной? Старый мастер был первейшим законодателем мод по части одежды, наиболее востребованным мастером в своей сфере, – в сфере практичного искусства, как сам он любил называть ее. Все прочие столичные кутюрье лишь подражали Приску, перенимая в той или иной форме его идеи и видоизменяя их, иногда до почти полной неузнаваемости, но никогда не до полнейшего отсутствия истоков.

  Невозможно не отметить также, что Приск был чутким малым и точно так, как Икария лучше всего представить пауком, сидящим в самом центре глобальной агентурной сети, им же и сплетенной, так и Приск тоже может быть представлен пауком, плетущим сети, своего рода... Не таким, как Икарий, конечно, в отличие от него Приск в делах человеческих подлостью и коварством никогда не отличался, он к ним, к делам человеческим, и отношения-то по факту не имеет никакого.

  Спросите у первого встречного джентльмена, и он вам ответит (если создадите впечатление порядочного человека), что да, так и есть, Приск несомненно урожден был человеческой женщиной. На досуге зайдите в архив, милейший, поинтересуйтесь переписью, – ответит вам джентльмен на вопрос об именитом кутюрье, – там даже укажут адрес, впрочем, не факт, что верный: все-таки государственное учреждение – неточности у тамошних служащих не отнять; скажут какой женщиной был рожден Приск и когда именно, даже при каких обстоятельствах и кто тогда правил. Ну, последнее вы как человек порядочный и сами должны знать... А вот у самого Приска лучше не спрашивайте... Да, не спрашивайте... Он о прошлом и своих близких рассуждать ой, как не любит... Впрочем, милейший, дело-то пустое, так как едва ли вам это удастся, – поговорить с Приском! Он человек занятой, видите ли. К праздным беседам не расположен... Если по заказу только. А, понял, вы, наверное, ценитель?! – воскликнет вдруг джентльмен ближе к концу разговора, – тогда уж, извините, точно поговорить с ним не получится... Приск ведь всех ценителей знает в лицо и потому заранее избегает, они для него хуже моли, для портного-то, ценители! Хе-хе! Не спрашивайте откуда, просто знает, как птицы знают, когда дождь пойдет. По наряду, может, распознает? Кто его, Приска, разберет-то? Хе-хе! А впрочем, задержался я что-то, болтая с вами, мистер, дел ведь невпроворот; ну, бывайте тогда что ли... – он приподнимет шляпу и, погрозив вам пальцем, уйдет. И только поздним вечером, в доверенном кругу друзей, играя в карты, этот джентльмен с досадой вспомнит, что он ведь, этакий растяпа, забыл вам указать дорогу к ателье, а между тем о пути туда вы его и спрашивали первоначально, уже потом только о кутюрье. Как вспомнит, так и забудет, так скоро забудет, как карта ляжет, – уж такие они, эти джентльмены!

  Ателье первого портного Фэйр ничуть непохоже на все другие бутики. Вход туда расположен в наиболее светлой части дворца, а переступив порог, вы оказываетесь в обители вечного мрака и холода. Ателье Приска – одно из тех немногих мест в королевстве, куда тень Икария не может добраться. Общеизвестный факт – тени имеют свойство цепляться за ворс и теряться в складках простыни, перед которыми бессильны, и так уж вышло, что стены ателье оббиты тканью и потолок оббит ею же, и все проемы текстилем завешены, а иногда и прямо посреди комнаты, или отрезая углы, ткань натянута парусиной, образуя перегородку. Дерзни любая тень войти сюда, она бы тут же оказалась в западне, в лабиринте, из которого во век не выбралась бы без позволения Приска. Возможно именно поэтому Икарий никогда не пользуется услугами маститого портного.

  Вопросом нарядов членов королевской семьи, а также их протеже, если таковые имеются, заведует главный камердинер Флавий, человек, большей частью времени тихий и спокойный. Так вот, даже милый и покладистый Флавий, – Флавий, чью тень можно с легкостью уместить в спичечный коробок, или пронести в кармане, даже Флавий опасается входить в ателье, хотя ни в чем перед портным не повинен и вообще не виноват перед кем-либо, кроме себя.

  Чаще всего среди членов королевской семьи новые наряды заказывает старая королева, она же и главная покровительница Приска. При возникновении нужды, Флавий сообщает своим помощникам, те в свою очередь сообщают своим, и так приказ передается по цепи, пока не окажется в самом низу иерархии дворовых. Тогда какой-нибудь несчастный слуга, ниже которого во дворце попросту нет и которому поэтому дело не на кого свалить, наслушавшись жутких историй о Приске и его ателье, отправляется к портному на негнущихся ногах. Этот слуга из ателье благополучно не возвращается и спустя несколько дней к Приску отсылают нового. Так продолжается, пока сообщение не доставят по адресу, а приказ не будет исполнен, или пока не исчерпаются слуги, чего произойти не может в виду их обилия. Вопросов Приску никто не задает, – благородные в ателье не исчезают. На смену исчезнувшим слугам приходят новые, а от простолюдинов, желающих служить при дворе, во все времена отбоя нет. Таким образом, поддерживается давным-давно сложившийся баланс тонкой и чувствительной к малейшим новшествам схемы дворового мироустройства, благодаря которой карманы некоторых людей наполняются деньгами, а в семьях бедняков сокращается количество голодных ртов. Что до ателье, то оно пускай размером и небольшое, но потеряться среди здешнего разнообразия проще некуда, – проще, чем, к примеру, чужестранцу потеряться при первом посещении столицы Фэйр, и оттого опасно входить в ателье в одиночку, без приглашения со стороны хозяина.

  Прогуливаясь по коридорам дворца, Люций шагал нарочито размашисто, потому что любил слушать звонкое щелканье своих каблуков по мраморным плитам пола. В большинстве помещений дворца акустика превосходная, и в коридоре, где расположен вход в ателье, тоже, но только не в самом ателье. Всякий раз открывая дверь, Люций делал паузу в бесконечной череде своих размышлений, заносил ногу над порогом и медленно опускал ее по другую его сторону. Несмотря на то, что ткань, устилающая пол ателье, была тонкой и физически настолько поглотить звук не была способна, внутри ателье звуки шагов полностью стихали, а голоса звучали плоско.

  Вот и теперь, входя, король слегка замедлился, на краткий миг весь обратился в слух, и только когда нога его коснулась пола по ту сторону порога, а он привычно не услышал ничего, Люций обреченно вздохнул и вступил в темноту. Она, темнота, на ощупь была такой же мягкой, как и все в ателье, а еще холодной и липкой. Неприятная темнота, не всем людям такая темнота придется по нраву, Люций же ненавидел темноту всеми фибрами души и в любой ее разновидности.

   Где-то в помещениях ателье раньше, еще до переезда сюда Приска, был камин. Он и сейчас где-то там находится, погребенный под всем этим тряпьем, что новый хозяин понавесил, но так как портной пламени вблизи себя не терпит, камин вот уже много лет не разжигали. Камин – это еще что, у Приска в обиходе ни люстр, ни канделябров, ни подсвечников не имелось – он жил и работал в кромешной темноте, но надо сказать, на качестве работы кутюрье эксцентричные условия его существования никак не сказывались. А во всем прочем Приск был паинькой – образцовым, так сказать, жильцом. Он не курил, не пил, не заводил романов. Он перерос давно все эти человеческие слабости, но и во времена своей молодости, отнюдь не бурной, не был на них падок. Даже Флавий, мужчина не первой свежести, порой уходил в запой, и Флавию его слабость прощалась (в основном из-за того, что и в нетрезвом состоянии главный камердинер был профессионалом каких поискать), но никогда не Приск, всегда трезвый и в одном единственном присущем ему настроении, непохожий на живого человека.

  Очутившись внутри, король осмотрелся, отлично зная, впрочем, что осмотр ни к чему не приведет. Затем он, помня о специфике места, плотно затворил за собой дверь. Стал, привалившись спиной к закрытому проему, ожидая пока глаза пообвыкнуться. Темнота внутри была настолько плотной и беспросветной, что и пять минут спустя расположение предметов в комнате оставалось для Люция загадкой. Востря глазами по окружению, напрягая их до предела, король добился лишь головной боли. Максимум, что он сумел различить, – это примерные очертания ближайших к нему предметов. Деревянная мебель, в отличии от источников света, в ателье водилась. Была она, как и все прочее здесь, обита тканью. Проживай здесь слепой, что разом бы объяснило львиную долю странностей места и его хозяина, мягкая обивка мебели не составляла бы никакой загадки. Но штука в том, что Приск при том, что жил в темноте и не бывал почти на свету, отлично ориентировался в пространстве и даже как бы видел, но по-своему. Иначе никак не объяснить то, как ловко он перемещался по захламленным пространствам комнат.

  В лучших традициях Икария Приск являлся посетителям внезапно. Его стандарты по вопросу неожиданных явлений были не менее, а то и более высоки, чем у первого советника, если таковые у последнего вообще имелись. Все же в случае с Икарием неожиданные явления были частью его натуры, в случае же с Приском имели место метод и осознанное развитие соответствующих качеств. Приближенные к Приску люди знали, что портной живет по строгому режиму. Все его существование, таким образом, каждый этап ежедневной рутины был выверен с точностью до минуты. Приск не делал больше необходимого, даже когда сам этого хотел. Он не делал дозволенного, но необязательного без крайней на то нужды, он никогда не просил больше нужного ему, чтобы работать. Никогда не заламывал цену за свои услуги и не менял ее, как бы не менялись условия рынка. Приск был аскетом, насколько может быть аскетом кутюрье.

  В то время суток, когда Люций явился в ателье, Приск принимал посетителей. И хотя Люций знал распорядок дня портного и знал, чего от него следует ждать, он в очередной раз прозевал явления Приска, а Приск не пожелал пощадить сердце и нервы короля, в мягкой форме возвестив о себе.

  – Ваше величество? Ну наконец-то... Должен вам признаться, моя мерная лента уж вся свернулась, ожидая вас, – прошептал королю на ухо Приск, безо всяких прелюдий и приветствий. Перепуганный Люций, резко обернувшись, потерял равновесие и едва не упал. Он почему-то вдруг оказался посредине комнаты, хотя совсем не помнил свой путь сюда. И даже более того, совершенно точно помнил, что никуда от двери не отходил. Подобные фортели иногда выкидывали в ателье Приска пространство и время. Не известно только был ли в них замешан сам портной, или же это место так играло с посетителями?

  Никто и никогда не видел лица Приска, а если учесть, что в ателье не было ни одного зеркала, можно предположить, что и Приск уже очень и очень долго не видел своего лица. Но и без лица, то немногое, что удавалось рассмотреть посетителям становилось потом предметами пылких споров, не в связи с чем-то аномальным во внешности кутюрье, хоть и без этого не обошлось, но в первую очередь, по причине того, что описания отдельных черт его сложения разнились от случая к случаю. Для одних Приск был высоким и худым мужчиной, с разной степенью выраженности высоты и худобы, для других, напротив, – низким, но широким толстяком. Голос его, как и комплекция, постоянно менялся. В рассказах клиентов он то пел высоким, почти что фальцетом, то громыхал во всю бездну низами. Вместе с голосом у портного нередко менялась и манера речи, а также наиболее часто употребляемые Приском слова и выражения. Порой в словесности своей, а особенно, когда что-то не ладилось в рабочем процессе, он допускал отборнейшую ругань и, надо сказать, даже у такого, казалось бы, видного мастера как Приск в работе издержки случались. Впрочем, случались они крайне редко и чаще всего виноваты в тех издержках были именно клиенты, имевшие обыкновение утаивать от портного свои правдивые размеры, делая заказы через посредников. В большинстве же случаев говорил Приск нежно, тщательно подбирал выражения, и в речи своей не был лишен изящества, присущего поэтам или другим художникам.