Текст книги "Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

  Теперь же некий мягкотелый Фердинант – эмиссар от лорда Мортимера, как он понял, – доселе безвылазно сидевший в Хельмрокском замке и оттого не видевший городских реалий, и не сталкивавшийся с бесчисленными прецедентами дискриминации мертвых и эксплуатации их как дешевой рабочей силы, заявился к ним в совершенном неглиже, да еще и с какими-то там требованиями. Среди прочего Фердинант говорил, мол, нужно объединится сейчас мертвым и живым, чтоб совместными усилиями предотвратить печальный конец города.

  Когда главному содержанцу доложили и он, выбравшись из саркофага, услыхал, о чем этот полоумный вещает, в памяти революционера возникли образы дней давно минувших, времен забастовок и восстания, которое с трудом, но подавили власти, а среди прочего – суд и эшафот, и от вновь пережитого ужаса он пришел в ярость. Когда же в довесок к тому выяснилось, что некоторые из «его народа» еще и слушают весь этот бред, тут уж революционер, что называется, совсем остервенел, утратив над собой контроль.

  Мигом подрастеряв все повадки джентльмена, которыми в обычное время страшно гордился, он выскочил на свет из темноты, где слушал, и несколькими пинками отбросил беспомощного старика к могильной плите. Прижав вяло сопротивляющегося Фердинанта к камню, глава сего бедлама надавил на его кадык тростью, черной под цвет фрака и головного убора. Два черепа полыхали на дворецкого глазницами, один – человеческий – выглядывающий из-под цилиндра, второй – крысиный – смотрящий с конца трости. Затем последовала гневная тирада вечного революционера, и пламя распада, медленно выедающее его изнутри с момента смерти, воспылало с утроенной силой, как всегда и случается с неупокоенными в моменты страстей и душевного подъема. Его вера в собственную правоту убивала его. Революция, некогда вспыхнувшая в самых разных частях Фэйр, не упокоилась в Холлбруке. Ее огоньки тлели в душах многих казненных борцов за права и свободу

  – Никакой помощи городу от Склепа! Только не при мне. Достаточно и того, что мы платим налоги, хотя по законам Фэйр поборы для мертвых не положены, – добавил он здравую мысль по окончанию гневной тирады, оглядывая толпу и как бы ставя точку в оживленном диспуте. Содержанец знал силу здравой мысли и частенько прибегал к ней после бессодержательной, но вдохновенной речи. Прирожденный лжец и оратор, нестесненный понятиями о чести, но и не лишенный их, его невозможно было уличить в неискренности, а уж тем более обвинить в откровенной лжи и искажении фактов.

  Речь содержанца разрядила обстановку, кроме того он предложил бездействие – представившееся ошивающимся здесь лентяям лучшей альтернативой, нежели тащиться теперь вниз и горбатиться почем зря в шахте, как призывал незваный гость. В результате едва содержанец кончил излагать, со всех сторон раздался одобрительный гул в поддержку его речи, только Рэнди – бармен – не гудел, на что у него была веская причина: не так давно дымящиеся останки Рэнди выбросили на улицу, а добровольцы, вызвавшиеся сделать это за бесплатный бокал красненького, до сих пор не оттаяли.

  Первый из двух добровольцев был здоровенным увальнем, второй – мелким и шустрым пройдохой. Оба они умерли не так давно, и их тела еще не успели разложиться полностью, а с учетом нынешних температур разложение обещало затянуться надолго. Того, что мелкий, – звали Рори, а молчаливого крепыша, со слов самого Рори, величали Мямлей. Мямля не то, чтобы безмолвствовал или избегал общения, но даже по стандартам мертвых излагался слишком медленно и размашисто, и потому в большинстве разговоров за него отвечал Рори. Только с недавних пор парочка ошивалась в склепе, никто не знал откуда они пришли и куда направляются (даже они сами).

  Мороз сковал их движения, но слух не повредил, и потому стоя сейчас у входа в заведение, бок о бок друг с другом, передом к плите, а спиной к происходящему внутри Склепа непотребству, они все слышали и думали об этом. В безнадежно прогнившей голове Рори и в слишком большой, чтоб быстро ориентироваться в ее содержимом, голове Мямли, разворачивались умственные деятельность, и были эти деятельности в самом разгаре.

  Внутренний мир Рори напоминал тюрьму – ту самую, из которой он всю жизнь пытался сбежать. Ту, куда некогда посадил его суровый отец, и много лет после своей смерти остающийся бессменным смотрителем и палачом того единственного узника, что содержался в ней. Всю свою жизнь Рори бежал от него по темным и зловещим коридорам, но неизменно отец находил его, вытаскивая из самых потаенных закоулков, а поймав, – вновь отпускал, и бегство длинною в жизнь продолжалось, ибо не одна из камер, но вся тюрьма сразу была ему клеткой. Каждый раз, когда отец ловил его, Рори совершал плохой поступок. Каждый раз, когда это происходило, в глубине души своей понимая, что поступок этот плохой и недостойный, Рори все равно совершал его, лишь приумножая плохие и недостойные поступки, числящиеся за ним, повторяя одни и те же ошибки. Он не позволял раскаянию захватить себя, ибо в раскаянии он видел только гибель. Ведь раскаяние не отменяет совершенного, а правосудие, – слепо к раскаявшимся.

  Бегство длинною в жизнь в тайне от него продолжилось и после смерти. Теперь Рори размышлял о том, что не плохо бы было примкнуть к этому оратору, хотя в силу отсутствия образования почти ничего не понял из его речи. Не поняло и большинство собравшихся, что не помешало им принять его сторону. Также его волновало то, как бы Мямля не проговорился о злодеянии, совершенном ими, не раскрыл правды о том, что виновники всего случившегося – это они и есть, а не живые власть имущие, которых обвинял содержанец в цилиндре.

  Внутренний мир Мямли напоминал библиотеку, где в жизни он бывал лишь единожды, да и то – не в качестве читателя, но в качестве вора, похищающего культурное достояние. В том деле, конечно же, не обошлось без вездесущего Рори – кладезя криминальных идей и инициатора всех преступлений неразлучной парочки. Сам Мямля не был обучен грамоте и потому никак не мог по достоинству оценить ценность похищаемых им фолиантов, что не помешало ему запомнить пыльное и просторное помещение, сухой воздух (но не суше, чем в шахте), полки, с огромным разнообразием книг, уходящие к потолку и верхами теряющиеся среди его темноты, характерный запах, который его тогда еще живое обоняние позволяло прочувствовать в полной мере. В винных погребах Мямле доводилось бывать частенько. На вино и спрос всегда побольше, чем на книги, для успешного сбыта которых еще нужно было найти ценителя.

  Нынче, недвижимо стоя у входа, Мямля слушал, что говорит оратор, и находя логические нестыковки в его речи, списывал их на собственную необразованность и недостаток интеллекта. В его понимании личность такого высокого статуса и уважения, каким представлялся этот ему неизвестный, но несомненно уважаемый местными авторитет, никак не могла ошибаться в материях, о которых вещала. А многочисленная публика, выступающая в поддержку данного авторитета, в свою очередь никак не могла ошибаться в нем. Зачем говорить о том, чего не знаешь, если это не истина для тебя? И зачем поддерживать эту истину, если не понимаешь, а уж тем более не разделяешь позицию провозгласившего ее? Об этом и многом другом Мямля рассуждал ежечасно в настоящем, но рефлексия то и дело поглощала его и утаскивала за собой в прошлое. А не вполне оформившаяся, но вина за соучастие в преступлении против жителей Хельмрока обгладывала его кости, и так практически лишенные плоти, и как бы он не упирался всей грузностью своего мертвого тела, как бы не утверждал себе, что свобода того стоит, с течением времени кусочек за кусочком вина пожирала его.

  «Эх, если бы я только мог сейчас говорить! Если бы я только мог сказать, кто виновником всему, и никакое наказание не устрашило бы меня более, нежели то, чьи истязания я испытываю сейчас», – твердил про себя Мямля, он уже решился сознаться, и волновался теперь как бы не было слишком поздно к тому моменту, когда он получит возможность свое решение осуществить. Мямля понимал сколь многое может решить его признание в этом. Погруженный в раздумья Мямля не замечал, что массивная нижняя челюсть его уже оттаяла и теперь по давней привычке двигалась, повторяя ход его мыслей, – не замечал, что уже может говорить.

  «Лишь бы только этому дурню не взбрело в голову сознаться как тогда, лишь бы только...» – мысленно повторял Рори, беспокойно косясь искусственным глазом, который не был от природы его частью, но контроль над которым он получил вскоре после смерти. Так продолжалось довольно долго, а на фоне этого разворачивалась односторонняя словесная баталия (по сути монолог) между все распаляющимся содержанцем и Фердинантом, который и не мечтал уж выйти живым из того диспута. Когда же в момент торжества победителя, оратор в заключение выдал что-то особенно важное громко, и это что-то с готовностью подхватила толпа, челюсть испугавшегося Мямли резко вздернулась, а зубы, столкнувшись, издали громкий щелчок. Тотчас глаз Рори в отчаянии закатился внутрь черепа, предвкушая что будет в дальнейшем, а Мямля принялся говорить так быстро, как никогда еще не говорил до этого.

  – Шахта! Это не живые! Не живые! Это мы, – это мертвые мы натворили! – кричал он, и несколько черепов обернулось. – Это мы натворили, – мы, а не они! – продолжал кричать Мямля, и с каждым его воплем, с каждым повторением все больше черепов оборачивалось, все больше мертвецов подходило послушать. Пожалуй, впервые на веку Мямли, если не считать суда над ним, он был в центре внимания и получил возможность выговориться. Тогда, на суде, ему задавали вопросы, и эти вопросы, их строгие и выверенные формулировки, стесняли мышление Мямли. Теперь ничто не мешало ему излагать как, по его мнению, следует, но времени было в обрез и потому связной речи при всех его стараниях никак не выходило.

  Неупокоенные сходились к Мямле со всех уголков Склепа, и в некоторый момент времени даже содержанец в цилиндре, будучи на пике экстаза самолюбования, который с ним случался всякий раз после особенно длинной и понравившейся народу речи, обратил внимание на происходящее в зале. Он, свято веривший, что дело сделано и никто более не посмеет вступиться за мягкотелого, уже было собирался возвратиться в саркофаг, и еще лет десять лежа в нем, слушать восторг местных подхалимов, восторженно обсуждающих его речь. Теперь же внезапно выяснялось, что дело-то вовсе и не кончено и даже наоборот, – выяснялось, что у противной ему стороны, оказывается, имеется один из худших доводов краснобаю, каковыми во все времена являлись вещественные доказательства и очевидцы. Из-за вещественного доказательства содержанца некогда вздернули, из-за очевидца он теперь мог утратить власть. И в совокупности этих двух суждений, разом связавших внутри него прошлое и нынешнее – суждений, что подвели его, и так просуществовавшего после смерти много дольше, нежели отведено иным личностям его склада, к призрачной черте, – определилось его будущее, и содержанец, напоследок полыхнув зеленым пламенем, догорел. Лишь череп его остался полыхать среди прочих костей, а над черепом, – цилиндр. И цилиндр тот вскоре начал полыхать тоже. Он сгорал в зеленом пламени, но дымка, поднимающаяся от вершины цилиндра, была не зеленой, а синей. И синяя эта дымка и весь цилиндр разом напомнили Фердинанту – одному из немногих свидетелей кончины вождя – трубу локомотива. Ни он и никто из свидетелей не знали будущего и даже настоящего в не столь отдаленных местах. Они не видели заводов и высоких труб, что как грибы после дождя распространялись от более цивилизованных регионов Фэйр к менее цивилизованным. И чем кислотнее становились дожди, тем скорее и массовей плодились заводы, и всюду за ними следовал смог.

  – Ой! – вот и все, что успел сказать оратор, прежде чем упокоиться. Весь свой век он упражнялся в красноречии, большую часть посмертия он готовился к упокоению, думал о том, что скажет в последние минуты.

  Очень часто люди не говорят того, что хотят сказать на самом деле. Очень часто обстоятельства и требования общества способствуют умалчиванию. Хотел ли он сказать то, что сказал и так ли представлял свою кончину? Наверняка нет. Он, верно, самонадеянно полагал, будто есть в его статусе нечто большее, нежели временное высокое положение. В своем исключительном таланте говорить усматривал вечность памяти, но за век свой не поднял и не макнул пера в чернила ради пары стоящих строк на бумаге. Он – живущий мгновением и не помнящий собственного имени – рассчитывал, что имя его запомнят и передадут языки последователей, обеспечив вечную славу и признание. Никто из подхалимов не услышал последних слов содержанца в цилиндре, но даже если бы и услышали – их практичные умы не видели смысла в поддержании умирающего режима, но видели смысл – встать у истоков нового режима в момент его зарождения. Они сейчас стояли вокруг Мямли и внимали его рассказу. Вечный революционер, оказавшийся на проверку не таким уж и вечным, только говорил о революции, призывал к изменению действующего порядка вещей, но сам не предпринимал ровным счетом никаких решительных действий, только лишь поддерживая то состояние вещей и ту власть живых, к свержению которой призывал.

  Лишь два мертвеца обратили внимание на гибель вождя. Оба этих мертвеца были стариками даже по здешним меркам, и оба они некогда умерли по его вине. Оба этих старика давным-давно позабыли отчего они умерли, их кости покрылись пылью, как винная пыль в недопитых бокалах, которая на момент разлива вина была еще жидкостью. Теперь они сидели и что-то смутно вспоминалось им, что-то связанное с произошедшим. Вспоминалось и вновь терялось, слишком давнее и слишком трудное, чтобы помнить.

  Когда же пламя распада угасло, и только слабые угольки остались тлеть в глубине глазниц черепа содержанца, наиболее расторопный из переметнувшихся подхалимов подошел, и подняв то, что осталось от цилиндра, водрузил это что-то на череп Мямли.

  Мямля кончил излагать к тому моменту, и первое время по окончанию все слушатели молчали. Им требовалось обдумать сказанное и принять для себя важное решение. Для принятия этого решения полагалось определиться в двух вопросах: первый из которых состоял в том, следует ли им прислушаться к словам Мямли, пускай и не уверенным, но искренним? Второй вопрос заставлял присмотреться к самому Мямле как к возможному лидеру. Мямле, который, хоть и говорил много хуже и не внушал почтения возрастом, не принимал участия в создании Склепа и в формировании идеологической основы их общества, но гораздо дальше продвинулся в реализации этих самых идей на практике, нежели все содержанцы вместе взятые за все годы существования Склепа. Они – содержанцы – уступая власти, шли на компромисс, что было здравомыслием и потому противоречило духу революции. Но вот эти двое: Мямля и Рори (который до сих пор не обрел дара речи), не думая ни о каком компромиссе с властью и познав на своей шкуре жестокость этой власти, пережили многое из того, что и они пережили, и о чем столь вольно рассуждали богатые содержанцы, зная лишь понаслышке.

  Те два вопроса, так никем и не озвученные, задавали себе члены общества мертвых Хельмрока, – задавали недолго, ведь принадлежали они к той категории вопросов, ответы на которые известны задающему заранее, еще до того, как вопросы заданы.

  Глава IX

  Шахта заработала и лед тронулся. Настоящие реки разлились тогда по улицам Хельмрока, не уступая в полноводности ни природным рекам, окружающим город, ни грунтовым могильным рекам, спускающимся с погоста и почти круглый год отравляющим городские каналы. На все это непотребство взирал лорд Мортимер с высокой башни. Ему оттуда все казалось таким низким, приземленным. Стоя там и глядя на потоп внизу, лорд Мортимер морщил лоб в попытках определиться, что ему следует думать? Что предпринять в связи с случившимся? Не определился он и к тому моменту, как реки высохли, сменившись болотом.

  И так мертвая экономика города после инцидента сделалась еще мертвее, а перевес неупокоенных мертвых над живыми и упокоенными мертвыми, – еще более явным. Даже те из неупокоенных, что прежде добровольно запирались в гробах и ожидали там распада, все чаще выходили на поверхность посмотреть, что учудили их потомки. Их выходы на поверхность – бесцельные брожения изначально – с течением времени превратились из ностальгических порывов в целенаправленные действия. Теперь не было детей, чтоб обзывать мертвых чушками, не было собак, чтоб воровать кости скелетов, дилижансов не ходило – сбивать неупокоенных, и лошадей не осталось, чтоб топтать, а на поверхности разнообразия всяко больше, чем в могиле.

  Вскоре взошли первые ростки новой революции. Мертвые прибывали к барбакану замка с требованием пересмотреть действующий порядок. В иные годы их акцию протеста тут же разогнала бы городская стража, только служили в ней теперь одни мертвяки, которых также притесняли в правах и которые так же прибывали сюда с требованиями. Осадить и захватить крепость неупокоенные не смогли бы при всем желании: за барбаканом начинался мост, ведущий через ров, и захватчик, дерзнувший пройти по этой переправе, рисковал быть схваченным Тварью, обитающей внизу. Поэтому сложившаяся ситуация была в некотором смысле патовой: протестующие не могли войти в замок, а лорд Мортимер не мог послать гонца или запросить поддержки иным способом. Магией он не владел, к почте добраться не мог, а все почтовые голуби, которых содержал, издохли при невыясненных обстоятельствах. Не все из голубей упокоились, но что проку с мертвого почтового голубя, если он не испытывает голода и не желает никуда лететь?

  С тех пор, как перед замком собралась толпа, лорд Мортимер вновь ощущал дискомфорт. Он специально сходил в библиотеку по этому поводу и после долгих поисков выяснил, что то, что он испытывал называется именно так – «дискомфортом». Также он выяснил, что с времен его последнего визита кто-то обворовал библиотеку, и что сам библиотекарь куда-то пропал. По первому поводу он больше недоумевал, нежели злился, по второму – был в ярости, ибо не терпел легкомыслия среди подчиненных. Уходя, лорд не обратил внимания на захлопнутый трактат и ногу, зажатую меж его страниц. Трактат этот, посвященный экзотическим видам птицам Палингерии, был тяжелейшей во всех смыслах вещью, и, как и всякая большая книга, эта требовала повышенного ухода. В частности, если не убирать ее, со временем пыли становилось слишком много, а дощатая кровля пола начинала угрожающе скрипеть и прогибаться. Не один библиотекарь столкнулся с тяжестью первого тома «Экзотических птиц Палингерии» за авторством всемирного известного путешественника и исследователя Гудвина Ноги-паруса, – не один библиотекарь исчез при невыясненных обстоятельствах, оставшись наедине с этой книгой.

  Но все эти разочарования были лишь углями, случайно подброшенными в топку негодования лорда Мортимера. Куда больше его напрягали те обыденные вещи, которые он привык считать своим неотъемлемым правом и удовольствия которых теперь лишился. К примеру, Мортимер не мог как прежде выйти на балкон и осмотреть свои владения, так как некоторые из балагуров внизу очень метко и очень далеко метали камни. Винный погреб был не доступен лорду, ибо путь туда был неизвестен ему, да к тому же вплотную прилегал к тайным тоннелям, куда Мортимеру ходу не было, а Фердинант – его верный слуга – обычно спускавшийся в погреб за вином по приказу лорда, куда-то запропастился. По всему выходило, что следует пересмотреть привычный распорядок, чего Мортимер, в виду присущего ему упорства, делать не желал, сопротивляясь переменам до последнего.

  Теперь он стоял, глядя в одну из бойниц, которая выходила на площадь перед внешней стеной замка и барбаканом. Там, как и вчера и позавчера, толпились мертвые. Он все пытался понять, чего им нужно, они все пытались донести это ему: кричали, рисовали углем на плакатах, и, хотя язык был тот же, и ситуация их объединяла общая, там, на площади, и здесь, в замке, – это были два совершенно разные миры. Мортимер и сам входил в число неупокоенных, только разница между ним – особой благородных кровей – и обычными мещанами, толпившимися сейчас внизу, у входа, была настолько велика, что пониманию между ними просто неоткуда было взяться.

  Благородные неупокоенные в довесок к глубинному чувству душевной незавершенности были обременены еще и знаниями, и воспитанием, а нередко и тяжелым, травмирующим детством. Но тяжелым не в смысле физических тягот, отсутствия пищи и крова, а тяжелым в смысле отношения к ним родителей, чья безразличность к своим чадам лишь усугублялось вседозволенностью.

  Исключение из правил составляли личности рационалистического склада ума, приверженцы распространенного сейчас в Фэйр культа радикального материализма. Они, не веруя в то, что смерть еще не конец, отрицали саму возможность существования после того, как сердце твое остановиться, а тело разложиться и останется от тебя один только скелет. Обыкновенно, это были несчастные люди, редко контактирующие с социумом, что позволяло им не обращать внимания на реалии мира и не входить в контакт с неупокоенными мертвыми. Состоятельные материалисты жили затворниками в своих поместьях, бедные – уходили в леса, принимая тамошние суровые условия существования в обмен на освобождение от обременяющего их общества и множества необъяснимых пока еще неокрепшей наукой явлений, которые пугали их и отталкивали. Такие умирали раз и навсегда, окончательно. Никакого распада и посмертия для них не существовало. Очень часто к радикальным материалистам причислялись разного рода сумасшедшие и дикари-инородцы, которых теперь не убивали, но просвещали и содержали в резервациях. Среди нерадикальных материалистов встречались в основном предприниматели и оппортунисты и это были совсем другие личности. Ведомые выгодой они подстраивались под мир, а не требовали от мира перестроиться с учетом их интересов. Они подстраивались и, пользуясь приобретенным влиянием, ненавязчиво меняли курс общества по мере возникновения необходимости и сообразно росту своих возможностей. Этот рост сейчас наблюдался во всех отраслях производства, но главное, – в отрасли тяжелой промышленности.

  Лорд Мортимер не был приверженцем материализма или чего-нибудь вообще, помимо собственных интересов, лорд Мортимер был лордом – правителем Холлбрука – но по всей видимости, помнили об этом не все. И потому лорд Мортимер, так и не сумев вникнуть в суть вопроса, решил напомнить о своем высоком положении, что в случае с необразованной массой никогда не бывает лишним. В последний раз взглянув на толпу внизу, лорд покинул комнату с бойницей и отправился на поиски оружейной.

  В это самое время, в главном штабе революционеров, которым негласно, но как-то само собой подразумеваясь, был назначен Склеп, происходило собрание. Собрание это происходило с той самой ночи, когда все рухнуло и началось восстание, – с той самой ночи оно продолжалось, но ни на шаг не приблизилось к своему завершению.

  На собрании присутствовали уважаемые теоретики – последние «Отцы основатели», почти насильно извлеченные из саркофагов; на нем присутствовали Мямля и Рори – практики и крестные отцы, вдохновители революции. Также среди них был Фердинант, недавно обратившийся в стан мертвых. Его положение было неопределенным и оттого шатким в обоих лагерях.

  Фердинант не поддерживал восстания, но благими намерениями и поступками, из них следующими, запустил механизм революции. Второй лагерь, к которому принадлежал прежде, был лагерь лорда Мортимера, – лагерь законной власти, сторона живых. Прежде лидеров в том лагере было двое – Мортимер и Баст. Теперь, когда Баста не стало, а железная хватка капитана стражи более не сдерживала революционеров, сделалось возможным то, что сейчас происходит, и от чего ранее капитан удерживал город.

  Старик не пережил той ночи и теперь не решался показаться на глаза лорду в своем новом положении. Он к тому же не имел такой возможности, и вообще чувствовал себя довольно скверно, но не в смысле здоровья, которого не было, а в смысле неупокоения и всего того, что из него следует. Он уже начал разлагаться и испытывал характерные проблемы: потеря привычного облика, неподкрепленность внешних и внутренних процессов в теле ощущениями, отсутствие волнительных переживаний и общая притупленность восприятия. По всему выходило, что Фердинант принадлежал к касте флегмы, – той касте мертвых, члены которой трудно воспламеняются и потому горят дольше других. Основная же проблема состояла в прижизненном воспитании дворецкого и его уступчивом характере, а также незнании собственных мотивов и побуждений. Фердинант обладал четкими принципами, производными от его кодекса чести, но не обладал волей, а главное, – желанием ту волю исполнять.

  Вся его жизнь состояла из служения, теперь же в смерти он пока еще не нашел господина, служению которому готов был посвятить свое время. Попытать счастья у лорда Мортимера, не терпящего мертвых, или заняться поисками достойного господина на замену Мортимеру, Фердинанту препятствовали повстанцы, которые удерживали слугу подле себя, ввиду его ценности и знания планов Хельмрокского замка, ныне ставшего последним бастионом власти в Хельмроке.

  Упадет замок, – упадет и строй! Этой истиной сначала обменивались шепотом, а в последствии говорили в полный голос и даже кричали повстанцы. Об этом вопили теперь на площади, перед барбаканом замка, на это были направлены помыслы неупокоенных жителей Хельмрока. Немногие пережившие ту роковую ночь и паводок, наступивший после нее, как крысы забивались во все щели. Они в равной степени боялись покинуть город, ведь это значило выйти на улицу, и оставаться в нем, оккупированном мертвыми. Среди повстанцев встречались как истовые революционеры-идеалисты: чистоплюи, не желающие обращать живых в стан мертвых насильственно, так и откровенные головорезы, не считающиеся с последствиями своих поступков. Пока идеалисты самозабвенно произносили речи, подчас которых их глаза пылали, и раз за разом погибали в сполохах зеленого пламени, принося себя в жертву идее, головорезы врывались и обыскивали дома, сжигали книги, неугодные режиму, сокращали популяцию живых и поставляли сырье для построения нового порядка. Идеалистов было много меньше прагматиков, но и те, и другие были нужны революции.

  Фердинант откупоривал очередную бутылку вина – дело для него привычное, – откупоривал и наблюдал за разворачивавшейся баталией между лидерами движения мертвых, что-то оживленно обсуждающих. Один из вождей повстанцев, шустрый, миниатюрный Рори увидел в дворецком временную замену сгоревшего раньше срока Рэнди, с тех пор Фердинант, кроме того, что был вынужден оставаться в склепе на правах заложника, должен был еще и исполнять обязанности слуги, и точно также, как дикая собака после богатого приплода не признает паршивых щенков, – точно так и Фердинант не признавал этих преступников своими хозяевами.

  Всю свою долгую жизнь дворецкий искал того единственного и неповторимого господина, которому хотел бы прислуживать, искал дом, который мог бы с гордостью называть домом своей службы на ежегодных собраниях общества дворецких. Сменив множество господ и домов к старости, Фердинант так и не обрел искомого, вконец отчаявшись и потеряв любую надежду отыскать свой идеал служения. Теперь же, пребывая в состоянии стагнации, которое обещало затянуться надолго, слуга мог возобновить свои поиски, и незамедлительно сделал бы это, если бы не препятствие в виде проклятых революционеров, которым против своей воли посодействовал и которые теперь не отпускали его ни на шаг от себя, да еще и заставляли трудиться во благо нового порядка.

  С момента начала активных действий многое изменилось в Склепе. Могильные плиты, ранее использовавшиеся в качестве столов, были оттащены к стенам до момента востребованности. Часть из плит у дальней стены были сложены на манер трибуны, а из части, оставленной в центре заведения, получился внушительный стол для переговоров. Только вот сами переговоры все никак не ладились: несмотря на мнимую общность целей, вожди существенно различались в своих мнениях и взглядах на революцию, особенно в том, что касается будущего движения.

  Мямля, неожиданно хорошо проявивший себя в качестве лидера, мечтал о построении идеального общества, лишенного ущербности и пороков старого строя, – общества, в котором мертвые и живые будут сосуществовать в гармонии. Несбывшиеся мечты прежней жизни затуманивали взор Мямли и препятствовали видению им реального положения дел. В понимании его все уже сложилось, в этом его лучшем мире не существовало сторон, заинтересованных в сохранении старого мира, и их противления.

  «Конечно же, они поймут необходимость нового порядка! Иначе и быть не может, ведь это разумные люди! В конце концов, должны же они понимать, что при нынешнем численном перевесе мертвых граждан над живыми, прежний порядок ущербен и не способен удовлетворить нужды общества, и даже более того, – вреден для него!» – рассуждал про себя благонадеянный Мямля, к сожалению, в слух у него едва ли получалось излагаться хоть в половину так же связно.

  Его оторванный от земли разум витал в облаках высших материй от реальности таких далеких, что Мямля в упор не видел проблемы сосуществовать всем в мире и согласии, – и мертвым и живым. Для умного, но необразованного Мямли непонятно было то, что государство – есть огромный организм, и что организм этот по самой сути своей противодействует любым переменам, поддерживая внутреннюю неизменность, а противодействие организма возрастает тем более, чем более радикально на него воздействуют извне. Такова природа масс и то, что кажется разумным для возвышенных умов, далеко от понятного и объятного для умов приземленных. Большинству требуется время, чтобы принять перемены, и времени очень часто нет у реформаторов.

  В отличие от Мямли, с его мечтами об утопии, Рори, так и не получивший заслуженной кары за подрыв деятельности шахты, но напротив – вознагражденный за преступление, лишь утвердился в собственной безнаказанности и продолжил сеять смуту, но с удвоенным рвением и отдачей. Он в тайне от напарника разжигал ненависть и вражду в умах слабых духом и падких на наживу революционеров. Обладая врожденным чутьем на мерзавцев и понимая их Рори лишь властью и высоким положением отличался от тех головорезов, что под эгидой революции и благородной идеи чинили хаос и раздрай, вырезали и грабили мирное население.