Текст книги "Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

  Какое-то время в ходу была теория, согласно которой Приск, – и не один человек вовсе, но целый синдикат портных, работающий от его имени. И по сей день находятся люди, склонные думать так, – это в основном представители знати, из того ее сорта, что, устав от легкой жизни, ищет отдушину и развлечение в наиболее смелых, а подчас и далеких от здравого смысла предположениях, безумных теориях и разного рода дерзких авантюрах. Таких фантазеров-затейников не любит никто, кроме них самих (а часто и они себя не любят) и еще, быть может, второсортных газетных изданий желтой прессы.

  (Одной из негативных сторон технического прогресса, к которой часто прибегали его критики не только в Фэйр, но и во всем цивилизованном мире, было изобретение в недавнем времени паровых верстатов, которые существенно удешевили полиграфию и сделали печатное дело более массовым и прибыльным. Критики эти, непосредственно связывая изобретение паровой полиграфии с всевозрастающим количеством газет желтой прессы, не любили замечать высокой рыночной цены и стоимости обслуживания таких машин, равно как и высоких требований к квалификации обслуживающего их персонала и денег, затрачиваемых на его обучение. Не любили они также обращать внимание и на количество печатных изданий «желтых газетенок» и тиражи, в которых они выходили. Желтая же пресса к моменту нашего повествования в большинстве стран мира (и Фэйр в этом случае не исключение) оставалась преимущественно рукописной, всячески цензурилась и публично порицалась такими вот критиками. Свои основные хлеба издатели подобных газет выращивали на грязи, обильно изливавшейся на улицы по утрам (и не только) из окон домов благородных господ вместе с содержимым их ночных горшков.)

  Занятая делами, или по-другому – деятельная знать смотрела на выходки чудаковатых братьев и сестер сквозь пальцы, как на слабоумных родственников, до поры до времени прощая им их блажь. Прощая, впрочем, ровно до тех пор, пока они своими поступками не задевали как-либо интересы этой самой деятельной знати, а когда это случалось, деятельная знать предпринимала все возможное для устранения проблемы. Последнее обычно подразумевало под собой самоустранение деятельной знати от порочащего ее происшествия, а также всяческое порицание оного и тех, кто в этом происшествии замешан. Несмотря на распространенность среди знатных фантазеров теории о «многоликости» Приска, никто из высокородных чудаков так и не решился ничего предпринять для ее подтверждения, или опровержения.

  В сферу интересов Люция никогда не входили размышления о личности портного и о его туманном прошлом. Король вообще старался не думать по возможности о признанных мастерах своего дела, каковым Приск был, а Люций нет. Вот и теперь, стоя на специальном примерочном подиуме, он в нетерпении ожидал, когда портной закончит снимать мерки, освободив короля от столь обременительного для него бездействия. Приск предварительно нарядил его в новый костюм и только потом Люций встал на возвышенность. Он по-прежнему ничего не видел и только ощущал легкие, но настойчивые прикосновения портного в разных частях тела и слышал тихий шелест мерной ленты. Люций всегда находил в процессе примерки обновок у Приска этакое неопределенное и оттого еще более приятное ему томление. Загадку, которых так не хватало Люцию как венценосной особе в его повседневности, – красивой, но расписанной на много лет вперед. В ателье ты никак не мог увидеть себя в новом наряде, следственно, и оценить работу портного получалось только на выходе из ателье, в пресветлом коридоре, что находился за дверью. Короля больше всего забавило то, что человек, находясь внутри чертогов Приска, должен был всецело положиться на добросовестность и мастерство портного, тогда как большинство из тех, кто делал заказы у Приска, сперва узнавали о нем из уст друзей и деловых партнеров. Вследствие чего, большинство из благородных, решившихся прийти в ателье, в свой самый первый приход сюда зачастую дрожали. Во все последующие разы эта дрожь у них постепенно сходила на нет, да и, в конце концов, все знали, что исчезают в ателье бесследно только если простолюдины, однако первый раз, как известно, во многих делах самый трудный. Он же нередко и самый приятный, чего, впрочем, никак нельзя сказать о первом посещении ателье Приска.

  – Невозможно не отметить, ваше величество, что вы премного пополнели и вытянулись с момента вашего последнего визита ко мне... – во время работы Приск иногда как бы между тем отпускал фразы вроде этой. Так делают и брадобреи, и представители самых разных профессий, так или иначе связанных с обслуживанием людей. Но только в случае брадобреев между ними и клиентами беседы происходят в основном с целью скоротать время: о погоде или политике, к примеру, на общие темы, к которым нет безразличных людей. Многие клиенты только для того и ходят в цирюльни, чтоб поболтать, а язык у брадобрея, если, конечно, он намерен достичь успеха в выбранной им сфере услуг, должен быть острее лезвия бритвы. Старина же Приск, отпуская комментарии в рабочем процессе, никогда не ставил себе за цель именно завязать разговор, понравиться, или тем более обидеть клиента. Он только подмечал технические нюансы, что, впрочем, очень часто представлялось клиентам достаточно веским поводом, дабы сменить портного. Для него это, однако, почти ничего значило: с клиентами, или без – Приск оставался при дворе.

  – Вы в самом деле так считаете? – вдруг спросил Люций. Портной от его вопроса на краткий миг замер, должно быть, весьма удивившись, а может быть, и позабыв к тому моменту о собственном недавнем высказывании. Необычность ситуации состояла в том, что никогда еще король не отвечал ему развернуто и не выказывал желания говорить. Для Люция поход в ателье Приска был сродни походу к зубному, и это его отношение, конечно же, не было тайной для чуткого портного; тем удивительнее Приску казалось внезапное обращение короля к нему. «Это либо к большому худу, либо к большому добру», – подумал Приск, или тот, кто от его имени в тот день работал. В слух же ответил, что да, несомненно его высказывание может показаться его величеству дерзостью, что было бы вполне справедливо, но все же он не преминет просить его величество при рассмотрении этого дела (если таковое ожидается в дальнейшем) принять во внимание тот факт, что замечание его прозвучало в исключительно профессиональном контексте, а он не ставил себе за цель как-либо уязвить его королевское достоинство и гордость. И да, – прибавил в конце изречения портной, – возможно мне показалось, что его величество несколько расширилось и возвысилось, но это (если это и правда так, в чем я все больше сомневаюсь) не иначе как в связи с его растущей важностью. Затем на несколько минут воцарилась тишина, прерываемая лишь шелестом мерной ленты. Прикосновения портного сделались еще более мягкими и осторожными, примерно с той же силой короля мог бы касаться ветер на утреннем променаде, если бы тот был ценителем пеших прогулок (или прогулок в общем).

  За тот краткий промежуток времени, пока оба собеседника молчали, их умы занимали разные мыслительные процессы. Король обдумывал ответ портного, все то, что Приск ему пролепетал. И как бы Люций не старался, он не был способен сопоставить эту реакцию Приска с давно сложившимся и закрепившемся в его голове образом кутюрье. «И это тот, кого я боялся до дрожи, мне так сейчас ответил? – задавался вопросом Люций, – стоит ли он всех тех переживаний, всех тех усилий, что я прикладывал, заставляя себя раз за разом входить в эту темноту, когда матери вдруг взбредет в голову, что мне нужна очередная дурацкая обновка? Все эти годы страха перед Приском и его обителью я, получается, переживал впустую?» Как-то само по себе лицо Люция озарилось улыбкой. И тут он подумал о ближнем своем, что в случае короля было верным признаком душевного подъема, но даже в такие моменты подъема случалось с ним крайне редко.

  – Право, не стоит так переживать, любезный! – тепло и по-свойски обратился король к портному, – я своим вопросом вовсе не ставил за цель вас напугать, или же выразить немилость. Лишь только поинтересовался взглядом на себя со стороны. Вы знаете, все эти придворные и высший свет – люди несомненно замечательные, но очень редко когда они позволяют себе высказывать правду лицам, стоящим выше них в иерархии власти. Что еще более прискорбно, сия данность распространяется не только на вопросы служебные, но, и в первую очередь, – вопросы совершенно банальные, вопросы жизненной необходимости. О том, например, как кто выглядит, как кому идет тот или иной наряд, та или иная прическа. Дальше грязных сплетен искренность в таких вопросах обычно не заходит, и уж конечно никто не станет прямо говорить человеку о его нелепости, что может как поправить ситуацию с внешностью, так и ее усугубить. Второе случается гораздо чаще первого, а отношения с человеком, идущим на откровенность, ухудшаются в любом случае. В этой связи мне особенно ценно мнение мастеров своего дела, вот вроде вас, Приск. Вы со своей объективностью можете здорово поспособствовать сложению обо мне должного впечатления. Так что же, Приск, как вы считаете, следует ли мне пересмотреть свой рацион?

  – Ваше величество, вы слишком добры ко мне! Что же до вашего вопроса, здоровое питание и умеренность еще никому и никогда в жизни не вредили... Да, пожалуй что мне и нечего добавить. Если только... Главное, не поймите превратно то, что я сейчас скажу: вы от природы наделены красотой, государь, но даже самый красивый сад хиреет и увядает, если за ним не ухаживать, понимаете к чему я клоню? Я вовсе не берусь вас поучать, сир, но вы и сами это знаете, что только что доказали; знаете, что внешний вид – есть первое, по чему судят о человеке, уже потом по его воспитанности и по поступкам. Печально это, или нет – вопрос спорный, но в нашем нынешнем обществе дела обстоят именно так. Существуют, конечно, редкие исключения из правил, как и во всех вещах, мы же говорим о нормальном человеке, и для последнего – это правда существования. Подумайте об этом на досуге... или не думайте! В конце концов, я для вас лишь обычный портной – слуга, как и все, – ни больше, ни меньше... А между тем я закончил! Шпильки лучше не трогать, впрочем, это вам и без меня известно, а во всем прочем можете смело снимать и одевать, когда вам вздумается, но с известной долей осторожности.

  (Здесь следует также отметить специфику применения Приском шпилек. Видите ли, Приск использует шпильки в своей особой манере, не как временную отметку, но в некотором роде постоянно. Шпильки – один из отличительных признаков приложения к изделию его руки, а для почитателей, необремененных глубокими познаниями в области практичного искусства, – единственный и главнейший признак. Правда, и здесь не обошлось без подражателей, вот только манера использования Приском шпилек оказалась настолько уникальной, что полноценно скопировать ее не получилось ни у кого.

  Смысл идеи Приска состоял в том, что шпильки вовсе не обязательно должны рассматриваться в качестве одного лишь подспорья, но могут и должны быть использованы в декоративных целях. Преимущество данного подхода заключалось в том, что за счет фиксации проблемных мест шпильками вопрос размера решался куда менее радикальным путем. В будущем, если владельцу одежды вдруг вздумается располнеть, ему совсем не обязательно заказывать новую одежду на замену старой: зажимы попросту смещаются, или убираются мастером. При этом шпильки Приска, изготавливаемые на заказ лучшими мастерами, отличаются куда более высоким качеством и красотой, нежели шпильки обыкновенные, имеющиеся в свободном доступе на рынке. Каждая такая шпилька является отдельным произведением искусства и придает своему владельцу уникальную утонченность, делает его непохожим на всех остальных.

  Единственная сторона вопроса, остающаяся неосветленной, – это в чем, собственно, выгода самого Приска как изобретателя данного подхода? Ведь куда больше пользы как с точки зрения дельца, так и с позиции мастера можно извлечь, изготавливая новую одежду, чем переделывая старую. Но и эта странность Приска списывалась на все прочие странности и на саму таинственность фигуры портного. Во многом тому способствовало то, что самим же клиентам данный подход шел не иначе как на пользу. Только прелюбодеи были против, изредка получая в момент интимной близости неожиданные, а оттого еще более болезненные уколы, однако и они, будучи против, вынужденно признавали практичность и сами прибегали к услугам мастера.)

  Очутившись в коридоре, король первым делом осмотрелся. Данная работа Приска – без сомнений шедевр – казалась ему безупречной во всех ее подробностях, но что действительно поразило короля, так это шпильки на рукавах. Головки шпилек были выполнены из серебра и оформлены как орлиные головы.

  «Ну Приск, ну мастер! – мысленно восторгался король, глядя на маленьких орлов, – Интересно, он знает?.. Да нет, быть такого не может, что за вздор мне приходит в голову! И все-таки порой мне кажется, будто Приск читает мои мысли...»

  Восторг Люция, как и у большинства детей, был склонен очень быстро проходить. На смену ему обыкновенно приходило чувство пресыщения, скуки и легкого неудовлетворения. Вот и теперь король быстро перегорел, а спустя несколько поворотов коридора и вовсе забыл о предмете своего восторга.

  В момент, когда Люций вышел из покоев Приска, он остановился на свету, перед окном, где и принялся осматриваться. Увлеченный блеском шпилек он не заметил, как вымазанный сажей человек, обхватив ногами горгулью – барельефом нависающею над окном с внешней стороны наружной стены коридора, – свесился вниз и замер в нескольких дюймах от макушки его величества. Кропотливо пересчитав шпильки и запомнив их расположение на костюме, трубочист вновь поднялся наверх, вылез на крышу, бесшумно пробежал по ней и был таков.

  Когда король покинул ателье, портной запер за ним дверь, подошел к стене и, открепив материю, под которой было сокрыто что-то, убрал ее. Под материей оказался камин – тот самый, давно не использующийся. Внутри камина лежала кочерга. Подняв ее, мужчина принялся стучать кочергой по внутренней стенке камина в определенном ритме, иногда делая паузы. Продолжалось это до тех пор, пока в камине вдруг не послышались какие-то шорохи, тогда он остановился, отошел в сторону и затих. Стенка очага с тихим скрипом отъехала немного назад и влево. Из образовавшегося проема в темное помещение ателье хлынул свет. Свет этот был не дневным светом, но происходил от многочисленных свечей. Внутри открывшегося помещения было ткани, а были там только стол, сундуки и полки, и еще с пол дюжины людей в черных балахонах. Дождавшись позволения, портной вошел внутрь, стена за ним задвинулась, а проем исчез; ателье опустело.

  Глава VI

  Покои старой королевы всегда отличались роскошным убранством, вероятно, даже более богатым, чем покои короля. Старая королева прославилась на весь мир как женщина с изысканным вкусом, и хотя так при дворе принято говорить в общем-то о любой королеве, в отличии от всех других королев об этой говорили искренне.

  Наличие хорошего вкуса у королевы было качеством неоспоримым, чего никак нельзя сказать о ее практичности. Говоря о частных случаях, прекрасное фортепьяно подпирало стенку комнаты для приемов в ее апартаментах; с момента, как оно оказалось там, на нем никто и никогда не играл. И хотя сама королева играть на фортепьяно не умела и учиться не хотела, и даже более того, – считала музыку занятием ее недостойным («пригожим разве для тех клуш, которым кроме как музыкой и вышивкой привлечь мужчину больше нечем»), для королевы необходимость наличия этого фортепьяно на этом самом месте была столь же очевидна, как для создателя всего сущего была очевидна необходимость наличия всех входящих в сущее компонентов. И с сыном королева также поступала: Люций, как и это фортепьяно, быть может, был создан для музыки, но у старой королевы был на него свой четкий план, свой замысел на собственного сына. То есть к нему, к человеку, казалось бы, наиболее ей близкому она относилась, как к какой-нибудь вещи, да притом не из самых дорогих.

  Кроме как женщиной с изысканным вкусом, королева также слыла женщиной с льдиной вместо сердца. Ее фигура, как Хельмрокский замок, до того была мрачна и угрюма, что несомненная красота ее скорее отталкивала, нежели привлекала. По молодости мужчины вылись вокруг нее, но всегда на расстоянии: даже тогда они боялись к ней притронуться и будь на месте королевы любая другая женщина она бы непременно взвыла от подобной несправедливости, но в том-то и исключительность королевы, что она такая была одна. Ближе к старости люди имеют склонность переосмысливать прожитое, делать какие-то выводы, черстветь к тому, что прежде любили, или наоборот, смягчаться в некоторых вопросах. Верно, не существует женщины, которая сильнее бы противилась происходящим с ней переменам, чем старая королева Фэйр. Она не то, что переосмысливать, она думать о прошлом не могла: слишком уж много там было неровностей, а она весь свой век стремилась к недостижимому идеалу. Она мечтала о будущем, – о таком будущем, каким видела его всегда в своих мечтах. Глядя на королеву со стороны любой бы понял, что эта женщина у себя на уме, но никто бы никогда не смог поверить, даже если бы она призналась в том сама, что под этой маской черствости скрывается ранимая натура мечтательницы. И чем дальше, тем больше становилась трещина внутри нее. Ведь чем дальше, тем больше было расхождений реальности с ее замыслом, что неминуемо влекло ее к расколу.

  Весь день, предшествующий похоронам Брута, королева провела у себя в покоях. Лишь единожды сын навестил ее в тот день, забежал на секундочку, чтоб покрасоваться новым нарядом.

  «Мальчик так радуется, будто не на похороны собирается, а на бал, – подумала она тогда, едва завидев рассеянную улыбку Люция.»

  Во все прочее время того дня посетителей не было, лишь слуги изредка заходили проверить все ли у нее есть, она отсылала их и оставалась опять одна. Стоило ей позвонить в колокольчик и назвать по имени того, кого она хотела бы видеть у себя, как не далее, чем через час, этот кто-то уже оббивал бы ее порог. Но это все было не то, да и не хотела она никого видеть и даже если бы нашлись в тот день посетители она бы, скорее всего, отказала им в приеме, но сам факт того, что никто не приходил, и она, стало быть, никому была не нужна, больно ранил королеву.

  Она не находила себе места, иногда садилась в кресло и листала случайную книгу. Пробегала глазами строку за строкой, страницу за страницей, не разбирая слов. (У королевы имелась своя маленькая библиотека в апартаментах.) Иногда она останавливалась перед одной из множества картин, висевших на стенах ее покоев, и долго разглядывала ее. (В живописи королева смыслила не больше, чем в музыке. Несмотря на то, что урожденный талант к изобразительному искусству у нее имелся, она в свое время развивать его не возжелала, да так он и увял подснежником, не проклюнувшимся из-под снега, в царстве вечной зимы внутреннего мира королевы.) Чаще всего замирала она перед одной картиной неизвестного авторства. Художник, написавший ее, был далеко не мастером кисти, а привлекала эта картина своей самобытностью, на ней был запечатлен пир гиен на Бегемотовом берегу, что в Палингерии. Тем была данная картина особенна, что рисовал ее якобы очевидец, – член одной из экспедиций, отправленных в дикие земли. Палингерия волновала королеву в последнюю очередь, привлек же ее одинокий стервятник, парящий над пиром в небе.

  «Брут, о Брут! Знал ли ты, как кончишь? Должен был знать... ты всегда был таким... рассудительным... Да и как, скажи на милость, иначе мог ты кончить, если все свое время службе отдавал? Брут, о Брут, верный, незаменимый мой слуга, какой другой слуга служил с подобным рвением и самоотдачей?»

  Что бы королева не делала в тот день, делала она это неосознанно, в то время как естество ее было занято другим. Королеву, впрочем, волновало далеко не то, о чем она думала. Да, она размышляла о смерти Брута, но на самого Брута ей было глубоко плевать. Размышляя о смерти Брута, своего слуги и наставника (именно королева привела Брута на службу во дворец, после женитьбы с Марком; а до того церемониймейстер служил при ее отце и воспитывал ее, как воспитывал потом ее сына), королева размышляла о смерти в общем и о своей смерти в частности, – смерти, которая казалась ей теперь близкой как никогда. Ее подталкивали к тем размышлениям смерти людей, которых давно знала, и революция, о которой знала не так давно и не то чтобы много, но догадывалась о близости восстания (после случившегося с Тиберием революция озаботила ее еще больше, чем прежде; уж точно больше, чем судьба старого друга, который, как она считала, ее страшно подвел). У королевы были свои доносчики, правда, в последнее время она все больше сомневалась на счет их преданности короне, с которой до того сроднилась, что воспринимала ее не иначе как продолжением себя. Доносчики королевы подчинялись только королеве, среди них было много плутов и точно не было профессиональных шпионов. В Фэйр также была тайная служба безопасности, занимающаяся как внешней, так и внутренней разведкой, и подавлением бунтов, а точнее, – их пресечением на корню. Тайная служба не отчитывалась перед королевой, но обязана была отчитываться перед королем. С недавних пор отчеты тайной службы передавались королю через известного посредника, – первого советника Икария. Сам же Икарий давно подкупил и переманил на свою сторону всех, кого можно было, а всех верных короне и неподкупных (которых изначально не так и много было) всячески изживал.

  Спокойствия королеве не прибавила и фигура одинокого трубочиста, бегущего по крышам дворцового комплекса. Тень она приметила незадолго до прихода сына. Приметила случайным образом, оказавшись как раз в той комнате, из которой трубочиста было видно. «И сюда забрались проклятые! Вшивые, бродячие коты! – думала королева, наблюдая стремительно удаляющуюся, худосочную и длинную спину трубочиста, – видать доклад кому-то понес! Не к добру это, ой не к добру...»

  Лишь ближе к ночи она немного пришла в себя и, выпив бокал вина, уложилась спать. Ночью королеву мучали кошмары, в которых она была той самой старой, обессилевшей газелью, и ее загоняли гиены на Бегемотовом берегу. В самом конце сна, когда силы ее полностью иссякли, а плоть почти целиком обглодали до кости, гиены ушли, вдоволь насытившись. Тогда с неба спикировал стервятник и лицо у него было точь-в-точь, как у Брута в последние годы. Прямо перед тем как добить ее своим клювом, церемониймейстер, вращая желтыми глазами, с узенькими точками зрачков, вскричал, наполовину по-птичьи (почему-то как ворон), наполовину по-человечьи:

  – Карр! Карр! И твое время наступит скоро, карга ты старая, тогда поймешь, что значит умирать! И никого не будет рядом... Карр!

  Проснувшись по утру, королева начала день с того, что выбросила картину в окно. Перепуганным ее выходкой слугам, прибежавшим проверить как она, королева невозмутимым тоном сообщила, что это она таким образом проверяла их и что картину не жалко, ее все равно давно пора было выбросить, и попросила сменить простыни.

  Глава VII

  Двухсотлетняя Ива произрастала на небольшом холме. За ней журчал ручей, а перед ней был луг. Тропинка вела через него и на всем пути туда им слышался шум мошкары и шелест травы. Даже с учетом предзакатного времени суток атмосфера была совершенно не подходящей для похорон, а те, кто несли покойника в гробу, то и дело забывались от монотонного труда и улыбались окружавшей их благодати, тут же, впрочем, их улыбки увядали, когда вспоминали, что несут.

  Похоронная процессия состояла из, собственно, носильщиков с гробом на плечах, человека сведущего в погребальных церемониях и сопровождавших их просто неравнодушных людей. Носильщики, кроме гроба, несли также и лопаты. Так как Брут был черствым и склочным старикашкой и не оставил после себя ни потомков, ни наследства, которое могло бы послужить для кого-то достаточным поводом, чтобы выдавать себя за его потомка, из неравнодушных шло только четверо: старая королева, Люций, Флавий и какая-то кухарка, о которой до того дня даже и не знали, что она во дворце служит. Кухарка без конца рыдала, а в перерывах между всхлипываниями как-то слишком даже внимательно приглядывалась к шпилькам Люция. Последнему такое пристальное внимание довольно миловидной и молодой еще женщины было даже приятно, хоть лицом он оставался угрюм, а внутренне сам себе никогда бы не признался. Примечательно также то, что наиболее нарядным и вычурным среди них всех выглядел именно Флавий, хотя его фрак был затаскан до дыр, многократно латан и шпилек на нем не водилось отродясь. С другой стороны, Флавию по роду длительности было предписано иметь нарядный и вычурный вид. Старина Флавий начал поминать Брута еще со дня его смерти, а так как к любому занятию камердинер привык подходить с душой, не просыхал... его платок от слез до самых похорон. На сборах во дворце, предшествующих выходу процессии во двор, он был свеж, как морской бриз, но вот на улице видать тоска беднягу до того пробрала, что ноги у камердинера начали заплетаться. С учетом данного обстоятельства работы у носильщиков в скором времени должно было прибавиться.

  Верхушку ивы было видно еще на подступах к саду, она выглядывала из-за довольно высокой стены живоплета, так что уже тогда даже у носильщиков, никогда в этой части королевского сада не бывавших, не осталось сомнений в размерах и долголетии старой ивы. По мере приближения к ней участники процессии все больше поражались, когда же остановились у начала подъема на холм, им захватило дух. Поговаривают в глубине чащи леса Лазурной долины, встречаются дубы такие огромные, что для того, чтобы поравняться с ними в росте, этой бы иве пришлось прожить еще по меньшей мере трижды по столько, сколько она уже прожила. Но те деревья произрастают в чаще в Лазурной долине, если вообще существуют, а двухсотлетняя ива росла в самом центре Фэйр, возвышалась прямо перед ними.

  Однако, несмотря на высоту и толщину ствола, и ширину охвата кроны, было видно, что дерево едва ли протянет еще хотя бы половину от своего срока. Медленно, но неумолимо двухсотлетняя ива умирала. В этом году ее листья начали опадать еще до первого месяца осени, а местами ободранная кора, казалось, иссушилась еще больше. Длинные и тонкие ветви, лишившись оперения, качались на ветру со скорбью, не как качались раньше, – не как помнил Люций, когда в детстве ему представлялась возможность оторваться наконец от учебников, а Брут, сопровождавший его во время тех редких прогулок, так непохоже на себя во все прочее время закрывал глаза на невинные шалости мальчика.

  Он вспоминала, что любил хвататься за ветки, собирать их побольше в кулачек и бросаться с холма с разгона, любил качаться туда-сюда, подтягивая коленки к груди и повисая на ветвях, всецело вверяя свою судьбу прочности лозы. Стоя там, перед ивой, он вспоминал о прошлом и находил для себя объяснение своего настоящего. Двигаясь в составе процессии, Люций непрестанно думал о том, что делает здесь, и почему он не в библиотеке, корпит над планами, а идет хоронить эту старую образину. Теперь чем больше он стоял, тем больше вспоминал и понимал, что были светлые моменты между ним и Брутом, о которых предпочел забыть, чтоб ненавидеть старика, освободив себя тем самым от бремени прощать.

  Не для одного только короля, но для всех замерших перед ивой людей видение печальной участи реликта находило свои собственные отголоски в их прошлом и настоящем. Каждый из процессии видел в иве что-то свое: Флавий увидел в ней себя теперь, каким видел в зеркале, стареющего и увядающего, отчего в его горле пересохло и захотелось пить; старая королева увидела их династию, фамильное древо, которому недолго осталось, так продолжились ее вчерашние тревоги и ночные кошмары; что увидели носильщики и специалист по погребальным церемониям мы оставим при них; что увидела скорбящая женщина, выдающая себя за кухарку, – пока нам рассказать не может.

  В завете старика Брута ничего не было указано о том, как именно его следует хоронить, было только сказано, где это следует сделать, – в корнях у двухсотлетней ивы. Специалист по погребальным церемониям, смекая что к чему в отлынивании от работы, предположил, что корни такого большого дерева наверняка доходят до самого подножия холма и даже ниже его. Таким образом, не будет нарушением последней воли старика похоронить прямо здесь, у подножия, вместо того, чтобы тащить наверх, да еще и увечить корни, которые вблизи ствола по определению растут довольно толсто и густо.

  – Тем более, что мы не взяли с собой топоры, – прибавил он в конце значительно, с видом знатока, тем самым поставив точку в обсуждении вопроса, который никто и не думал поднимать.

  Копать могилу решили не у самого подножия, но несколько правее и дальше от луга, ближе к ручью. Здесь, хоть и не у самого берега, земля на глубине все равно была мокрой и рыхлой. Вследствие чего, носильщики довольно быстро управились с задачей. Вплоть до самого конца церемонии никто не проронил ни слезинки и только королева под конец буркнула что-то невнятное. Никто не расслышал, что в точности она тогда сказала, но было это нечто вроде: оживи сейчас Брут и имей он возможность лицезреть эту убогую церемонию, непременно бы умер повторно.

  В момент, когда первая горсть земли упала на крышку гроба, послышался звук, похожий на тот, что слышал Люций на званых обедах. Как когда град бьет по крыше, или Брут быстро стучит по спинке трона своими костлявыми пальцами. Услышав знакомый звук, он содрогнулся, и на секунду допустил мысль о том, что, может быть, Брут и не умер вовсе, а они хоронят живого! Только на краткий миг паника взяла над ним верх, но Люций сдержал себя, а после образовался первый слой грунта и все последующие за ним ложились куда тише и звучали иначе. Вскоре он успокоился.

  К моменту, когда все было кончено, небо полностью затянули тучи. Произошло это так стремительно и внезапно, что все почему-то подумали, будто небеса разверзнуться с последней горстью земли. Как бы в насмешку над их суеверной убежденностью дождь пошел лишь на второй половине пути ко дворцу. Когда шли хоронить, только носильщики изредка позволяли себе говорить вполголоса; с похорон же все возвращались уставшими и угнетенными, – на обратном пути молчали все.