Текст книги "Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

  Их собрание, что длилось так долго, было посвящено всему и сразу, и как минимум поэтому не могло закончиться. Вожди уж и не помнили с чего начинали, а так как телесной усталости для мертвых не существовало, каждый раз дойдя до определенной точки, дискуссия, как винтовая лестница, уходящая куда, – неизвестно, принимала новый оборот. А за тем оборотом, на том новом витке обсуждения, который открывался им, менялись лишь частности и изложение, но общая позиция сторон оставалась все той же, а компромисса или иного разрешения не следовало. И хотя численный перевес в Хельмроке был на стороне мертвых, – численный перевес живых над мертвыми в Холлбруке в целом и в других регионах Фэйр был неоспоримым. В чем бы не состояла проблема и каковым бы не было ее решение определяться и действовать следовало как можно скорее, покуда не разошлась молва о Хельмрокском перевороте, а сам переворот не сделался инцидентом. Это было очевидно, но безразлично Рори, и совсем не было понятно Мямле. Это было очевидно Фердинанту, как раз подоспевшему с подносом и винной пылью в бокалах, но не было оглашено им, так как Фердинант, по его соображениям, не имел права вмешиваться, и так как в тайне Фердинант мечтал о том, чтобы революция – в некотором роде и его детище тоже, – захлебнулась.

  Не только Фердинант и Рори участвовали в обсуждении, технически в нем участвовали также и «отцы основатели». Они теперь были уже не те, что раньше, – старики даже по мерках неупокоенных. Их ветхие скелеты привязали к плитам саркофагов, чтоб не вырывались и не пытались убежать, а на челюсти нацепили намордники, какие цепляют агрессивным пациентам из девятой палаты Хельмрокской лечебницы.

  От содержанцев не ждали дельных советов, не было даже уверенности в том, содержанцы ли они на самом деле, или просто сбрендившие бродяги, оказавшиеся в нужном месте в нужное время. Так или иначе, но «отец основатель», как и лорд или монарх, – это больше чем высокий статус, но это также символ, и в качестве символов их безумные мощи должны были присутствовать на всех важных для революции событиях, подобно заботливому родителю, присутствующему на всех этапах взросления своего чада.

  Так продолжался спор между вождями и конца ему не было видно, а пока спор продолжался, и вожди отвлекались на него, революция развивалась сама по себе без их участия, и совсем даже не было потребности в этом участии. Пустив дело на самотек и оставшись лишь фигурами деятелей, но не самими деятелями, вожди снимали львиную долю ответственности со своих последователей, которые, чувствуя их присутствие за своими спинами, а также присутствие соратников бок о бок с ними, решались творить такие дела, которые во век не сотворили бы в одиночку. Они, чувствуя единство в движении огромной массы, присоединялись к этому движению, и были уже не вполне собой, но революцией, и даже не ее участниками.

  Глава Х

  К тому моменту, как лорд Мортимер отыскал оружейную, революционеры заполнили все пространство площади и все подходы к ней. Сейчас они были заняты тем, что бились о стены и ворота барбакана, и метали камни в бойницы.

  Теперь, когда летнее светило вновь взошло над Хельмроком, разложение ускорилось и смрад стоял такой, как на поле брани, при неубранных телах и спустя несколько дней после кровопролитной битвы. Смрад стоял настолько чудовищный, что зловонные испарения от тел были буквально осязаемы. Кончики волос недавно умерших закручивались и тлели от тех испарений. Ноздри присутствующих оставались неподвижными по двум причинам: потому, что обоняние умирало вместе с телом, и потому, что живых на площади не было.

  Лорд Мортимер, частично облачившийся в доспехи, громыхая железом, спустился по ступеням в холл замка. Как и прежде здесь были строительные леса, припавшие пылью, и были картины, лгущие о том, чего никогда не было. А светило, чьи лучи проникали сквозь высокие мозаичные окна, устыдившись пролить свет на ложь тех картин, избегало смотреть в сторону бесстыдниц, но не могло не смотреть в центр зала, как бы ему этого не хотелось. Там теперь расхаживал лорд, готовясь к важной речи. Именно к речи, а не к сражению. Для него доспех и оружие уже давно были просто статусной вещью. Он сейчас готовился выйти к толпе и блистать, а не отстаивать свою власть и правоту.

  Так как панцирь не одеть без посторонней помощи, Мортимеру пришлось довольствоваться кольчугой. Поножи привлекали взор несколькими свежими вмятинами и странной жидкостью, которой были покрыты. Ручейки этой жидкости струились вдоль лезвия меча и, срываясь каплями с острия, падали на пол. В остроте клинка лорд убедился полчаса назад, когда, отправившись выбирать накидку, он внезапно столкнулся с гигантским насекомым, свившим гнездо в его гардеробной.

  «Хм-м... Это, должно быть, та самая моль, о которой докладывал Фердинант...» – только и успел подумать лорд, прежде чем тварь бросилась на него. Кончики ее лап были остры, а жвала – внушительны, но меч стрижал. Когда дело было кончено, он растоптал детенышей, копошившихся среди обрывков ткани, и только тогда обнаружил, что вся его внушительная коллекция красных накидок была безнадежно испорчена. Лишь одна накидка пережила нашествие моли. Она-то теперь и собирала пыль, волочась по полу и всюду следуя за лордом.

  Итак, Мортимер мерял шагами зал, активно жестикулируя и что-то прорабатывая у себя в уме. Сначала он ходил по кругу, затем – взад-вперед. И все это время глаза картины двигались, следили за ним. Губы Мортимера непрестанно бормотали что-то неразборчиво. Время от времени лорд замирал и тогда стоял, пошатываясь из стороны в сторону, а после снова продолжал движение. Когда останавливался, – взгляд лорда каменел. Наконец, он решительно дернул плечом, как бы отметая все доводы против, и, сделав резкий поворот, направился к выходу.

  Слева от вечно закрытых замковых врат находилось маленькое помещение – сторожка. Через нее посетители обычно и входили. В сторожке почти ничего не имелось, кроме стола, стула, места для ключей, и шкафа для верхней одежды. Шкаф этот был служебный, а в гардероб для гостей вела одна из тамошних дверей. Кроме той, что вела в гардероб, и той, что вела в холл, здесь находилась также дверь, ведущая в каморку, и входная дверь. Раньше в сторожке присутствовал еще и сторож, но и он почему-то отсутствовал на посту, и, как и библиотека, – сторожка опустела.

  Слегка притормозив перед порогом входной двери, лорд дрожащей рукой отодвинул засов и впустил внутрь свет. Этот свет ослепил его и внушил страх, но наперекор ему, зажмурив глаза и прикрывшись рукой, лорд переступил порог.

  В первые же мгновения на улице его оглушил рев толпы. Он уже на подходах к холлу был отчетливо слышим, а снаружи – и подавно. Вся его храбрость и решительность, и все презрение к низшим слоям общества, – все это куда-то делось. И, хотя Мортимер не мог сейчас видеть толпы, но мог только слышать, он чувствовал ее там, за стеной, – чувствовал так, будто крепостной стены, разделявшей их, не существовало.

  Впереди был мост, ведущий к барбакану, через ров, а ров был переполнен отравой – в него впадали могильные реки с погоста. И там, внизу, обитала Тварь, о существовании которой лорд позабыл. Именно из-за Твари он столько лет не мог покинуть Хельмрокский замок. Именно ее он боялся настолько сильно, что возненавидел весь мир разом, просто за то, что в нем нашлось для Твари место. Страх внутри него был так силен, что непосредственно сам предмет страха терялся на его фоне и вытеснялся из сознания. То есть он испытывал страх, но не мог понять, чего в действительности боится.

  Некогда старый звездочет соврал, доложив лорду, что выполнил его приказ: он не все страхи сумел изловить, но только те, что прятались на поверхности, а глубинные – затолкнул еще глубже, не имея власти извлечь их или подчинить. И вот теперь, будучи на середине моста, Мортимер вдруг вспомнил о Твари и это воспоминание оказалось для него куда более губительным, нежели незнание, – от ужаса лорд закричал.

  Вот уже несколько десятков лет Тварь дремала под мостом. Изредка, когда гости захаживали в Хельмрокский замок, они проходили над ней и своими шагами порождали вибрации, которые, передаваясь вниз по камню, тревожили Тварь. Тварь была очень чуткой, очень многое в ней было от осьминога. Своими щупальцами она охватила весь замок, а на каждом щупальце по тысяче присосок, и каждая из этой тысячи присосок превосходила по чувствительности к звуку тренированные уши профессиональных шпионов и искушенных придворных сплетников.

  Тварь дремала под мостом, в своих снах она обитала в аквариуме и нежилась, покуда заботливые и добрые пальцы создателя играли с ней, тешась. Она обнимала их своими щупами, тогда – не толще стебля подснежника, теперь – с большую винную бочку в охвате, – обнимала и пищала, принимая ласки.

  Затем явился странный мужчина, носивший яркую накидку. Всего двух людей Тварь встречала к тому моменту и все равно она как-то поняла, что мужчина этот странный, возможно, даже страннее ее отца. Что-то было в его повадках, в том, как он двигался, в манере речи. Мужчина часто посещал их дом в те времена, отец служил ему верой и правдой, но каждый раз, когда мужчина приходил, отец прятал Тварь в шкаф, словно стыдясь, или боясь показывать ее. При этом он всегда оставлял небольшую щель, чтобы тварь могла видеть их жесты и слушать их разговоры.

  В один день мужчина в красной накидке ворвался без стука. С ним вместе были стражники, после недолгой перепалки они схватили отца и увели, больше Тварь его не видела. Лишь чудом ее не нашли тогда. Она сумела выбраться из резервуара и через окно попала в ров, где долгие годы боролась за выживание с ядовитой средой и местной агрессивной фауной. Со временем ров сделался необитаемым и только тварь жила в нем, а все прежде жившее там она поглотила. Заняв и отстояв нишу на вершине пищевой цепи, она не имела больше дела, кроме как расти, слушать людей и учиться понимать их. И не было существа для нее страшней и ненавистней человека, и не было человека, смерти которого желала Тварь бы больше, нежели смерти мужчины в красной накидке.

  Возможность поквитаться однажды представилась ей: тогда лорд ненадолго покинул замок, а на обратном пути она попыталась достать его. Тварь допустила оплошность, показавшись из воды слишком рано, и мужчина в красной накидке сумел сбежать. С тех пор он не выходил на улицу, лишь иногда показывался на балконе высочайшей башни замка, чтоб подразнить ее своей недоступностью. И сколь бы не были длинны щупальца Твари, она не могла дотянуться до него, а питательных веществ, прибывающих в ров вместе с гнилой водой, со временем перестало хватать ей, и все, что оставалось Твари сделать, – это уснуть до лучших времен.

  От активного образа жизни, Тварь перешла к сидячему: спала и ела, всасывая пищу всей поверхностью своего тела, но вместо того, чтоб фильтровать воду, она меняла ее состав, отравляя токсинами – отходами своей жизнедеятельностью. Раньше вода была мутной, теперь же она стала совершенно непроглядной, а тварь, расположившись на дне, – невидимой с высоты моста.

  Лорд Мортимер закричал, его уши заложило от своего же крика. Он слышал толпу притупленно теперь и совсем не слышал шелеста, с которым щупальца скользили по камню, иначе бы наверняка рванулся бы обратно в замок. Но он не слышал – тварь настигла его, застала его врасплох.

  Он закрыл глаза, пытаясь справиться со множеством образов, догнавших его. Эти образы из прошлого переполняли голову лорда. Были среди них и сны и страхи, порожденные его разумом, и реальные воспоминания, – только грань между ними была до того тонкой, что отличить реальность от вымысла сделалось невозможным. Все, что он мог теперь – это предпринять попытку совладать с собой. Понемногу ему удалось отсеять образы, начиная от самых слабых и неразборчивых, и заканчивая яркими, несущими сильный эмоциональный отпечаток. Лишь один образ остался после всего, и в душе лорд наделся, что образ этот – вымысел, но настолько он был четким и ярким, что Мортимер, никогда не отличавшийся силой воображения, чем дольше пытался от него избавиться, тем больше убеждался в неспособности своего ума сотворить нечто, хоть в половину столь же грандиозное и ужасающее, как то, что видел он. Когда же, отчаявшись, лорд открыл глаза, словно пелена спала с них, как перед моряками после шторма, но за туманом оказалась вовсе не спасительная полоса земли, а та самая Тварь воплоти, что преследовала его.

  Он не услышал оглушительного рева, не почувствовал слизи на своем лице, – слизи летящей во все стороны из глотки твари. Он увидел ряды зубов, торчащих из плоти придатка. Плоть, покрывавшая язык Твари, была хоть и мягкой, по сравнению с пластинами костной брони, покрывавшими большую часть тела Твари, но вздумай Мортимер сейчас взмахнуть мечом, он точно знал, что меч застопорился бы, не войдя в плоть глубоко, а то и высек бы искры, ударившись и отскочив от нее в сторону. Однако лорд в том миг был бесконечно далек от борьбы, и когда щупальца, обхватив его за руки и за ноги, подняли высоко над мостом, он не нашел в себе сил оказать сопротивление, мог лишь тупо смотреть перед собой, точно так, как долгие годы до этого, – тупо смотрел с высокой башни на творящийся внизу произвол. Смотрел, лишь изредка вмешиваясь, потакая минутным порывам, а не здравому смыслу и заботе о подданных, вверенных ему, потакая во вред – не во благо. Он не по сторонам теперь смотрел, не смотрел на руки или ноги, сухая плоть и кости которых трещали, сдавленные щупальцами; трещали, словно сено, а сам лорд тогда был чучелом. Не спасала даже броня, которая с течением времени лишь все больше сдавливала плоть и прогибалась под силой Твари, неспособная превозмочь ее.

  Так как не смотрел по сторонам, то и не видел высоты, на которую поднимались щупальца и он, удерживаемый ими. Чем дальше от тела, тем тоньше, чем ближе к телу, тем толще, словно оковы они ограничивали его свободу, и это чувство, которому не ведал названия, еще больше коробило его и утверждало в собственном безволии. Уже тогда лорд был заложником положения, в которое оказался вовлечен, выйдя из замка, возведенного им вокруг себя, а все последующее было закономерным тому итогом. В действительности большую часть своей жизни он был заложником этого положения. Покинув футляр законов и предрассудков о собственной несвержимости, лорд, быть может, впервые за всю свою жизнь, или по крайней мере, впервые за долгое время, поколебался в чувстве собственной значимости. Не иначе как чудом его рука продолжала удерживать меч, будучи обездвиженной. Меч был властью, Мортимер – старым порядком, а Тварь и ее щупальца – концом старого порядка и началом нового.

  Лорд воспринимал происходящее с ним не как участник, но как сторонний наблюдатель. Как бы сбоку он смотрел на Тварь и на себя – на тело, удерживаемое ею. Мысленно стоя на крепостной стене, он наблюдал со стороны могучие плиты брони, подвижные щупальца, покрытые чешуей. Все, что не было костью, – было плотью, а плоть и кость вместе составляли Тварь.

  Вдруг нечто черное и визжащее выметнулось из окна и упало на спину чудовища. Черный ком не имел имени – наиболее отожранный из нелетучих мышей, демонстрируя невероятную преданность хозяину и несостоятельность собственного вида, бросился на помощь лорду вопреки инстинкту самосохранения.

  Коготки мыша скрежетали по пластинам, брюхо волочилось по ним же. Рудименты крыльев вяло трепыхались. Они, непригодные даже для недолгого планирования, распирались воздухом подчас смещений Твари, отчего мыша носило из стороны в сторону, бросало, как бросает волнами маленький баркас во время большого шторма. Мышь мчался по пластинам, как мог карабкался по ним, и, постоянно отлетая назад, вновь взбирался и карабкался. Эта борьба продолжалась какое-то время, и тварь, казалось, не замечала мыша, пока однажды по чистой случайности он не обнаружил выступающий участок среди прочих ороговелостей на ее теле. В этом месте, между складок брони, находился глаз Твари. Глаз был недоразвит – наследие вольноживущих предков, в данной среде обитания совершенно не пригодное. Обнаружив глаз – слабое место – мышь, не раздумывая, полоснул по нему когтями.

  Многотонные щупальца колотили по стенам. Все больше их показывалось из воды, все больше обломков летело вниз, тонуло среди ядовитых волн и взбитой пены. Маленький мышь потерялся и погиб. Он еще цеплялся за панцирь несколько мгновений, но в один из рывков взбешенной Твари был отброшен ею и исчез под одной из волн.

  Мортимер стоял на стене и наблюдал происходящее, как какую-то постановку. Он видел, что тело его носит из стороны в сторону, чувствовал крепчающую хватку щупалец и отдаленно слышал собственные же трещащие кости. Стоя там и глядя со стороны, он видел, как гаснет свет и задвигаются шторы, но не мог принять этого. Не своя судьба, – судьба мыша – столь любимого им существа, вдруг бросившегося ему на помощь, – заботила его. Впервые в жизни, какой-то частью своего небьющегося, мумифицированного сердца, он ощутил прилив душевного тепла. В тот миг, когда мышь сорвался и упал, эта едва натянутая струна – связующее звено между Мортимером и прочим миром, – оборвалась. Разрыв ее был настолько громким, что вывел лорда из прострации, и ввергнул его обратно в бренную плоть.

  Тварь между тем позабыла о мести. Одно щупальце отпустило Мортимера, второе – продолжало удерживать. Печальная участь мыша – верно, единственного небезразличного ему существа – преисполнила лорда ненависти и побудила к решительным действиям. Рука Мортимера по-прежнему сжимала меч, он занес его и ударил. Лезвие пришлось меж чешуи. Новая волна боли прокатилась по телу Твари, а раненое щупальце, дернувшись, отправило лорда в полет.

  Словно пушечное ядро он летел. Только и видел, что свои ноги и уходящую под воду массу твари. Видел мост, такой маленький с высоты. Видел меч, выпущенный им из руки. Меч, проворачиваясь, летел вверх, лорд падал вниз и только меч, как точка отсчета, существовал для него теперь. Вот – пронеслась под ним крепостная стена, а вместе с ней и барбакан, вот – потянулась площадь, переполненная революционерами.

  Кто-то из мертвых поднимает руку и кричит, указывая на небо. Все больше мертвых оборачиваются и присоединяются к тому крику, а лорд падает и для него существует только меч, блистающий в лучах светила, – упущенная им власть.

  Мортимер лежит на мостовой, вытянув правую руку вверх, перед собой. Лишь лица мертвых окружают его. Такие ненавистные тогда и такие безразличные теперь. Революционеры толпятся вокруг лорда. Они ничего не предпринимают и только смотрят на него, в то время как сам лорд смотрит в небо. Лицо Мортимера бесстрастно, губы не шевелятся, взгляд застыл. Из груди лорда торчит меч. Он пронзил его кольчугу, как шило сапожника пронзает кожу. Во всю глубину тела вошел меч в грудь Мортимера, но с камнями мостовой не совладал. Из раны хлещет что-то красное. По мере того, как вино покидает тело лорда, его плоть истончается, сереет, исходит зеленым дымом. С каждым мигом все больше напоминает плоть мумии.

  Один из революционеров наклоняется, макает два пальца в лужу, пробует вино на вкус гнилым языком, но ничего не чувствует... Революционер умер не так давно, и старые привычки еще живы в нем, тогда как тело мертво. Разочарованно сплевывает, в сердцах ругается и уходит, расталкивая ротозеев. Некоторые из них сочувствуют ему, другие раздраженно толкают в ответ, многие следуют его примеру, – один за другим революционеры покидают площадь.

  Глава XI

  Физическая усталость, – неизвестна мертвым. Поначалу это кажется им благодатью, с течением времени невозможность заснуть и таким образом сбросить балласт воспоминаний все больше напоминает проклятие, а после уже все равно и уже ничего не кажется и не становится, или кажется все, – тут уж как поглядеть.

  Усталость моральная, в отличии от усталости физической, – характерна мертвым. Неподкрепленная эмоционально это своего рода скука, которая чем дольше тянется посмертие, тем более усугубляется и никогда не прекращает терзать неупокоенных изнутри.

  В определенный момент времени внутреннее истощение начало распространяться от революционера к революционеру. Закономерно, оно пришло на смену гневу и ярости, и не испытываемого чувственно, но выражаемого через действия возбуждения от нового для мертвых состояния причастности к чему-то большему, – причастности к революции. Как и все новое, это возбуждение вскоре устарело и более не вдохновляло их на действия, а воспылавший было огонек в глазах, – угас.

  Теперь тела неупокоенных шатались по улицам Хельмрока бесцельно, передвигались вяло и неуверенно, с каждым шагом все медленнее. К моменту начала уныния выгорели все идеалисты, и даже головорезы устали грабить, тем более что по прошествии времени, – грабить стало нечего. Теперь случалось революционеру слечь прямо на улице, даже не дойдя до гроба. Штабелями они ложились, как оловянные солдатики в коробках, и вяло перешептывались, пока совсем не замолкали, исчерпав темы для разговоров, и тогда лежали, глядя в небо.

  Спад начался с того дня, как лорд Мортимер был порабощен, а Хельмрокский замок взят. С тех пор Мортимер числился политическим заложником и был послан гонец, чтобы оповестить короля о готовности мертвых вести переговоры с живыми. Гонец был послан с инициативы Мямли, в тайне от Рори, который был против любых связей с государством и внутренне уже готовился к сдаче города, собирая ценности и планируя пути отхода. Гонец этот был жив до поры до времени (мертвые не могли покинуть Хельмрок из-за рек вокруг него и их сакрального значения), – его по пути через Седжфилд крестьяне подняли на вилы, а письмо, что было при нем, отложили до поздней осени на растопку печей.

  Письмо это ничуть не походило на обычные письма, которые можно подержать в руке. Огромное по объему, состоящее из длинных предложений, некоторые из которых тянулись бесконечно долго (на страницу, а то и две), оно было ближе к философскому трактату, нежели к сообщению. Создавалось впечатление, будто тот, кто письмо составлял, не умел писать и не имел ни малейшего представления о том, из чего обыкновенно состоят письма, что отличает их от прочей письменности, и для чего вообще они предназначены. Если же прибавить к тому море зачеркиваний и чернильных клякс можно бы было допустить, что кто-то писавший это письмо сомневался в собственных суждениях, подолгу раздумывая над каждым словом, или же, что письмо писали под диктовку.

  Впрочем, печальная участь гонца и недоставленная им посылка ни на что существенно не повлияли: власти и так знали о революции, о ней пускай и шепотом, но говорила вся страна (а некоторые даже кричали), только вот та революция, о которой страна говорила, не имела ничего общего с переворотом в Хельмроке. В Хельмроке было восстание мертвых над живым, и оно по временным рамкам пришлось к началу куда более грандиозного процесса, охватившего весь Фэйр с участием соседних государств.

  Беломраморные мостовые столицы без конца орошались свежей кровью, то тут, то там слышались крики и мольба о пощаде, целые семьи вытаскивали прямо из домов средь бела дня за пособничество в заговорах и клевету, опечатывались входы жилых зданий и увеселительных заведений, а дальше путь их хозяев лежал только в одно место, – на эшафот.

  Вместе с ожесточением политики и падением уровня жизни активизировались шпионские ячейки других государств и тайные сообщества, доселе выжидавшие момента, пришли в движение. Под видом безвозмездной помощи они вселяли в сердца людей противоречия. Желающим отплатить им за поддержку выдавались разного рода поручения: иногда доставить сообщение, а иногда подсыпать яду в чей-то бокал. Так как помогали выборочно – и благодарных обычно находилось множество. Они не задавали вопросов, а умирали от отравленного вина чаще всего оппозиционеры, выступающие на стороне простых граждан и противодействующие политике государя, но законным путем.

  По ночам благодарные разбрасывали листовки, становясь жертвами специальных патрулей, занимавшихся ровно противоположным. К утру листовок не оставалось, а кровавых подтеков на белом мраморе становилось больше. По ночам в переулках клеились афиши с призывами к борьбе. К утру афиши сдирались, или заклеивались другими афишами, с пропагандой, или печально известными лицами разыскиваемых преступников.

  День ото дня положение столицы лишь ухудшалось, а как известно, – рыба гниет с головы, и если принять за голову рыбы столицу королевства, возмущения масс и ожесточение режима (как закономерная реакция на них) неминуемо распространялись от центральных регионов Фэйр к периферии. Если же принять за голову рыбы верхушку правящей власти, то несомненно нашлись бы среди влиятельных людей и те, кому нынешняя обстановка пришлась бы на руку. Логично предположить, что люди эти уже на момент начала заварушек были не в последних рядах среди власти, но и не в первых, иначе бы раскачивать корабль – менять сложившееся положение дел – скорее всего, было бы им во вред. И кто, если не первый помощник завидует капитану и мечтает самому стать капитаном? Кому, если не первому помощнику выгодно раскачивать корабль и пробуждать в моряках ненависть к их лидеру и порядку, который он олицетворяет?

  То, что происходило в столице Фэйр, – происходило в самом сердце этого огромного корабля – не было случайностью, но было целенаправленным воздействием, конечная цель которого состояла в том, чтоб вывести корабль на мелководье, поднять бунт и организовать новое общество на том клочке суши, где они окажутся. Единственное, чего не учло большинство бунтующих – это то, что Фэйр – никак не остров среди океана – но богатое государство на плодородных землях в самом центре материка, окруженное со всех сторон недругами. И даже те союзники, что еще год назад клялись королю в вечной дружбе и верности, сейчас, почувствовав слабину, медленно вытаскивали клинки из ножен, алчно поглядывая на здешнюю благодать.

  Большинство бунтующих неспособно было охватить картину в целом, их помысли летали слишком низко, или слишком высоко для этого. Но заинтересованные стороны, восстание организовавшие, были именно на той высоте помыслов, именно на той шаткой грани между практичным умом и умом возвышенным, где находилась настоящая гениальность, или такая гениальность, которую можно прочувствовать и которая в практическом выражении своем доступна большинству людей. Гениальность такого рода изменяет мир вокруг человека, и кажется, будто это человек изменяет мир вокруг себя, в действительности же гениальность этого человека состоит в том, чтобы, опережая других гениев, приобщиться к глобальной тенденции и, возглавив ее, привести к победному концу. Не всегда конец победный и редко когда лидеры доживают до его финала, но что тревожиться об этом, если учесть, как краток век человека?

  Часть вторая

  Глава I

  В традиции королей Фэйр, – обязательное увлечение архитектурой и инженерией. Традиция эта ведется еще со времен основания империи, от которой и была унаследована. От правителя здесь требуют заработать достойное посмертие, возведя строение или произведя изобретение, заслуживающее места в истории. Даже если у наследника нет предрасположенности, мальчика все равно обучают этим двум наукам, а также вспомогательным дисциплинам, необходимым для их постижения. С ранних лет будущие правители вместо того, чтобы играть, как прочие дети, корпят над учебниками и чертежами, что накладывает отпечаток на формирование их личностей.

  Талант у нынешнего государя несомненно имелся: явно выраженный к живописи, в меньшей степени – к музыке. К сожалению, ни достижения в живописи, ни в музыке не учитываются, когда речь заходит о вечной памяти и уважении.

  Столица Фэйр полна причудливых строений, архитектура которых зачастую совершенно ни на что не похожа. Одни здания пугают, другие – впечатляют, ну а третьи – не вызывают ровным счетом никаких эмоций, помимо отвращения, или что еще хуже – искренней жалости к потугам создателя.

  Всю сознательную жизнь король терялся в тени своего отца, построившего не одно памятное строение, но великое их множество, – человека большого таланта, ума и трудоспособности, но маленькой души и черствого сердца. Так получилось, что в маленькой душе отца не нашлось места для сына или жены, он и завел-то их только по необходимости оставить наследника и по политической нужде.

  Старый монарх при жизни был желчным, от желчи и умер. Он был приверженцем радикального материализма, оградился от магии и чудес, не верил даже собственным глазам, попросту не имел чем верить, чего уж говорить о вере в сына и его способности. Вместо того, чтобы воспитать достойную себе замену и оказать чаду всяческую поддержку, как сделал бы хороший отец, старый король, обнаружив, что таланта к зодчеству у мальчика нет, отмахнулся от сына, вверив того многочисленным учителям. Он содержал мальчика, но и близко не был ему отцом, и даже на смертном одре, преисполнившись ненависти и зависти к живым и здоровым, он подозвал его к себе не напутствия ради, но для того, чтобы излить последнюю порцию яда в его уши.

  Через всю свою жизнь король пронес то последнее воспоминание об отце, – жизнь безбедную и лишенную внешних тягот, но полную сомнений и внутренних противоречий. Когда же пришло время – наступила пора взойти на престол – принц не был готов, но был истощен и духовно подорван. На коронации он увидел множество лиц из знати, смотрящих на него и, как ему казалось, чего-то от него ожидающих. Часть из них была ему знакома, о части он знал лишь понаслышке, многих лиц не знал вовсе. Некоторые улыбались искренне, улыбки других таили злобу, но глубже зависти и улыбок был неподъемный груз обязательств, на которые вынужденно обрекал себя. Это бремя воплотилось для него в весе тяжелой короны, что легла на его каштановые кудри, подминая неприкаянные вихри, – короны, на сколь великолепной и притягательной для личностей сильных и властных, на столь же и отталкивающей слабых и неуверенных в себе людей.

  Во снах и наяву, когда оставался наедине с собой, он видел мумию, что некогда была его отцом, чувствовал черные ее пальцы, с неожиданной силой обхватившие его запястье, и тонул в колодцах глаз умирающего. Он помнил все до мельчайших подробностей, – помнил запахи в комнате больного, видел скомканную простынь, одеяло в пятнах, пылинки, кружащиеся в лучах света. Позади него были и другие люди, была мать с абсолютно бесстрастным лицом – за долгие годы брака муж высосал ее изнутри – она отомстила ему сыном, – бездарностью и величайшим разочарованием.