Текст книги "Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

  Сидя подле больного, мальчик почувствовал шевеление, рискнул взглянуть на отца и встретился с ним взглядом. Растрескавшиеся губы что-то шептали. Он наклонился, чтобы расслышать и тогда отец приподнялся ему на встречу, верно, истратив на это движение те немногие запасы сил, что еще у него имелись.

  – Ты никогда не сравнишься со мной, сын мой... Слышишь меня... Никогда! – сказал ему на ухо старый король, прежде чем испустить дух. Он говорил тогда многое, но услышал сын только это. Затем глаза больного, и так невидящие, окончательно остекленели, и дальше он лишь слепо таращился в потолок, не приходя в себя. В это мгновение откровения короля не стало, и хотя еще какое-то время его грудь, истощенная болезнью, порывисто вздымалась, разума внутри тела уже не было, а душа? Была ли когда-то?

  Теперь правитель Фэйр сидел в полутьме крошечной комнатушки башни – одной из многих башен, примыкающих к королевской библиотеке. Сидя, он наблюдал перед собой чистый лист бумаги для черчения, разнообразные принадлежности и справочники, открытые на нужных страницах, в руке держал механическое перо, – одно из последних изобретений своего отца. Под столом и у ножек стула пол был захламлен бумажками – скомканными планами. Этим планам не суждено было осуществиться, а с течением времени количество отбракованного материала лишь умножалось. В такие неплодотворные дни, как сегодня, король уйму времени и сил затрачивал на борьбу с собой, стремясь вложиться в жесткие рамки графика, которые сам же для себя и устанавливал.

  Занимаясь живописью, – король испытывал непритворное вдохновение, музицируя, – все больше ориентировался на аудиторию, а для себя уже давно не играл. Если говорить о личных предпочтениях, то черчение и точные науки лишь нагоняли на него скуку.

  Архитектура привлекала монарха в детстве; привлекала ровно до тех пор, пока он верил, что подает успехи. Однажды принц невольно подслушал разговор учителя с кем-то из придворных о том, что мальчик (он) к архитектуре совершенно не способен и даже более того, – абсолютно бездарен. Вскоре учителя сменили на менее болтливого, что лишь утвердило мальчика в мысли об отсутствии у него таланта. Дело усугублялось натянутыми, а в более поздний период и откровенно враждебными отношениями с отцом. Сначала старый король сам давал ему уроки, но быстро осознав бездарность сына, вверил его обучение многочисленным учителям. Занятий было множество и во многих сферах принц демонстрировал незаурядные способности. Родись он в другой семье, в другом месте или в другое время, и отношения и ожидания от него были бы другими, но он родился в Фэйр, вырос и стал королем, и должен был делать то, чего ждут от короля его подданные.

  Не посмертия ради корпел король над планами, но прижизненной славы желал он. Превыше всего на свете мечтал он затмить отца, но год пролетал за годом, а желанной славы и успеха не предвиделось. Он лишь коротал свой век, сидя в каморке библиотеки, но никак не жил его без сожалений; был недостаточно решителен, чтоб пойти наперекор всему; недостаточно талантлив, чтоб победить на чужом поле. Все видели это, и он это видел, и, что еще хуже, – понимал, что все это видели, а оттого лишь болезненнее становилась его данность, лишь больше боли причиняла реальность.

  Механическое перо так и не опустилось на бумагу. Король поднялся и направился к окну, разбрасывая скомканные планы. Подойдя к окну, он распахнул его, впустив шум улицы и запах полдня.

  «О, этот чудный запах, ни с чем несравнимый аромат полдня! Как я люблю этот полуденный букет и каждый день он тут как тут, играет в салки с ветром за моим окном... И все, что за окном, – мое...» – король вдохнул полной грудью, легкие его наполнились благодатью, порыв ветра подхватил короля и унес. Казалось, все то, что волновало короля еще секунду назад, отошло теперь в далекое прошлое, и нет больше тоски и не будет никогда.

  Орлом его взор слетел с подоконника и понесся над городом в разгар трудового дня. Белые стены, красная черепица, зелень со всех сторон – это внутренний сад дворца, а в саду том цветы на любой вкус и цвет. Смеются в саду дамы на прогулке и трудно бывает порою их по наряду от цветов отличить. Кажется, будто дамы те в саду и живут, так часто и так долго они там. Обмахиваются веерами и заливисто хохочут, распушив хвосты. Дам обхаживают франты, в нарядах пестрее павлиньих перьев и с помыслами грязнее хельмрокской воды. Нахохлившись, бросают они изысканные фразы, возводя словесные баталии в ранг искусства. Отточенные языки их острее декоративных мечей в позолоченных ножнах, прицепленных к поясам, и владеют они языками куда лучше, чем мечами. То тут, то там слышатся обвинения в бесчестии и призывы к дуэли, и пока в одних местах к дуэли дело только движется, в других – уж наступает перемирье, а джентльмены, еще мгновение назад готовые друг друга разорвать в клочья, чинненько болтают о политике и погоде.

  Прекрасный сад и публика, но природа орла требует движения и вот уже крылья уносят его дальше, минуя крыши с красной черепицей и безукоризненно белые стены, через ров, наполненный прозрачной голубой водой, сразу за которым, – город.

  Однотипная красная черепица заканчивается здесь, на смену ей приходят разнообразные крыши. На крышах этих встречаются не менее разнообразные люди. Выходцы из разных слоев, теперь их объединяет призвание. «Вечно грязные и отовсюду гонимые», – трубочистов презирают, но без них обойтись не могут. Они востребованы, для них нет закрытых дверей. Они знают язык уличных кошек, а со скелетами в шкафах трубочисты на «ты». Быть может, именно поэтому их презирают и сторонятся добропорядочные граждане. Так и живут трубочисты на крышах да по чердаках, редко спускаясь вниз, где для них существует лишь злоба и предрассудки.

  С каждым взмахом орел все выше, понемногу крыши домов мельчают, а по мере отдаления открывается их тайна: каждая крыша – часть единой мозаики, без одной не помыслить все остальные. Между крыш пробегают улицы, тончайшие их нити сливаются в единую сеть. В ту сеть пойманы жители города. Но только сейчас, когда покинуть город невозможно, они вдруг понимают свое положение и начинают беспокоится, суетится, пытаясь вырваться из этой сети. Но тот неизвестный рыбак, которому волнения угодны, не спешит поднимать сеть из вод. Он знает, что время на его стороне и выжидает подходящего момента. Рыбак поглядывает в небо, где летает орел, вдалеке от воды и ее волнений, – поглядывает и ухмыляется.

  Каждый день в полдень король открывает окно и, вдыхая ароматы улицы, орлом срывается с подоконника. Его помыслы – могучие крылья – поднимают короля над всем мирским и приземленным, – поднимают до заоблачных высот. Паря, король грезит о том, чему во век не быть и не видит того, что происходит под ним. Его возвышенный разум должен принадлежать мыслителю, но принадлежит королю. Его возвышенный разум – не деятельный разум, способный принимать быстрые и правильные решения в скоротечной ситуации. Паря орлом, король никогда не опускается к улицам и народу, но напротив – стремится улететь прочь от простых людей. Стремиться сбежать от ответственности и бремени заботы о подданных. Темные времена наступили для Фэйр, а нынешний король, – худший король для темных времен.

  Глава II

  Дверь приоткрылась, а в образовавшуюся щель вместе со сквозняком проник вероломный Икарий. Главный советник медленно и тихо, чтобы не спутать мыслей государя, затворил за собой дверь. Однако, король сразу учуял Икария. Его тень была чернее темнейших уголков комнаты, куда не добегали лучи света. Даже в длинные безлунные ночи, в тот час предрассветный мглы, когда светильники уже догорели, но светила еще не видно, она была видна. И чем темнее творились дела, тем больше тень Икария разрасталась. Порой всерьез казалось, что тень Икария – это тьма, а тьма – это тень Икария. Икарий знал обо всем, что творилось в Фэйр. Он и был всем, что творилось в Фэйр. Первый советник короля – лучший и единственный его друг, – строил козни за спиной государя.

  Король обернулся, разметав длинные пряди нечесаных кудрей. Лицо его озарилось искренней улыбкой, а глаза приобрели осмысленное и в некотором роде благодарное выражение. Войдя в комнату и прервав его затворничество, Икарий тем самым развеял сумрак его мыслей, а тень отца, вечно нависшая над сыном саваном покойника, казалось, уступила в черноте тени Икария и на время вынужденно отступила на задворки сознания государя. Этой своей негласной помощью и вообще своим визитом, развеявшим мрачную атмосферу скорби о загубленных начинаниях, Икарий и вызвал слабую улыбку, непривычно исказившую обычно бесстрастные уста правителя Фэйр. Но даже искренняя улыбка выглядела неискренней и натянутой на его изможденной физиономии.

  – Икарий! Верный мой слуга, мой друг! – восторженно воскликнул монарх. Его голос показался Икарию слабым, недостойным того высокого статуса и той чести, которую был вынужден королю оказывать.

  – Пресветлый государь... – советник учтиво согнулся в поклоне. Наклонился он так сильно, что согнись еще чуть-чуть, неминуемо бы столкнулся лбом с поверхностью пола. Склонившись телом, умом он при этом не склонился, но мысленно встал в позу гордости и смотрел на государя свысока. Внутренне дерзкий – Икарий внешне был кроток, ибо время еще не пришло.

  Король много исхудал за последний месяц, что подметили, наверное, все из его окружения, но не только не сам король. Для государя частые болезни и телесная вялость давно стали обыденностью. До того часто случалось ему слечь, что и в худшем бреду, между жизнью и смертью, он лишь сетовал на упущенное время и разговаривал с отцом, который призраком прошлого витал по дворцу и находил отражение в мельчайших деталях окружения. Всякий раз, когда придворный лекарь приходил осмотреть короля после такой вот затяжной и тяжелой болезни, он лишь отмахивался от советов съездить на отдых в другие края, но едва очухавшись, вновь с головой погружался во все то, что по мнению матери и немногих приближенных, губило его.

  – Люций! – неустанно твердила ему старая королева, оставшись с сыном наедине, – Люций, дорогой мой, послушай! Тебе бы следовало озаботиться своим сейчас. Не бери на себя слишком многого, часть из будущего оставь потомкам... И величайшие умы древности сходятся в мнении о том, что наше будущее неразрывно связано с нашим настоящим. По крайней мере те из них, кто настоящее признают. Я это к тому веду, Люций, что тебе давно пора бы задуматься о наследии. – Что оставишь после себя? Что думаешь о... – дальше король обыкновенно уже не слушал, а дебри разума уводили его от проторенных матерью троп вглубь чащи, куда сбегал, не слушая ее, и куда не по годам звонкий голос пожилой женщины не доносился. Для него не существовало других особ прекрасного пола, помимо его матери. Он не рассматривал их в совокупности тех качеств, которые у каждого мужчины свои и по которым каждый мужчина выбирает себе женщину. Ему не нужна была еще одна спутница; тоска – вот его вечная спутница, и покуда не свершит тех деяний, от которых тоска его развеется, до тех пор трон королевы его жизни обречен пустовать.

  «Наследие» – мать его часто использовала это слово в их беседах, будто бы не понимая полного веса того рокового значения, которое приобретало оно в уме ее сына. Наследие для женщины в ее детях, – для большинства женщин в те времена было так. И королева, во многом отличавшаяся от других женщин, а в примечательных чертах так и вовсе, – личностью совершенно на них не похожая (несомненно умышленно воспитавшая в себе отличающие ее от других женщин качества), в вопросах естественных оставалась, в первую очередь, – все же женщиной, а во вторую уже – королевой.

  Ребенок – есть продолжение матери, ее плоть и ее кровь. Деяния ребенка порочат или прославляют род его и мать, выносившую и родившую его. Последнее король понимал, прочее – оставалось для него еще одной загадкой. Для короля мать – ее уважение – было еще одним непреодолимым препятствием. После смерти отца только мать осталась из ближайших родственников, и в отношении матери для него выражалось отношение к нему всего высшего общества разом. Они с матерью встречались теперь только на мероприятиях, где требовалось его обязательное присутствие. Таковых со временем становилось все меньше, о чем хлопотал главный советник Икарий.

  Старая королева ненавидела Икария, не понимала, как сын ее может не замечать вероломства этого змея. Она всеми силами препятствовала нововведениям советника. Пользуясь властью и старыми связями, требовала от ответственных чиновников замедлить процесс рассмотрения тех или иных реформ, подождать окончательного решения короля. Они тянули сколько могли, памятуя о помощи, в прошлом оказанной им королевой и противясь слишком резким изменениям сложившегося порядка вещей, который для них давно стал естественным и в сохранении которого испытывали потребность. Но сколько бы королева не хлопотала, как бы чиновники не хотели помочь ей, конечный итог всегда был один: ответственные люди пожимали плечами и скрепя сердцем утверждали очередную глупость светлейшего государю.

  Все свое детство, отрочество, юность Люций содержался в библиотеке. В этих пыльных, захламленных пространствах проходили наиболее важные из уроков, по большей части здесь же проходило и большинство менее важных. Теперь, на стыке молодости и зрелости, король проводил в библиотеке почти все свое время, уже не по принуждению взрослых, но по нужде, невольно воспитанной в нем ими. Люций не был образцовым королем, его личность, что называется, эксцентричная, привлекала к себе внимание высшего света уже только тем, что это самое внимание король нисколько не стремился привлекать.

  С тех пор, как Люций принял бразды правления, его отца все чаще возводили в ранг великих королей. Старый король знал свою власть и цену ей, он также знал и то, откуда влияние его берется, каковы его корни. Отец Люция помогал значимым людям, когда имел с того выгоду и, заручившись в ответ их поддержкой, мог править без опаски за завтрашний день. Старый король знал все, что следует знать правителю, он к тому же был одаренным архитектором, что в совокупности с железной дисциплиной в постижении этой нелегкой стези в определенный момент времени сделало его известным мастером. Уже при жизни на него равнялись многие молодые таланты, а после смерти, на фоне бездарных потуг его сына, слава старого короля лишь возрастала, буквально с каждой принятой реформой.

  Не будь Люций коронован, ему бы не кланялись, не улыбались бы так заискивающе при встрече, но почитали бы за человека странного и нелюдимого, а главное, – бесперспективного; то есть такого, знакомство с которым не сулит им ничего хорошего и ни к чему хорошему заведомо не может привести. Кланялись и улыбались не Люцию как человеку, но как августейшей особе, и с каждым днем, те поклоны и улыбки становились все более холодными и натянутыми. Для понимающей тонкости знати, Люций был дураком, с которого нету спросу и которым можно и нужно помыкать. К моменту его коронации, дело Люция было делом решенным, вопрос состоял лишь в том, кто пожелает взять на себя роль кукловода.

  До того, как начать всерьез планировать заговор, Икарий часто думал в этом ключе, от чего сносить службу становилось ему еще труднее. Нет ничего постыдного в службе господину, занимающему положение много выше тебя. Служить государю – так и вовсе великая честь! Но странное дело, понимая все это и обладая невероятным терпением, Икарий – урожденно не из знати, – с трудом заставлял себя играть отведенною ему роль в этом подзатянувшимся спектакле. Безродный сиротка Икарий, выслужившийся и поднявшийся беспрецедентно высоко для простого слуги, обладая честолюбием и гордостью потомственного аристократа, не мог сносить свое положение, высокое в глазах многих, но низкое в его собственных.

  В свободное от выступлений на публике время первый советник, главный ткач закулисной жизни, плел интриги и создавал иллюзию благоприятного положения дел. Вероломный паук двумя лапами поддерживал ширму перед государем, – ширму, сплетенную из паутины его лживых обещаний, – ширму, прикрываясь которой, Икарий творил, что хотел. Этот паук – Икарий – в равной степени и глубинно, – интуицией, и поверхностно, – разумом, понимал, что нужно предпринять для удовлетворения своих всевозрастающих амбиций и делал, что нужно, оставшимися конечностями. Делал, не взирая на опасность, грозившую ему, если обман раскроют. Делал – и с каждым днем преуспевал все больше.

  Под эгидой заботы о Фэйр и от имени государя Икарий по сути дела правил королевством. Пока его формальная власть мало по малу расширялась, несмотря на ожесточенное сопротивление части знати, его негласная власть и паутина уже давно распространилась далеко за пределы Фэйр и охватила близлежащие регионы на политической карте теневого мира.

  Тем утром они встретились в библиотеке и соблюдя привычные, но опротивевшие обоим условности этикета, приступили к обычному и опротивевшему королю обсуждению дел.

  – Из Лазурной долины поступили новые партии провианта, – привычным, будничным тоном, но с видимым удовольствием докладывал Икарий. Несмотря на близость старости, первый советник обладал прекрасной памятью, а потому докладывая, не пользовался записями. Первому советнику было приятно докладывать хорошие вести, в том числе и по старой привычке, теперь уже почти забывшейся: у отца Люция было принято награждать гонца, принесшего хорошую весть; принесшего плохую, – наказывать. Это учило советников всегда быть настороже и оттачивать мастерство лести, а также владения языком, чтобы, не искажая информации и не утаивая фактов, сохранить место и голову на плечах. Много первых советников сменилось при старом короле, пока не занял эту должность Икарий. Докладывал он с удовольствием еще и оттого, что мысленно зерно это ему принадлежало и его же заслугами было добыто. Труд жителей долины, а также тех, кто доставлял зерно, и тех, кто распределял его, в расчет не шел.

  – Вдвое? – спросил король, спрашивая, во сколько раз больше требуемого провианта было получено.

  – Втрое! – ответил Икарий.

  – А, лето ведь на дворе! – поерзав на стуле, король обернулся в сторону окна. Там бабочка порхала, в саду журчали фонтаны и доносилось с улицы пение птиц, и голоса придворных бездельников тоже доносились, хотя теперь их было меньше: время знойное, а тени на всех не хватает. Будто только сейчас король заметил, что на дворе лето. И снова криво, неестественно улыбнулся, как когда приветствовал первого советника. Улыбнулся от удовольствия, что помнит о Лазурной долине и помнит, чем она славится.

  В Лазурной долине поля родили круглый год и по несколько урожаев случалось собирать в сезон, и даже зимой поля родили, а снега в низменности не было (снег был круглый год на вершинах гор, окружавших ее). Король помнил, чем славится Лазурная долина, но не помнил, где именно она расположена, от осознания этого улыбка Люция померкла. Бросив быстрый взгляд на Икария, словно опасаясь, что первый советник прочтет его мысли и уличит в невежестве, он попросил продолжить. Отец Люция приказывал продолжить – Люций просил, а голос его так тихо и странно звучал при том, словно он на экзамене, а перед ним суровый экзаменатор, от решения которого зависит его дальнейшее; и он просит перейти к следующему вопросу в билете, который не то чтобы знает лучше, но всяко лучше новый вопрос, чем неловкая тишина в ответ на предыдущий.

  – Дозорные докладывают, у южных границ опять замечены войска Халифата, – послушно продолжил Икарий, а после, выждав немного, добавил, – что прикажете делать? И замер, с любопытством наблюдая реакцию короля. Реакции Люция – этого, по его мнению, недоумка – очень забавляли первого помощника и еще больше Икария забавляло то, как неважны были все те сведения, что он приносил, в сравнении со всеми теми сведениями, что он утаивал. Не менее забавным Икарию казалось и то, что нынешний правитель Фэйр знает о Фэйр куда меньше, чем самый распоследний нищий.

  – Ну, отошли туда войска, сколько посчитаешь нужным. Или доложи министру, кто у нас там сейчас ответственен за это? Если есть потребность, значит... Надобно усилить патрули, так? – полуутвердительно-полувопросительно закончил король. Складки лба его разгладились по окончанию, а сам он взглянул на первого советника с той смесью чувств, с которой смотрит на экзаменатора студент, ответив что-то невпопад и ожидая вердикта.

  Икарий с готовностью кивнул ему, поддакивая и почти не скрывая довольной улыбки. Паук внутри него, передними лапами продолжая удерживать ширму благополучия перед государем, задними лапами передвинул несколько фигурок к южной границе, изменив тем самым баланс сил.

  Когда не границах возникали трения, Икарий сначала обдумывал упоминать это в докладе или нет, а после действовал, исходя из ситуации. Трения возникали на границах довольно часто и особенно часто они возникали на южной границе, или «проблемной границе», как ее называл министр иностранных дел. Военного министра, о котором обмолвился король, в Фэйр давно не было, а армией еще со времен отца Люция всецело распоряжался государь и высшая военная номенклатура, подчиняющаяся ему напрямую. Сейчас армией и генералами управлял первый советник от имени короля.

  Когда Икарию это было на руку, он упоминал о трениях на границах в своем ежедневном докладе, и король отвечал ему в разных формулировках одно и тоже: «надо бы отослать войска, надо бы укрепить кордоны». Люций страшно боялся войны, не как хороший правитель боится – то есть опасается, но как настоящий трус боится – то есть до дрожи в руках. Трусостью и робостью короля в жизни очень часто пользовались разного рода проходимцы.

  Верно, по-своему истолковав улыбку Икария, Люций побагровел и поспешил задать вопрос, который должен был указать на несомненную компетентность короля в делах государства, но указал лишь на глупость и нежелание в эти самые дела вникать.

  – А как... Да, пожалуй, ответьте-ка мне Икарий, как обстоят дела в Холлбруке?

  «Опять он за свой Холлбрук! А как глаза горят, – будто дите малое... Обладай я хоть крупицей совести, уверен бы задумался о том, что делаю... Впрочем, едва ли бы я взялся делать то, что делаю, обладай я совестью. И едва ли бы поднялся до должности первого советника, cложись я подобным образом», – подумал Икарий, мысленно закатив глаза. На внешности внутреннее Икария никак не отразилось, и он все тем же будничным тоном принялся в мягкой форме доносить королю то, что тот и так знал, а потому и спрашивал. Принялся объяснять, что в Холлбруке дела обстоят точно также, как обстояли сотни лет до этого и как будут обстоять сотни лет спустя.

  Холлбрука для Икария не существовало, как и всего того, чему он не мог найти применение и в чем не видел препятствия для реализации своих амбиций. Холлбрук – этот огромный регион на ближнем севере – из числа тех земель, что никогда и никому не покоряться, чей бы флаг над ними не развевался. Холлбрук, Седжфилд, Вэйланд, Тайнвуд и другие проблемные и спорные территории, – для Икария все эти земли были одной большой выгребной ямой. Он не различал их и не пытался понять их. И многие жители благополучных регионов Фэйр, в действительности подавляющее большинство их, придерживались того же взгляда на вещи, или сходного с ним. Они знать не знали и не хотели знать и даже считать не хотели тех оборванцев, что проживали на окраинах Фэйр, своими соотечественниками.

  Икарий не врал и не утаивал, говоря, что в Холлбруке все спокойно – первый советник и правда верил в это и отвечал королю, что знал. Иначе бы не упустил возможности отослать еще войска на подавление Хельмрокского бунта, ослабив защиту столицы и подтолкнув революционеров к решительным действиям. Вопрос прямого столкновения был вопрос времени, а быть или не быть самому столкновению вопросом давно не было.

  Если представить народ – костью, революционеров и действующую власть двумя головками этой кости, а мягкие ткани, окружающие эту кость, – королевством, то с каждым днем все больше трещин появлялось на этой кости, все больше она прогибалась под давлением внешней среды. Внешней средой были близлежащие государства – соседи Фэйр и первейшие конкуренты. Внутреннюю и отчасти внешнюю среду также создавал Икарий, проводя реформы от имени государя. С каждым днем умножались трещины на кости, а старые – не успевали срастаться, некоторые из трещин срастись не могли в принципе – настолько значительными оно были и непоправимыми. Вопросом времени был тот момент, когда трещин станет слишком много и, не выдержав давления, кость преломиться надвое. Тогда прольется кровь, а брат поднимется на брата в месте открытого перелома. И тучи мелкой мошкары слетятся пить эту кровь, но больше всего достанется паукам, а главный и крупнейший среди пауков, злопастный зачинщик всего, – первый советник Икарий.

  Прямо сейчас по всему королевству действовали или ожидали указаний для дальнейших действий шпионы Икария, но количество верных и обученных агентов было ограничено. Даже располагая множеством проверенных источников во всех ключевых городах всех государств континента, Икарий не считал необходимым держать руку на пульсе жизни незначительных внутренних регионов Фэйр, вроде все того же злополучного Холлбрука, тем более, что в случае с Холлбруком, – пульс давно не прощупывался.

  Глава III

  Время близилось к обеду. Управившись с ежедневным отчетом, Икарий отступил, кланяясь, а Люций поднялся и прошелся по комнате, разминая затекшие члены. Лицо короля первое время после выдачи указаний было красным, улыбка то и дело искажала его уста, а внутреннее распирало внешнее, что происходило с Люцием по окончанию каждого этапа ежедневной рутины.

  Ходил он туда-сюда, от одного уголка комнаты к другому, не замечая скомканные планы, еще несколько часов назад так сильно занимавшие его, – ходил и топтался по ним. Он, казалось, не знал совершенно, куда ему приткнуться, и потому переходил из места на место в надежде, что когда окажется на нужном, его вдруг настигнет озарение свыше и откроется великая истина.

  Сложись судьба короля иначе, доведись ему родится в любой другой семье, он верно бы ходил точно так сейчас, из места на место, в поисках работы, не зная совершенно, чего ему от жизни нужно. Из одних мест его бы гнали, как бесполезного ротозея-мечтателя, в других – изживали бы со свету, из третьих – он сам бы уходил, когда страсть к очередному «делу жизни» поутихнет, а само «дело жизни» покажется ему незначительным, не стоящим и ломанного гроша. Так бы и ходил он, верно, неприкаянным до глубокой старости туда-сюда, и хорошо, если бы были добрые люди в окружении, готовые кормить его и одевать за свой счет. Иначе – рано или поздно неминуемо остался бы ни с чем. Оказался бы на улице в одних штанах с дырявыми карманами, в рубахе, но не шелковой, в туфлях, таких же ношенных, как теперь.

  Блуждая так по комнате, Люций то подходил к столу и тогда двумя пальцами ворочал страницу открытой книги, не собираясь, впрочем, читать ее, – ворочал просто, чтоб занять чем-то руки; то к полками подходил, высматривая что-то среди корешков книг с полустертыми названиями; то вновь к окну подходил, приоткрывал его, пытаясь уловить обожаемый им полуденный аромат, безнадежно испорченный и утраченный теперь, по полудню. Куда бы не заносило короля его «шествие ума», нигде не находил он того, что искал. И хотя глубинно понимал, что не найдет здесь того, что ищет, он все равно продолжал поиски, – таков уж он был, этот Люций. Не зная даже, что ищет, – все равно продолжал искать.

  Все это время, пока король ходил по комнате, Икарий стоял, терпеливо ожидая. Казалось, первый советник ничем не занят и теперь, отчитавшись, ждет, когда его отпустят, чтоб, выйдя за пределы комнаты, продолжить исполнять волю государя, – служить на благо Фэйр. Очень много труда было вложено в себя Икарием, чтобы у наблюдавших за ним людей складывалось именно такое ложное впечатление о нем, как об образцовом слуге, блюстителе интересов государя, ни о чем, кроме службы, не помышляющем. Известный высшему свету Икарий был восковой фигурой. Подобно ширме благополучия, которую удерживал он перед королем, настоящий Икарий был пауком, забравшимся в восковую оболочку и помыкавшим людьми посредством ее. Никогда бы и ни за что не признали бы они ту мерзость и скверну, которую представлял собой Икарий настоящий. Несуществующего себя лепил он из воска долгие годы, начиная от верности и непогрешимости службы и заканчивая штрихами внешности, отточенными и возведенными в абсолют. Икарий был вежлив и учтив с вышестоящими, требовательным, но приятным в обращение с подчиненными, за что его любили первые и уважали вторые.

  Внешность Икария была внешностью типичного имперца. Империи давно нет, но любой, кто когда-либо видел бюсты императоров древности, без труда распознал бы черты Икария в каждом из них. Высокий и ровный лоб, длинный и тонкий нос, узкие губы. Изящные уши, расположенные к восприятию музыки. Красивые, по-доброму смеющиеся глаза серого цвета, подчеркнутые правильными бровями, дугообразно нависающими над ними, подобно аркам Акведука. Икарий не обладал ни широкими выдающимися скулами, ни узкими глазами обитателей дюн. Не был груб и скуп в чертах, как северянин. Икарий, как и Фэйр, был в центре мира, воображая себя его пупом и представляя из себя золотую середину, далекую от крайностей. Первый советник стригся по старинке, был вдалеке от моды, но при этом искушен в ней. Одевался без излишеств, но ровно так, как следует одеваться человеку его положения.

  В обычное время, не принимая посетителей, Люций выглядел полной противоположностью Икарию. Так получилось, что только перед первым советником король без стыда для себя мог предстать в том совершенно неприглядном виде, в котором предстал тогда, в беспорядке рабочей обстановки, – не как подобает королю, но как крестьянину выглядеть зазорно.

  Мятая рубаха, из которой выглядывает впалая грудь, с вялой растительностью на ней. Часть из волос на груди седые и на голове седина присутствует тоже, не благородная, белая, как у Икария, но грязная, серая. На одном из замызганных чернилами рукавов рубахи нету пуговицы, другой – застегнут, как положено, но все остальное не как положено, а потому эта частная правильность лишь подчеркивает общую неправильность. Длинные, неухоженные ногти к старости пожелтеют и будут по цвету, как страницы тех древних учебников, что лежат на столе. Как и рукава рубахи, ногти и ребра ладоней измазаны чернилами. Глаза у Люция зеленые от отца, но в отличие от него же – живые, бегающие, не способные усидеть на месте. Верно, таким, как эти глаза, он был бы ребенком, расти вне всего этого надзора и завышенных ожиданий. Лицо – сама доброта: мягкое, женственное, – такое не пристало иметь мужчине. Отсутствие волевого подбородка король безуспешно пытается скрыть бородой. Но и борода у Люция жиденькая, вихрится, да к тому же растет неравномерно, очагами.