Текст книги "Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

  Пролог

  Всего одна шахта работала в окрестностях Хельмрока, в ней добывали антрацит. Вход в шахту располагался в скале, под крепостной стеной. Здесь воздух пропах серой, а ниже по склону бурлила река, – бурлила так, будто спускалась с горы, хотя русло ее пролегало ровно и без наклона, и у реки этой вообще не было причин бурлить.

  В шахте работали мертвецы-каторжники, а смена заканчивалась, когда тело более не могло сносить труд и разваливалось от малейшего движения. За работой шахтеров следил мрачный надзиратель, и когда кто-то отлынивал или недостаточно сильно вкалывал – поддавал пылу розгами.

  У надзирателя в каморке хранилась богатая коллекция плетей, всех разновидностей и материалов, но любимый бич он всегда держал при себе и неколеблясь пускал в дело, когда чувствовал в том нужду. По правде сказать, только ее одну он и чувствовал, ведь вот уже несколько веков как усоп.

  Обитал надзиратель при шахте, вместе с остальными каторжниками, и так как работа здесь ни на миг не прекращалась, а других способов развлечь себя не было, ни минуты не проходило без ругани и задорного свиста хлыста.

  Мертвецы не чувствуют боли, а вот тоску они чувствовать вполне способны, и нет ничего тоскливее для неупокоенного, чем разобранным на части догорать где-то в грязи без компании, лишенным возможности передвигаться. Чтобы избежать столь печальной судьбы, каждый раз, когда бич свистел, вопил не один только провинившийся, но и все шахтеры рядом с ним.

  За долгие годы они настолько сроднились друг с другом и настолько разложились, что отличить одного каторжника от другого становилось задачей почти невыполнимой. Изредка среди скелетов встречались настоящие великаны – таких знали по имени, что же касается рядовых заключенных, не обладающих ни характерным ростом, ни другими примечательными чертами, – они сами со временем забывали себя.

  Уголь, добываемый здесь, никогда не покидал пределов штольни. Вместо того, чтобы изымать сырье, грузить на повозки и развозить на предприятия по востребованности, наполненные доверху вагонетки уходили вниз по тоннелям, глубже в породу, где не было ископаемых, но только старый и прожорливый Бармаглот дремал с вечно разинутой пастью. И в пасть ту худшие из худших, чьи злодеяния трудней всего запомнить, сгружали все добытое шахтерами сырье, а Бармаглот за то дарил тепло.

  Все тело исполина было одним огромным котлом, и по трубах, опутавших и сковавших его, подобно цепям на ногах каторжников, горячая вода и пар поднимались вверх, на поверхность, где и использовалась в быту.

  О чудище под городом знали немногие, но многие пользовались благами, что оно производит, и, если даже за полчаса, проведенные на улицах Хельмрока летним днем, кончики волос покрываются инеем, трудно представить, что было бы, перестань шахта работать.

  Часть первая

  Глава I

  На нижних уровнях шахты царила кромешная тьма. Лишь редкие сполохи пламени, вырывающиеся из глотки Бармаглота, его огненно-рыжее небо, с прожилками магмы, яркий свет из глубин чрева, подобный средоточию Заоблачных чертогов, но все же уступающий тому по интенсивности свечения, – разгоняли мрак помещения конечного этапа производственной цепи.

  Здесь уголь обращался в жар, а тепло разносилось водой. Срок пребывания каторжников был много короче, чем век шахтеров наверху. Большую часть времени их обугленные кости сливались с тьмой подземелья, и только когда Бармаглот зевал, а свет распространялся дальше – из тьмы возникали силуэты скелетов с рабочим инвентарем в руках. Кирки, ведра и лопаты: кирками разбивали толстые глыбы, отсеянные сепаратором, лопатами и ведрами уже обработанный уголь забрасывали в пасть монстру.

  Примитивный сепаратор, работающий на пару, прилегал ко входу в котельню, который сам по себе являлся возвышенностью, куда не доставали языки пламени и где температура не была достаточно высокой, чтобы вызвать преждевременное воспламенение угля. Вагонетки ходили ко входу, там уголь сначала сгружался в сепаратор, а после куски нужного размера сразу же пускались в расход. Слишком большие глыбы обрабатывались вручную, ибо место у пасти было ограниченно, а установки для обогащения руды – не в ходу, тем более что тогда многие почтенные каторжники могли лишиться работы. Кто бы что ни говорил, а лорд Мортимер, пускай и по-своему, но заботился о своих подданных.

  Кормежка Бармаглота происходила спустя тщательно отмеренные промежутки времени. Самому чудовищу, понятное дело, чем больше и чем чаще – тем лучше, но для поддержания оптимальных условий жизни наверху и с учетом ограниченности ресурса шахты, который неумолимо близился к концу, порции и частоту приемов пищи ограничивали.

  Теперь каторжники ожидали времени обеда. Те же из них, кто старше и давно растерял части своей сущности по многочисленным уголкам штольни, молча и неподвижно, как истуканы, смотрели на циферблат часов, встроенных прямо в породу. Стрелки по циферблату перемещались бесшумно, механизм не был оснащен средствами извлечения звука во избежание обвала. Вопроса плохой видимости для мертвецов не существовало.

  Те из каторжников, кто помоложе – играли в кости. Всего в Холлбруке существует две разновидности этой игры, если не учитывать формы, распространенные среди Фейри. Первая в своих правилах аналогична традиционной игре в кости, вторая – чем-то напоминает развлечения некоторых племен аборигенов диких земель, отличаясь в основном задействованным реквизитом. Смысл ее состоит в том, чтобы набросить скрепленные лучевую и локтевую кости руки на железный лом, торчащий из земли. С каждым последующим кругом бросков дистанция увеличивается. Согласно правилам, бросок следует совершать, не прибегая к помощи второй руки: одними только ногами да туловищем.

  Единственное преимущество работы на нижних уровнях шахты перед работой на верхних состояло в том, что надсмотрщик и его бич крайне редко сюда захаживали. Данное обстоятельство в некотором смысле освобождало от ответственности праздно шатающихся каторжников, но совсем уж отлынивать у местных лентяев не получалось – свои же сознательные и следили за соблюдением порядка, ведь слишком серьезное нарушение режима могло повлечь за собой катастрофу общегородского масштаба.

  Два шахтера стояли в стороне от играющих и ожидающих. Условно они принадлежали к молодняку и прибыли на каторгу сравнительно недавно. Иссохшаяся и частично обугленная плоть еще держалась на каркасе их скелетов в некоторых местах, но ей недолго оставалось, учитывая особенности температурного режима и низкой влажности на нижних уровнях шахты. Воздух здесь был до того сухой, что буханка хлеба обращалась в камень за полминуты, и не будь это место уже занято, в штольне бы рано или поздно свила семейное гнездышко парочка отпетых циников.

  Шахтеры вели оживленную беседу, что было крайне необычно для Хельмрока, а уж тем более в жестких условиях каторги. Стоя, они опирались на тяжелые кирки, которыми пока орудовали с трудом, так как их недавно умершие тела еще не обрели характерной для обремененных прахом неупокоенных грубой силы и неисчерпаемой выносливости. Никто доподлинно не знал, откуда те силы брали начало, хотя теорий существовало множество, на практике же – один мертвец двадцатилетней давности мог с легкостью заменить тяжелоупряжного коня на пашнях, не требуя при этом кормежки или крова. Иной вопрос, что вблизи Хельмрока не колосились поля, и, казалось, даже сама земля препятствовала своему окультуриванию, в связи с чем только очень специфическая, а нередко и хищная флора здесь произрастала.

  – Ну... Не знаю, Рори... Как-то это все неправильно... – протянул Мямля, в задумчивости почесывая нижнюю челюсть большим и указательным пальцами левой руки, как обычно делают волшебники, ученые и люди, склонные к размышлениям, или мошенники, пытающиеся за них себя выдать. В отличие от последних Мямля делал это отнюдь не со злым умыслом, но по привычке, от которой не избавился даже в посмертии. Он и смерти-то не заслужил по большому счету, если бы не плохая компания в виде друга подстрекателя, трудолюбивый Мямля, должно быть, жил бы сейчас при женушке и детях, на одной из многочисленных ферм, расположившихся вдоль Старого тракта.

  В ответ на нерешительность товарища Рори закатил единственный глаз, что у него имелся (да и тот был из фарфора). Потом он бросил тяжелый инструмент и подскочил к Мямле, а так как был тот крупногабаритным увальнем, а Рори был завистливым коротышкой, дотянуться до черепа подельника ему удалось далеко не сразу, и только когда сам Мямля соизволил опустить голову, кисти рук сомкнулись на массивном подбородке.

  – Мямля, ты же умник у нас! Ну подумай сам. Пораскинь моз... э-э-э... Да, подумай: сколько гнить будем на этой каторге? – и не дожидаясь, пока медлительный товарищ нагонит его, ответил, – Да целую вечность будем гнить, согласен?

  Мямля нерешительно кивнул.

  – Ну так вот... Сбежать нам не удастся, по всей видимости, – тут Рори передернуло от одного воспоминания о надсмотрщике и его хлысте: сказывался закрепившийся на уровне наследственности страх перед законниками и отчей рукой, – Только и бегать не придется, если каторгу отменят, разумеешь?

  И снова кивок.

  – Но сама по себе она, конечно же, не отменится! Сколько лет уж здесь эти бедняги конают, да все без изменений... И чахнут, и пропадают, выгорая, и себя теряют в потемках, а только строй не сломить безволием. Здесь нужна инициатива! Решительность! Вот... Да! Определенно нужна решительность, – история любит решительных, смелых, Мямля! – тут он, забывшись, хлопнул товарища по плечу.

  Войдя в столкновение с толстой костью Мямли, хрупкие пальцы Рори не удержались и рассыпались на фрагменты, а сам он, выругавшись, принялся лазить по полу, собирая фаланги. Эта краткая передышка позволила Мямле обдумать сказанное, и когда Рори поднялся, он, к своему неудовольствию, встретил не безропотное подчинение, но глубокомысленный ответ.

  – Я тут вдумался, Рори, – вдумался и пришел к выводу о том, что История, скорее всего, любит тех, кто в ней не упомянут...

  – В каком это смысле? – сложив руки на груди и гордо подняв голову, Рори встал в позу упорства недалекого человека – Попредметнее, пожалуйста...

  – Ну, знаешь... – тут же замялся Мямля, для которого Рори, несмотря на все нестыковки и поразительное скудоумие в вопросах высокого полета, а также немалую долю участия в его смерти, оставался непререкаемым авторитетом. – Чаще всего те, кто остаются в стороне от исторических хроник, познают в жизни куда больше счастья, нежели те, кто, отстаивая определенную идею, неизбежно сталкиваются с сопротивлением общества и отдельных его представителей.

  – Ага, ну ясно... Видишь ли, Мямля, для меня дилеммы не существует: возникни необходимость сделать выбор между печальной славой и счастливой безызвестностью, я не раздумывая предпочту место в истории счастью, тем более что нет его у меня в настоящем, и едва ли когда-нибудь будет. Да и у тебя нет, приятель, согласись!

  – Ну... Да, наверное, ты прав! То есть – я уверен, что прав, иначе быть не может!

  – А что если я скажу тебе, Мямля, что есть некий способ вернуть былые деньки?

  – Есть способ?

  – Мы с тобой залезли в курятник однажды, помнишь?

  – Да... – мечтательно протянул Мямля, который и в посмертии не оставлял надежды обзавестись хозяйством.

  – Помнишь, как самая большая наседка из тех, что мы украли, все никак не могла пролезть через щель в заборе, где отодрали доску?

  – Да! – Мямля отлично помнил ту наседку: Рори предлагал ей шею свернуть и по частям вытащить за ограду, но Мямля не согласился и настоял на том, чтобы расширить проход, рискуя их шкурами. Тогда пронесло, а курица по итогу осталась жива и вскоре обзавелась новым хозяином, заплатившим им звонкой монетой. В конце концов ее кости наверняка оказались в чьем-то бульоне, но совесть Мямли была чиста.

  Рори же не волновала чистота своей или чьей-либо совести, ему было плевать на животных, а уж на людей так тем более. Попади он в ситуацию, из который нельзя извлечь выгоду, мошенник бы посодействовал худшему раскладу для окружающих, просто потому, что гнус, – он гнус и есть, бесчестный, – просто поэтому. Однако, числились за Рори и положительные качества, к примеру, случалось бандиту заступаться за слабых или помогать бедным. Случалось, не так чтобы очень часто, но прецеденты были, а Мямля их копил в своем дарма, что медленном, зато вместительном котелке, и время от времени пускал в ход для оправдания сомнительных действий со стороны товарища.

  – Хорошо, что помнишь. Вот тебе мой план, – начал Рори, понизив тон голоса, – затолкнуть этой громадине в глотку обломок угля, да побольше, так, чтобы поперек горла встал.

  – А? – Мямля удивленно посмотрел на Бармаглота, как бы сомневаясь.

  – Да-да! Ты все правильно понял, мой друг: прямо туда, – ему в глотку! Ты не смотри, что голова огромная, шея-то у него махонькая, я проверял...

  – Так вот куда ты отлучался...

  – Ага, справлялся по теме. Смотри: мы в перерывах от сетования на судьбу-злодейку занимаемся в основном тем, что раскалываем глыбы угля, так?

  – Так...

  – Измельченную породу грузим в ведра, а затем все это сбрасывают в глотку во-о-он тому чудовищу старожилы, правильно говорю?

  – Правильно...

  – Потом, то, что прошло мимо нее, забрасывают лопатами вдогонку за основной массой, но это уже не важно. Стало быть, мы и так при деле, – располагаем всем необходимым для осуществления задуманного мною плана. Что требуется – это спрятать одну большую необработанную глыбу под россыпью угля положенного размера, и никто не заподозрит подмену.

  – Ну не знаю... А ты уверен?

  – Конечно, уверен, – Рори махнул рукой на обуглившихся скелетов, ожидающих перед часами, – эта ветошь и себя давно не помнит; с чего ты взял, что разницу заметит, когда ничего вокруг не менялось веками?

  – Ты прав...

  – Да брось, когда я тебя подводил? – спросил Рори, и не давая опомнится, добавил, – все понял?

  Мямля кивнул.

  – Отлично, тогда приступаем! – дал отмашку Рори, поднимая кирку.

  Глава II

  В ту ночь пробуждение лорда Мортимера было сопряжено с рядом обстоятельств, которые он не привык испытывать и потому никак не мог знать, что его подданные, не принадлежащие к благородному сословию, имеют обыкновение называть эти обстоятельства – «неудобствами».

  Пробудившись, лорд долго лежал на роскошной кровати под балдахином, шелков которого не видел из-за ледяной корки, покрывающей веки. Силился открыть глаза, но не мог этого сделать, и не понимал, что происходит, а оттого приходил в ярость.

  Его члены в ту ночь были мертвее обыкновенного, что заставило владыку Холлбрука вспомнить о неизбежном финале – выгорании рано или поздно ожидавшем его, равно как и любого неупокоенного. Такой ход мыслей не понравился лорду Мортимеру и взбудоражил его еще сильнее.

   – Фердинант! – кричал Мортимер истошно, а летучие мыши, размером с откормленного ягненка, испуганно ворошили крыльями и перебирались с места на место, стуча внушающими страх коготками по отвесному карнизу. – Фердинант! – вопил лорд, а эхо его голоса, проскользнув через щель закрытой двери, разносилось по коридорам и помещениям Хельмрокского замка. – Фердинант! – кричал Мортимер, пока старый слуга, сгорбившись и прихрамывая, пробирался к покоям лорда через горы мусора и вышедшей из строя мебели, захламляющие пространства коридоров в восточном крыле замка.

  Дрожащие пальцы Фердинанта непрестанно перебирали ключи, словно четки, а из пересохших губ его то и дело вырывался пар. Старый и верный слуга не был мертв, ибо лорд Мортимер не терпел общества других неупокоенных подле себя.

  Годы шли, и увядающее тело все чаще подводило Фердинанта, – вот и теперь: остановившись перед дверью дворецкий силился вставить ключ в замочную скважину, но тот никак не хотел попадать в нужное место. К тому моменту, как ключ проскользнул в отверстие, из горла лорда доносились только слабые стоны, отдаленно напоминающие связную речь.

  Очутившись в спальне, Фердинант первым делом закрыл окно, сквозь распахнутые створки которого ветер заносил в помещение холод улицы. А там и правда было холодно, и несмотря на то, что холод – неотъемлемое обстоятельство, сопутствующее жизни в Хельмроке, такого мороза, как теперь, здесь не случалось уже давно.

  Закончив с окном, Фердинант подбежал к столу и принялся суетливо рыться в завалах писем. Так уж вышло, что в привычке лорда было ведение длинных и пространных бесед с самим собой. Смысловая нагрузка таких писем сводилась к минимуму, а состояли они по большей части из восхвалений себя любимого, порицаний всех остальных и витиеватых бравад. В письмах лорд Мортимер также был склонен обсуждать личность короля Фэйр, своего сюзерена. При том, что имени нынешнего короля лорд не помнил, а должного обращения к особе выше себя по статусу намеренно избегал – все это обезличивало неизвестного, над деяниями которого так сокрушался лорд, тем самым лишая писем ценности как компромата со стороны возможных недоброжелателей. Также безопасности правления лорда здорово способствовали регулярные казни людей, заклейменных предателями, их тела после смерти вывешивались на всеобщее обозрение в клетях вдоль стен Хельмрока, где бедняги проводили свое посмертие.

  Спустя несколько минут напряженных поисков Фердинант изъял наконец искомое – перочинный нож, завалившийся внутрь конверта; ножом слуга разделил смерзшиеся веки лорда, так что тот прозрел. К сожалению, на рассудке Мортимера это чудесное прозрение никак не отразилось, и он продолжил отчаянно хрипеть, оторопело уставившись на дворецкого.

  Лорд силился поднять руку, но она слишком обледенела за день сна под открытым окном, а глинтвейн, текущий в жилах Мортимера, – от холода застыл, превратившись в стуженое вино. Изморозь покрывала шторы, занавески и стены комнаты. Те же из летучих мышей, что не выскользнули в дверь по причине великой отожранности – такой, что и нелетучие они теперь мыши вовсе – вяло попискивали в негодовании, валяясь вдоль стен гроздьями.

  – Я сейчас, мой лорд! Я сейчас! – пролепетал испуганный Фердинант и побежал за дровами.

  Глава III

  – Нет, право же, это сущее безобразие! – гневно сказал лорд, когда в его комнате наступила оттепель. Он сидел теперь в кресле перед разожженным камином и в задумчивости водил бокал из стороны в сторону, помешивая его содержимое. У ног лорда лежали нелетучие мыши, некоторые из них расположились ближе к очагу, иные же – терлись о чулки хозяина, марая ткань ворсом. У питомцев не было имен, но хотя сам Мортимер ни за что бы этого не признал – он был к ним до того привязан, что, верно, не сумел бы продолжать существовать, лишившись своих «шерстяных мешков». К сожалению, на жену любовь лорда не распространялась – и спустя несколько веков брака владыка, будучи не в силах более сносить общество супруги, замуровал бедняжку заживо в западном крыле; ее стенания и по сей день доносятся оттуда.

  На коленях лорда лежал любимец – наиболее толстый и отожранный мышь – он время от времени вяло потягивался, лениво вороша бесполезными крыльями, и прижимал уши к голове после каждой вспышки негодования лорда.

  – Что они себе позволяют!? – кричал лорд в моменты помутнения, сотрясая воздух длинными руками и вращая глазными яблоками на выкате. Его вертикальные зрачки то сужались, то расширялись, в них отражалось и пылало пламя камина, прибавляя сходства с глазами дракона. Из-за особенностей освещения острые аристократические черты лица лорда, озаренные пляской огня, приобретали зловещий оттенок. Они, впрочем, не подобрели бы, даже окажись лорд в детском приюте среди милых сироток, ибо лицо Мортимера было таким же каменным и беспристрастным, как и его сердце, терзаемое сейчас мукой невозможности казни виновника.

  – А кстати, кто они? – спросил вдруг лорд вполне осмысленно и спокойно, отдышавшись после очередного припадка. – Кто виновен?

  Фердинант вздрогнул и едва не уронил серебряный поднос с бутылкой молодого красного, когда Мортимер обратился к нему. Он теперь сидел, склонив голову на бок, и привычно глядя не на слугу, но как бы сквозь него – в условную точку за дворецким. Владыка так на всех смотрел, кто ниже него в иерархии, а тех немногих, кто выше – принимать не любил и делал это редко, лишь в случае крайней нужды. Благо, прочие лорды, да и сам король (кто бы там сейчас не правил Фэйр) сторонились Мортимера в силу множества причин. И если жесткость для наместника – это скорее вынужденная мера, нежели порок, то жестокость, которую лорд проявлял по отношению ко всем без исключения преступникам, не делая поправку ни на пол, ни на возраст, внушала страх в сердца подданных, и даже тех, кому опасность расправы со стороны Мортимера не угрожала – то есть жителей остальных регионов королевства.

  Помешательство лорда имело многочисленные аналоги в истории не только Фэйр, но и других мировых государств. «Охота на ведьм» – его распространенное название, но вопреки ему, страдали от издержек правления лорда далеко не ведьмы – создания достаточно хитрые, сведущие и изворотливые, дабы не только не попасться, но даже извлечь выгоду из, казалось бы, безвыходного положения, – страдали простые граждане и даже смерть в Холлбруке от страданий не освобождала. А муки длились очень долго и личность часто распадалась раньше, чем догорала неупокоенная душа.

  – По всей видимости, мой лорд... – начал Фердинант, съежившись так, будто дразнил льва, находясь при этом по неправильную сторону вольера, – По всей видимости «Это» снова произошло...

  – «Это»? – озадаченно переспросил Мортимер, его точеные брови недоуменно сложились домиком, – «Это»... – Ах, «Это»! – по мере того, как к лорду приходило понимание, его вид становился все более свирепым. Теперь Мортимер и правда напоминал дикого зверя: льва, или другую большую кошку. Его черная грива вздыбилась, а желтые ногти на гибких тонких пальцах, напоминающих паучьи лапки, удлинились и заострились кончиками, превратившись в полноценные когти.

  Смахнув рукой мыша с колен, на что тот лишь жалобно вякнул, лорд поднялся и решительно пошел на Фердинанта, – слуга поспешно уступил ему дорогу. К его счастью, Мортимер не был настроен на кару гонца, принесшего плохую весть, и пройдя мимо оторопелого дворецкого, исчез в дверном проеме. Почти сразу же комнату покинул и бедный Фердинант, который, не имея права разгрузить поднос без разрешения хозяина, был вынужден всюду с ним таскаться, что приводило к забавным курьезам, в особенности, когда Мортимер, в очередной раз погрузившись в раздумья, забывал о собственных приказах. Что примечательно, когда кто-то их не выполнял в его присутствии, лорд тут же об этом вспоминал и наказывал лентяя со всей строгостью. Только природная расторопность и опыт множества десятилетий в услужении позволяли Фердинанту не пасть лицом в грязь во всех смыслах.

  Высокая и тощая фигура Мортимера бесшумно скользила коридорами, а за ней неотступно и по пятам следовал несчастный дворецкий, непоспевающий, страдающий от одышки и вынужденный глотать пыль вперемешку со спорами черной плесени, растущей внутри стен. И стоило Фердинанту миновать поворот, выйдя в новый коридор, как бархатная накидка лорда уже исчезала за следующим поворотом, дразнясь ярко-алыми полами.

  Спустя множество залов и лестниц дворецкий вышел в холл – крупнейшее помещение замка. Сейчас сквозь прорехи в дырявой кровле вниз падал снег – дело в разгар лета небывалое даже для Холлбрука, где три из четырех сезонов – осенняя депрессия разной степени тяжести, а четвертый – зима – до которой еще далеко. Вдоль стен расположились ветхие строительные леса, где-то накрытые брезентом, а где-то и толстым слоем пыли. Некогда устойчивые теперь взбираться на них было чревато гибелью под завалами – обладая тем же темпераментом, что и хозяин, Хельмрокский замок яро защищал исконный облик, противясь переменам.

  Безупречно ухоженные туфли слуги непроизвольно выстукивали чечетку на каменных ступенях. Здешние лестницы явно не были построены с расчетом под нужды пожилых людей, и всякий раз, спускаясь вниз, престарелый дворецкий вынуждено прибегал к помощи поручней.

  Красная ковровая дорожка, некогда устилающая лестницу, была давным-давно съедена молью – ее особой разновидностью, зародившейся в здешних гардеробах и платяных шкафах, на что регулярно жаловались скелеты, также обитающие там. Изначально Фердинант покрывал их из жалости, не докладывая лорду. Спустя некоторое время слух о сердобольности дворецкого вышел за пределы этих стен, и как результат молвы: к настоящему моменту все шкафы замка, помимо шкафа самого Мортимера, а также шкафов западного крыла были населены неупокоенными бродягами.

  Фигура лорда застыла в неподвижности у главного входа в замок. В последнее время Мортимеру нередко доводилось впадать в кататонию – некий ступор, когда тело дубеет, а разум выходит за его пределы и бродит где-то, да так, что по возращению обратно ничего из своих странствий не выносит. Однажды некто из сословия слуг, пока еще в замке они содержались, расхрабрился дотронуться до лорда, чтобы впечатлить девушку, тоже из прислуги. Лишившись руки, бедняга спился, а девушки на него больше не смотрят, зато узнал, что на ощупь кожа лорда идентична поверхности свечи. Со времени того инцидента слуг в Хельмрокском замке не держали, только верного и безукоризненного Фердинанта Мортимер оставил из соображений приличия и личной привязанности, в силе своей сравнимой с привязанностью к мышам.

  Приблизившись к лорду, дворецкий неуверенно помахал дрожащей ладонью перед его остекленевшим взглядом. Лицо Мортимера ничего не выражало, что, впрочем, для лорда было характерно, а вот слюна, вытекающая из правого уголка его рта, – была явно не к добру. По всему выходило, что следует позвать Ганса – придворного лекаря и просто умного человека – только вот он с некоторых пор избегал общества лорда, поселившись в тайных помещениях и проходах, которые здесь встречались повсеместно. Их общая площадь равнялась площади помещений замка, обозначенных на плане, который Мортимер никому не показывал (даже самому себе), а то и превосходила ее, если учитывать подземелье и многочисленные тоннели, уводящие за пределы замка, в частности – в Нижний город.

  Сам Мортимер, страдающий тяжелой формой расстройства ориентации на местности, никогда не пользовался тайными проходами. Для него это было сродни погружению в собственное бессознательное, которого лорд боялся и не понимал, и потому давным-давно повелел придворному волшебнику изловить все тайные желания и вытесненные воспоминания, и упрятать их, не говоря ему куда. После того, как звездочет исполнил приказ Мортимера, лорд попросил замковую стражу и его упрятать, чтобы не проболтался, старый маразматик. Со временем и замковую стражу тоже расформировали, а точнее – выселили в основной гарнизон, приравняв на правах к городской, и все эти случаи, по мнению Фердинанта, следовало рассматривать в рамках единой тенденции к сокращению населения Хельмрокского замка. К уединению стремился Мортимер всем естеством, а Фердинант – слуга – не смел ему перечить.

  Удостоверившись, что лорд не в состоянии как-либо повлиять на сложившуюся в городе и его окрестностях ситуацию, дворецкий принял волевое решение взять дело в свои руки и покинул зал, отправившись за помощью к капитану стражи, Басту.

  Уход старого слуги сопровождался движением глаз картины. На полотне изображался сам лорд в разгар его увлечения военным делом. Увлечение это никогда не выходило за пределы Хельмрокского замка и в настоящих битвах лорду так и не довелось поучаствовать, но на каждом третьем своем портрете Мортимер изображался на коне и при полном параде. И вообще все картины в замке, не соотносящиеся хоть как-нибудь с личностью лорда были давно и надежно упрятаны Фердинандом от ранимого взора аристократа, так как лорд, переживая частые припадки гнева, имел обыкновение вымещать на них свою злобу. Чаще всего при этом ущерб причинял портретам своей родни, ибо сама родня, не считая жены, страдать уж давно перестала.

  Когда же Фердинант, одевшись потеплее в сторожке, выбрался из замка, чего не делал уже несколько лет, послышались многочисленные щелчки, а картина отодвинулась в сторону. Из темноты открывшегося проема дохнуло сыростью и холодом, но холод этот был иным: тогда как холод снаружи был сухим, этот холод – влажный и отвратительный – разлагал кожу и плоть, подобно ядовитым испарениям некоторых топей Палингерии. Долгое пребывание на нем приводило к негативным последствиям, неотвратимо меняло живых существ. Вместе с холодом и сыростью из темноты вышел тщедушный старичок в очках, с большим и длинным носом, занимающим треть лица, и высоким лбом, покрытым плесенью. Он создавал впечатление мудрого отшельника, некогда добровольно ушедшего в заклание и теперь вернувшегося, будто почувствовав, что общество нуждается в нем. Это, впрочем, было далеко от истины – и с тех пор, как угодил в опалу, доктор Ганс покидал свое пристанище в исключительных случаях и почти никогда не появлялся в основной части замка.

  Старичок прихрамывал на обе ноги, спину держал сгорбленной, ноги, дугообразно искривленные в области коленей, – согнутыми, видом и манерой движений напоминал лягушку, зачем-то вставшую на две задние лапы. Доктор Ганс, или то, во что он превратился, не походил на себя двумя десятилетиями ранее, – ничем более не напоминал статного мужчину в расцвете лет. Человек неискушенный и с Гансом прежде не пересекавшийся, навскидку определил бы ему возраст далеко за сотню, и только потому, что грудь его по-прежнему вздымалась – то единственное, что не позволяло с уверенностью перевести доктора из разряда «пока еще живых, но на ладан дышащих» в разряд «недавно умерших».

  Кряхтя и причитая, Ганс прошествовал через зал, к Лорду, который как его Фердинант оставил, так и стоял с тех пор в ступоре. С горем пополам добравшись до него, доктор вытащил пробирку и принялся цедить слюну Мортимера, параллельно прощупывая его грудь и живот перепончатой лапой, а ухо – приложил к груди, где у живых обычно бьется сердце. Закончив, Ганс задумчиво посмотрел на лорда, а затем вернулся туда, откуда вышел, тщательно заперев за собой вход в катакомбы.

  Глава IV

  Улицы Хельмрока были объяты льдом. Повсеместно встречались обмороженные прохожие, не добравшиеся до укрытия, и теперь лежащие на тротуарах; встречались повозки, лишившиеся кучеров, и лошади, так и сгинувшие в узде. Фердинант любил зиму в отрочестве, но даже тогда между зимой и летом, не задумываясь выбрал бы последнее. Теперь он был стар и немощен, а в разгар лета (по-местному, – теплой осени) падал снег, и в свойственной старикам манере, которую по молодости частенько высмеивал, он размышлял о том, что мир не тот и все не то, что раньше.