Текст книги "Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

  Так тепло, как сейчас, дворецкий никогда еще не одевался, но все равно мерз, далеко не по-старчески. В вопросе подвижности живые были устойчивей к холоду, чем мертвые, – кровь разгоняла тепло. И хотя холод не упокаивал мертвецов окончательно, он лишал их возможности передвигаться и запирал в собственном теле, что для многих неупокоенных было сродни окончательной смерти, а то и хуже.

  Уж много раз с момента выхода из замка Фердинант пожалел о том, что отважился на этакое геройство. Он с одной стороны корил себя за опрометчивость, с другой – был горд за решение вмешаться и повлиять на чрезвычайное положение, в котором оказался Хельмрок – город, пускай и не родной ему, как и весь этот край, но за годы служения ставший вторым домом.

  Ситуации, подобные этой, уже случались в прошлом. Все те разы находился герой, готовый спуститься в шахту и восстановить ее работу. Каждый раз герой уходил ни с чем, не получив ни награды, ни славы. Виной тому нравы Хельмрока, его жителей и, конечно же, лорда Мортимера, в упор не замечающего бескорыстия.

  Городская стража квартировалась в ратуше. Здесь же в теории проходили суды и все большие собрания. Раньше у города имелся бургомистр, жил да здравствовал, пока лорд не прознал о наличии в Хельмроке такой должности. Лишь единожды взглянув на бургомистра, стоя на балконе, он приказал его вздернуть, посчитав, что, цитирую, – этой толстой, разожравшейся на казенные деньги скотине для полного счастья не хватает только объятий петли на ее свинячьей шее! Теперь в Хельмроке не было бургомистра, а в его старом кабинете обитал командир объединенного городского гарнизона – капитан Баст.

  Баст был также нездешним: выходец с юга, он заслужил свой нынешний статус чужими потом и кровью, чем понравился лорду. Обладая железной хваткой, Баст содержал гарнизон в кулаке, а отношение к узникам в темнице ратуши было отнюдь не мягче, а порой и жестче отношения надсмотрщика к каторжникам.

  Несколько лет тому назад один из заезжих торговцев, на собственной шкуре познавший жестокость условий содержания в здешних казематах, предпринял попытку отомстить Басту, забравшись к нему в дом ночью и нанеся несколько ударов топором. Рубило этого самого топор с тех пор торчит из головы Баста, а неудавшийся мститель обитает где-то в Хельмрокских подворотнях, разобранный по частям и скормленный местным дворнягам. Умри капитан тогда, сейчас бы Фердинант не мялся в нерешительности у входа в его кабинет, ведь мертвецам в Хельмроке не положены высокие полномочия. К большому сожалению заместителей Баста, а также всех служащих в ратуше, и, если уж на то пошло, всех жителей города и странников проездом, Баст пережил жестокую расправу, но не вышел на почетную пенсию, а вопреки всему продолжил нести бессменный караул, еще более ужесточившись.

  Теперь капитан сидел в кресле и наблюдал чайник, вода в котором, греясь от огня очага, вот уже несколько часов к ряду не хотела вскипать. В голове Баста это не укладывалось, как и не укладывалось в ней то, отчего ворота города до сих пор не закрыты на выезд и въезд, почему не растет пошлина, почему ему нельзя казнить без достаточного повода, если все встречи подданных с лордом, даже самые пустяковые, обычно именно этим и заканчиваются, и куда еще запропастился его проклятый первый помощник (в понимании капитана – личный секретарь).

  Слух Баста, заметно обострившийся после инцидента, различал тяжелое дыхание гостя, в нерешительности ожидающего за дверью, но природная склочность и дурной нрав, в довесок к фанатичной тяге к соблюдению не только городских законов (которые подчас сам же и устанавливал, или наоборот – менял устои, когда те шли в разрез с его мировоззрением), но и элементарных норм приличия, не позволяли капитану пригласить незваного гостя в кабинет. Он ожидал стука, а его не следовало – и это тоже злило Баста.

  Капитан не мог видеть сквозь стены, а отсутствие привычного шума работы для него не представлялось достаточно веским поводом, чтобы поняться с кресла и пойти проверить обстановку в ратуше. Сделай капитан так – выйди сейчас из кабинета – он бы увидел, что большая часть помещений здания городского муниципалитета превратилась в ледник. Фердинант же, проделав весь этот длинный путь от замка к центру Хельмрока, имел возможность убедиться в плачевности положения города. Осознание собственной ответственности за происходящее, а также крайне вредные угрызения совести за несовершенное им преступление в очередной раз подтолкнули старого слугу к решительным мерам, – Фердинант постучал в дверь.

  – Войдите! – тут же раздалось из кабинета.

  Голос капитана ездил по ушам, как пила на лесопилке ездит по бревнам, и едва заметная тень удовольствия от разрешения неудобного положения утонула в неприятном, резком тембре, усталости тона и хронической аллергии Баста на мир вокруг. А потому, когда Фердинант входил в логово главного мясника Хельмрока, он мысленно приготовился, если не к расправе над собой несчастным, то к сильному противлению со стороны Баста, который хоть и цеплялся за насиженное место из последних сил, выполнять прямые обязательства по обеспечению сохранности города и граждан не желал. Он куда больше заботился о собственном статусе – чувствовал, как покидают его силы и утекает власть сквозь пальцы. Как он думал, вовсе не добросовестной службы ожидали от него подчиненные и граждане, но железной хватки, и с каждым новым прожитым днем металл покрывался ржавчиной, а сам капитан все реже выходил на свежий воздух, опасаясь ускорения коррозии.

   Предчувствуя высокую вероятность спора, дворецкий заранее приготовил у себя в голове внушительный список аргументов в пользу необходимости спуска в шахту и восстановления нарушенного там производства. Весь этот список доводов пал жертвой затхлости помещения, от резкого и даже едкого запаха которого слезы навернулись на глаза Фердинанта.

  Первым делом дворецкий оглядел кабинет. Он посмотрел на некипящий чайник, по поверхности которого непрестанно текла вода, отчего на полу у очага образовалась лужа, тем краем, что ближе к огню – испаряющаяся, противным ему – леденеющая; посмотрел на стол, заваленный отчетами и рапортами, наверняка нечитанными, но тем не менее уже подписанными и заверенными штампом печати; посмотрел на занавешенное окно и лезвие топора глубже чем наполовину засевшее в черепушке капитана. И только когда оглядел это все, Фердинант обратил внимание на самого хозяина кабинета, исподлобья смотрящего на него.

  Только правая половина лица Баста сохранила подвижность, мышцы левой, если и поддавались кратковременным сокращениям, то неконтролируемым тикам. Левый глаз смотрел косо, а зрачок его размером существенно отличался от зрачка правого. Одну из рук – ту, которой лучше владел – капитан имел привычку держать во время разговора на резной рукоятке револьвера, заряженного, вычищенного и смазанного. Ему по молодости не раз доводилось участвовать в соревнованиях на меткость, и даже в зрелом возрасте он нередко выходил из таких состязаний победителем, оставляя молодежь далеко позади нюхать порох от его выстрелов. За время своей службы на улицах Хельмрока, тогда еще простым стражником, он несколько раз открывал огонь по нарушителям, и всякий раз такие противостояния заканчивались одинаково плохо для неприятеля, сам же Баст отделывался лишь легкими ранениями, а куда чаще одной только бессонницей. К сожалению для капитана, тот период, когда на жизнь его покусились, выдался сравнительно спокойным, а сон его в те ночи был особенно крепким, если не беспробудным.

  – Чего вам надобно, мистер? – угрожающе проскрипел капитан и не ясно было больше в его голосе ноток интереса, или же ноток-предвестников грядущей бури. Баст не знал вошедшего, не знал, что тот служит у Мортимера. По правде сказать, мало кто из городских подозревал о наличии в замке кого-нибудь, помимо лорда, и капитан, старающийся не замечать власти выше него, как сам лорд старался не обращать внимание на короля Фэйр и владык прочих регионов королевства, формально равных ему по статусу, не знал дворецкого и ни разу со времен заступления на должность не бывал на приеме у правителя Холлбрука.

  Окно позади него отчасти потому было завешено, что из него открывался отличный вид на Хельмрокский замок, а уж этого-то зрелища Баст на дух не переносил, в основном потому, что сам хотел быть лордом и плевать на подданных с высочайшей башни замка. Все картины с родовой крепостью Мортимера, прежде во множественном числе висевшие на стенах ратуши, Баст в тайне от лорда повелел сжечь. И их сожгли, не раздумывая и не смея перечить, ибо каждый из служащих и граждан понимал до боли злободневности: пусть лорд Мортимер правит всем Холлбруком и отдает приказы, но Баст и только он приводит те приказы в действие, – именно с Бастом они вынуждены считаться, от него напрямую зависит их благоденствие.

  Выше командира городского гарнизона нынче в Хельмроке представителей власти не было. С тех пор как замковую и городскую стражи объединили, а капитан замковой исчез при невыясненных обстоятельствах, между воротами обители лорда Мортимера и внешними стенами города находилась неоспоримая территория капитана Баста.

  – Касательно моего к вам прихода, достопочтимый сэр, – начал Фердинант с учтивости, войдя в кабинет и плотно затворив за собой дверь, – Такому мудрому и уважаемому человеку как Вы, разумеется, известна тяжесть положения, сложившегося снаружи, во всех его нелицеприятных подробностях, о которых, с Вашего позволения, умолчу.

  Вместо ответа Баст поерзал седалищем, отчего его пузо всколыхнулось, а массивная грудь даже от этих незначительных движений начала вздыматься чаще.

  – Я это к тому, сэр Баст, что, быть может, мы могли бы приступить к делу безотлагательно? Ну, знаете, минуя затяжное вступление...

  – Отчего же! Право, не пойму – куда нам спешить? В этом городе время, кажется, остановилось... Иногда я сомневаюсь в том какой сегодня день недели, но для начала, мистер, вам положено представится! Мое-то имя вам известно, а ведь я вам его никогда не называл и даже не помню, чтобы мы когда-либо встречались... – после этих слов, Баст, казалось, впал в задумчивость. Он и правда размышлял на тему, где бы мог Фердинанта видеть, и не находя ответа, хмурился с каждой минутой все больше.

  Они и правда не были представлены друг другу и виделись разве что мельком, в тот единственный раз, когда Баст пришел в замок за последним напутствием лорда, перед тем как занять свою нынешнюю должность, а эта его неспешность в ведении разговора лишь подтвердила худшие опасения Фердинанта о том, что капитан, возможно, не уведомлен об ужасе, творящемся снаружи. Теперь ему предстояло поведать Басту о страшной участи, постигшей Хельмрок, что, учитывая известную вспыльчивость командира стражи, могло обернуться для него самым что ни на есть печальным образом.

  – Ваша правда, сэр, прошу простить за забывчивость! К сожалению, годы уже не те... Мое имя Фердинант! Большую часть жизни я прослужил дворецким при лорде Мортимере, – слуга согнулся в поклоне. И хотя в столице теперь кланялись исключительно старики – молодые предпочитали рукопожатие, занесенное мореплавателями с запада – жители отдаленных провинций Фэйр продолжали блюсти традиции.

  – Слуга Мортимера, значит... – тихо прохрипел капитан. Кровь прилила к его большим щекам, на лбу выступила испарина, почти сразу же обратившаяся в иней, а здоровый глаз недобро сощурился. – И чего же тебе надобно от меня, слуга? С чем пожаловал? – спросил Баст, перейдя на ты, как бы презрительно подчеркивая место Фердинанта. Те немногие остатки дружелюбия, что он выказывал на момент приветствия, сошли на нет, и капитан предстал перед Фердинантом в том виде, в котором с ним сталкивались подчиненные каждый день. Сделался таким, каким его описывали редкие посетители замка.

  – Мне тяжело об этом говорить, сэр, но, кажется, «Это» снова повторяется... Во всяком случае мне неизвестно иного объяснения тому, что происходит на дворе, если только ледяные великаны не спустились с гор с мыслью захватить Хельмрок, но на что им сдалась сия прогнившая клоака? – Фердинант попытался пошутить, но за годы службы в замке потерял чувство юмора, которым, впрочем, никогда не блистал, а за время, проведенное на улице этой снежной летней ночью, так и не сумел им вновь обзавестись. – Лорд сам намеревался вас известить, однако...

  – Однако?

  – Но вы ведь знаете Мортимера, сэр? – обезоруживающе улыбнулся Фердинант, разводя руками.

  – Знаю, еще бы мне не знать этого... Но постой-ка, ты говоришь, что шахта прекратила работу? – до Баста вдруг дошло, и вместе с тем кровь прилила не только к его щекам, но и ко всей голове разом, отчего поверхность кожи начала испускать пар. Двух часов не хватило на то, чтобы вскипятить воду в чайнике, но одной реплики старого слуги оказалось достаточно, чтобы кровь в жилах Баста вскипела. Его обрюзглые щеки гневно тряслись, пока капитан предпринимал безуспешные попытки подняться. Кресло под ним скрипело и трещало, казалось, еще чуть-чуть и развалиться, и тогда большой начальник рухнет вниз.

  Внезапно Баст выхватил револьвер и, во мгновение ока взводя его, принялся палить во что ни попадя. Вернее, целился он известно в кого, и спуск вжимал с уверенностью, и руки при этом нисколечко не дрожали, но все равно никак не мог попасть из-за косого глаза и отсутствия практики, а также того факта, что одна из ножек кресла, не выдержав, таки подломилась. Стало быть, стрелял он, уже падая на спину. Когда же с пылью да грохотом капитан достиг конечной точки падения, тяжелая рука его ударилась о пол, разжавшись, и револьвер, в последний раз непроизвольно выстрелив, отлетел в сторону, к стенке, где еще недолго по инерции вращался, лежа на боку барабана и дымя стволом. Баст тоже лежал на боку, а Фердинант стоял, оперевшись на стол одной рукой, а другой ощупывая грудь и со смешанными чувствами взирая на распростертого под ним капитана. Внутри него в тот миг желания добить и помочь подняться были равноценны, и если бы не запредельное терпение и ужасное положение дел, Фердинант бы как пить дать поднял тяжелую печать со стола и несколькими верными движениями докончил начатое кем-то дело, вколотив рубило топора поглубже в содержимое головы Баста. В итоге разум победил, и Фердинант с трудом, преодолевая вялое сопротивление капитана, помог тому встать на ноги.

  – Пойдемте, сэр, медлить нельзя и... Оденьтесь потеплее, что ли... – бросил Фердинант напоследок, покидая комнату.

  Оставшись наедине с собой и отдышавшись, Баст посмотрел на продырявленный чайник, несколько раз прошелся взад-вперед по комнате, что делал часто, когда испытывал внутренние противоречия, подобрал револьвер с пола, вытащил из ящика коробку с патронами, зарядил, проверил как вращается барабан, и упрятал оружие в кобуру. Затем он подошел к шкафу и вытащил из него шерстяной сюртук, местами изъеденный молью, местами с дырками от пуль, и не везде на тех дырках были заплатки, – сюртук одел поверх жилетки. Еще в шкафу, за сюртуком, хранилось ружье, но на него Баст взглянул лишь мельком, посмотрел и со вздохом закрыл дверцы шкафа.

  На пути к выходу он лицезрел пустую ратушу, и тех, кто, оставшись в ней на ночную смену, обледенели. В Хельмроке ночная – почти тоже, что и дневная, а то и труднее, если учесть сколько неупокоенных бродят по улицам города в любое время суток. В ночную смену работали в основном провинившиеся живые, а также неупокоенные, которым за бдение доплачивали. Теперь они, замерев статуями в коридорах, корили себя за то, что вышли в эту ночь на работу, и ненавидели тех, кто повинен в случившемся.

  Двигаясь по коридорам, Баст почти буднично и без содрогания наблюдал также и тех, кто еще вечером был жив, – недавно умерших подчиненных. Немногие счастливчики из их числа обретут покой в могиле, остальные же вскоре должны были очнуться, переродившись в новом виде, и если к тому моменту они не сумеют поправить случившееся – что ж, тогда кого-то ждут тяжелые роды! – примерно в таком ключе размышлял Баст, с отвратительной ухмылкой глядя на бедняг. Наблюдая чужие муки, он на мгновение забывал о своих собственных, и потому всегда присутствовал на смертных казнях, – мероприятиях в Хельмроке частых.

  Фердинант ожидал капитана у главного входа. Он в нетерпении мерил шагами холл ратуши, также как сам Баст недавно прохаживался по кабинету, – Фердинант прохаживался и потирал руки, не в нетерпении, но греясь.

  В центре зала стояла статуя первопроходцев. Монумент вытесали из цельной глыбы мрамора еще во времена империи, а древние центурионы восьмого легиона, некогда покорившие провинции, ныне известные как Седжфилд и Холлбрук, высматривали что-то вдалеке. Статуя эта первоначально размещалась на вершине погоста, до того, как там начали проводить захоронения, но уже в те времена седой древности место знали как средоточие силы. И пока монумент стоял на холме, до того, как его стащили вниз, найдя лучшее место, вопрос, куда же смотрят древние легионеры? – разрешался как-то сам по себе. Ведь ясно же куда – туда, где тяжелой поступи имперских сандалий еще не слышали.

  Покорение новых земель на границах изведанного во все времена было сопряжено с риском вооруженных столкновений. До прихода захватчиков с юга в этих землях обитали полудикие племена. Первый контакт между культурой и первобытным строем ознаменовал начало кровопролитной войны, которая из завоевания новых территорий переросла в полноценное истребление имперцами инакомыслящих и чуждых им варваров, с их странными обычаями и культом жестокости. Империя победила, но большой ценой и не все дикари тогда пали, часть племен ушла в леса и дальше, за их пределы. Кто знает, что стало с ними потом? Ибо не везде, где суша – простиралась великая империя древности, – и не везде, где суша – простирается Фэйр. И по сей день, несмотря на развитость технологий, остаются еще в мире ланды, непокорные человеку. Речь не только о Палингерии, но и в частности – о землях на дальнем севере, практически неизученных и нетронутых из-за предельно низких температур, скудной живности, длинной ночи и короткого дня. Должно быть, воздух там куда холоднее, нежели нынче в Хельмроке, но даже если так, – все равно утешение слабое.

  Увидев Баста, Фердинант вздохнул и остановился у входа, ожидая, пока капитан поравняется с ним. Лицо старого слуги сейчас ничего не выражало. Оно излучало холод, как та дверь, позади. Высокая, из дерева, дверь промерзла и обледенела, однако створки ее были свободны ото льда и с натугой, но поддавались. Не так давно дворецкий входил сюда, и покинуть ратушу не казалось ему задачей труднее. А вздохнул он оттого, что вовсе не хотел уходить, но душа, совесть звала его, а тело, противясь, уступало тому зову, и все равно сопротивлялось, зная, что там – за стенами ратуши – ждут его лишь холод да смерть.

  Из противоречий души и тела рождался дискомфорт, его-то Фердинант и подавлял, скрывая внутреннюю борьбу, и потому лицо его ничего сейчас не выражало. Он не думал о капитане плохо или хорошо, но воспринимал его ярость как нечто вполне естественное, очевидное, само собой подразумевающееся. Старый слуга, окруженный самодурами и диктаторами большую часть сознательной жизни, разучился понимать иной подход в управлении, хоть и знал, что таковой существует где-то, – это где-то было для него сродни другому измерению, – измерению, с которым его мир никогда не входил в соприкосновение.

  Капитан видел в Фердинанте очередного заговорщика, как и в любом другом человеке из своего окружения. Это был страх не последствий возможного предательства, но страх предательства как такового, а также страх того, что он – матерый сом – попадется на крючок. Случись так – это значило бы, по крайней мере для Баста, что пришло время уйти на покой, и что он более не пригоден к службе. Баст слишком долго пробыл в седле, и, как известно, всякое дело накладывает на человека определенный отпечаток, деформирует его личность, придает ей специфических свойств, не всегда и почти никогда не идущих на пользу человеку вне его компетенции, – никак не облегчающих, а зачастую только усложняющих общение с людьми

  – Пойдем, слуга... Лишние руки не помешают, – небрежно бросил Фердинанту Баст, проходя мимо него, к дверям, и по пути едва удостоив слугу взглядом; бросил, как бросает псу кость хозяин. Его зычный голос звучал так по-командирски, будто не дворецкий решал за себя идти ему, или нет, но только от воли капитана зависела его дальнейшая участь. И хотя Фердинант никогда не ходил под Бастом, и имел полное право отказать капитану в помощи, особенно теперь, когда благодаря ему шестеренки механизма власти, было вставшего от нежданного катаклизма, вновь завертелись, гиперболизированное чувство долга, а также потребность в подчинении в очередной раз сыграли с дворецким злую шутку.

  Мортимер и Баст почти во всем отличались друг от друга, но тех немногих общих черт, в которых они сходились, – качеств единых для всех управленцев и просто людей, одаренных большой властью в любой ее форме, той необходимой доли вольности в обращении с человеческим ресурсом, которой Баст располагал, с лихвой хватило на то, чтобы обуздать дворецкого – этого старого мерина – и направить его скудные потуги на нужды времени.

  Встрепенувшись и позабыв все то, что тяготило его, о чем он думал, Фердинант поспешил нагнать капитана. Вся его фигура, ссутулившаяся от холода и бремени, вдруг разом помолодела и, обретя конкретную, прикладную задачу, осмелела, преисполнившись прежнего рвения к услужению. Старичок, казалось, разом сбросил балласт целого десятилетия и ощутил небывалый прилив сил.

  Глава V

  За время, проведенное Фердинантом в ратуше, снаружи изменилась лишь степень обморожения. Если раньше фонари блестели багрянцем в кровавом свете Тура – первой луны, – будучи покрытыми едва заметной коркой льда, теперь эта самая корка, сделавшись в два раза толще прежнего и утратив былую форму, неравномерным бугристым слоем охватывала их продолговатые тела, а красный свет залил улицы целиком и полностью, и выражался он не только в отблесках фонарей, но доносился прямыми лучами света, ибо Тур завис над городом во всей своей воинственной красе. Теперь снег был почти по колено и продолжал падать новый. Хельмрок – город мертвых, – находясь в запустении, и погребенный под завалами снега, напоминал покинутый на произвол судьбы и забытый всеми курган. Город – одна большая братская могила, и те немногие его обитатели, что сохранили подвижность, не имея возможности покинуть этот стремительно утопающий в снегах корабль из-за погодных условий и запертых ворот, прятались по домам у разожженных очагов и в страшном предвкушении наблюдали неумолимо убывающие запасы угля.

  Только двое отважились вмешаться, или, точнее сказать, были вынуждены сделать это за неимением других кандидатур, и сознавая, что произойдет в случае их отказа. Сейчас они медленно продвигались вперед, минуя покинутые дилижансы и переступая тела, но не к главным воротам города они шли, как можно бы было подумать, исходя из расположения шахты, а в самый его центр, где на холме – погост, а в середине его – Склеп.

  Подъем на холм ожидаемо выдался труднейшей частью маршрута, и не в последнюю очередь потому что к моменту начала восхождения старики в конец запыхались.

  Баст за время службы в администрации совершенно отвык от полевой работы, существенно прибавил в весе и сократился при этом в росте – потерял отменную физическую форму и вид громилы, некогда внушавший страх и уважение. Теперь он был необъятный толстяк, и как большинство толстяков, – неуклюж, что выражалось в постоянных потерях равновесия на льду и нескончаемых падениях в сугробы, встречающиеся у обочин и на самих дорогах в неисчислимом множестве. Каждый раз падая в такой, он потешно сучил ногами, и каждый раз поднимаясь, не без помощи дворецкого, смотрел на напарника не только без благодарности, но так, будто малейший намек на улыбку карается смертью. Едва ли, впрочем, револьвер стрелял после стольких падений – испытаний влагой и холодом, и все же одного только взгляда Баста, безумного и свирепого, было достаточно для слуги, чтобы потупить взор.

  Фердинант – немногим старше капитана – исчерпал скудный запас сил еще на подходах к ратуше. Тот небольшой их прилив, что слуга ощутил, когда командир приказал выдвигаться, иссяк вскоре после возобновления движения по тому леднику, в который обратились некогда славные улицы города.

  Парадоксально, но смерть в льдах, была им отнюдь не к лицу, и Хельмрок, казалось бы, привычный ко всевозможным преступлениям и казням, и который, казалось бы, со смертью на ты, собственный конец встречал тяжело и болезненно. Как известно, смерть не может быть легкой и естественной, какой бы причиной не была она обусловлена, пока умирающий не примет кончину как должно, пока не распрощается с жизнью, – Хельмрок же этого делать не желал.

  Со времен начал снегопада погост – главная достопримечательность города – побелел и прибавил в объеме. Благороднее седин Фердинанта, грязно-серых от тягот жизни, заснеженный он был покрыт серебром, а поверх того серебра залит небесным заревом. И снег в том зареве представлялся иногда малиновым, когда непогода рассеивала лучи, а иногда, когда в редкие моменты ночное небо прояснялось, и Тур сиял, ничем не сдерживаемый, – багряным, подобно вину или любимой накидке лорда Мортимера (все накидки лорда – багряные). Но туч в небесах было много, и тучи те, не переставая, осаждали город и его окрестности, таким образом снег, лежащий на земле, почти все время обновлялся и был малиновым. Те же изумрудные сполохи нескончаемых гроз, что небо обуревали в обычное время сезона, как представлялось старикам, – совсем утихли. Они теперь, в ретроспективе, казались их умам предвестниками катастрофы, постигшей ныне Хельмрок, что, если по уму и беспристрастно, – большая глупость, ибо грозы были всегда, вот только по уму и беспристрастно у стариков почему-то не получалось.

  Они теперь взбирались вверх, делая небольшие перерывы, и даже в погожее время путь был местами крутоват для пожилых людей, теперь так и вовсе – превратился в серьезное испытание. Несколько раз они останавливались передохнуть, и каждый раз Баст опирался на чье-то надгробие, а Фердинант, несмотря на усталость, избегал подобной опоры – ему не позволяла учтивость слуги, заменившая кредо жизни, к тому же такое поведение шло в разрез с негласными правилами погоста, которые Фердинант, пусть и не бывая здесь часто, – выучил на зубок. Превыше всего на кладбище ценилась частная собственность и личное пространство резидентов в условиях его ограниченности.

  Проблема перенаселенности, – одна из вечных проблем погоста. Здешняя земля за века пользования до того переполнилась гробами, что они местами выходили на поверхность и торчали среди могильных плит, цветом и формой напоминая гнилые зубы старой карги. Та часть из этих «зубов», что встречалась вдоль склона, невольно образовывала под ногами взбирающихся подобие ступеней лестницы, особенно заметное ближе к концу восхождения. И сейчас, карабкаясь, Фердинант то и дело забывал, что взбирается по чьим-то мощам, тем более что часть из гробов пустовала, а даже те гробы, где лежали усопшие, были покрыты малиновым снегом.

  В некий условный момент восхождения обстоятельства вдруг изменились, и долгожданная перемена та выражалась, в первую очередь, выравниванием склона, отчего движение много упростилось, во вторую, – изменилось само окружение: теперь по сторонам был не пустырь и сугробы, верхушки самых высоких надгробий, но статуи за оградой, и там же, среди них, – родовые склепы. Одинокие могилы здесь, правда, тоже встречались, но чаще всего они принадлежали аристократам, в силу тех или иных причин, не заслуживших право на захоронение прах к праху уважаемой родни. Так хоронили изменников и негодяев, или тех, кого следовало так называть, или было выгодно влиятельным сородичам. Иногда по прошествии времени тех, кто невинно осужден, или чья вина была переосмыслена в соответствии с духом нового времени, перезахороняли кающиеся потомки, а бывало они сами перезахороняли себя куда надобно.

  От некоторых склепов доносились неразборчивые голоса. Те голоса без конца бранились, и говорили на повышенных тонах, а то и вовсе – вопили. Так громко они говорили и вопили, что даже толстые каменные плиты, герметично закупоривающие входы в усыпальницы, не способны были до конца поглотить перебранку. Сквозь мельчайшие щели и прорехи просачивались голоса наружу и уносились, подхваченные ветром, кружась снежинками, тонули в могучем вое бурана. И это был уже буран – даже не буря, крепчал он с каждым мигом, вступал во власть, и не лорд Мортимер, не капитан Баст теперь правили Хельмроком, но этот буран и его первопричина.

  На вершине погоста встречались и деревья. Те коряги, что зимой, что летом никогда не зеленели, птицы на них не сидели, только залетные уличные мыши, у которых кости распирают кожу, и большие белые вороны, чьи ребра торчат наружу поверх перьев. Под стать известнейшим хельмрокским дамам с их холодными небьющимися сердцами и утробой, потерявшей способность к рождению, – дамам, не привлекающим мужчин более, или привлекающим, но безнравственно, – эти деревья, казалось, и не росли вовсе, но замерли в вечности. И только ветер, возвращая время, указывал на то немногое, что еще роднило их с растительным миром, – указывал на гибкость и долголетие.

  Поравнявшись с тяжелой плитой, что Склепу заменяла дверь, Баст выхватил пистолет из кобуры и, направив в небо, несколько раз спустил курок. Однако выстрелов не последовало. Выругавшись, Баст перехватил револьвер за ствол и принялся бить рукоятью по плите, так как оружие он обожал, то и стучал бережно. Когда же и это не помогло, капитан, отчаявшись и рассвирепев, проорал во всю мочь глотки:

  – Отворяй! Чтоб вам пусто было, костяшки полые... – его голос заметно дрожал, и руки дрожали, и все внушительное тело Баста содрогалось от холода, пробравшего его. Вскоре плита отодвинулась, а из образовавшегося проема дохнуло теплом: даже в склепе – для многих последнем пристанище – было сейчас гораздо теплее, чем снаружи, и, следовательно, – лучше для живых. Почти сразу же из проема выглянул череп бармена, объятый пламенем, но не зеленым пламенем распада, а самым что ни на есть обыкновенным – с красными языками: по всей видимости, и что слышалось из улюлюканья, завсегдатаи окунули его в горючее и подожгли, чтобы двигался резвее. Поднатужившись и отодвинув плиту еще дальше в сторону, так далеко, что даже тучный капитан сумел бочком протиснуться внутрь, а тщедушный Фердинант и подавно, Рэнди вернул ее в исходное положение и ушел протирать стойку.