Текст книги "Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

  Фердинанту не единожды доводилось бывать в Склепе, к которому он испытывал смешанные чувства; то же, что ему в заведении несомненно нравилось, – это его неизменность. К сожалению, данная черта, без сомнений присущая месту, распространялась на все без исключения составляющие его общности, в том числе и предельно отталкивающие, воспринимающиеся дворецким исключительно в негативном смысле, к примеру – на здешнее убранство.

  Их почти сразу же поглотил гам, и пока город умирал, Склеп, итак по большей части мертвый, продолжал обслуживать клиентов. Внутри царили раздрай и беззаконие, и даже грозный капитан, который одним своим присутствием обязывал общество к порядку, на здешний хаос не мог повлиять, поэтому ненавидел его еще сильнее. Куда чаще Фердинанта, Баст бывал здесь в молодости. В последствии выслужившись и заняв высокий пост, будучи подверженным частым припадкам ностальгии, он нисколечко не тосковал о времени, проведенном в Склепе. Баст ненавидел каждую деталь: от заполненных пылью винных бутылок до вечно праздных постояльцев, превзошедших все возможные пределы разложения, как физического, так и морального. Он ненавидел дам, лениво обмахивающихся веерами, ненавидел их ухажеров, ненавидел игроков, которые скорее предпочтут позабыть себя, нежели правила любимой оказии, ненавидел зловоние и то, как частицы пыли, оседая, раздражают его кожу.

  Едва оказавшись внутри, Фердинант ощутил облегчение. Для него в этот миг подошло к концу нечто сложное и опасное, непривычное. Склеп, таким образом, представлялся Фердинанту убежищем. Для Баста все было иначе: для него Склеп был лишь этапом, перевалочным пунктом. Баст знал, куда шел, чего не знал старый слуга, хотя догадывался и отказывался принимать подобный исход. Теперь он видел, что капитан, не желая оставаться в Склепе дольше необходимого, направлялся к спуску в катакомбы, куда простым смертным ходу не было, – видел и, внутренне протестуя, все же следовал за ним. Для слуги это был вопрос уже решенный: идти за Бастом, или отступиться? В делах, где замешаны власть имущие, он не знал иного подхода, кроме покорности, даже если она противоречила здравому смыслу и таила в себе для него угрозу.

  На другом конце спуска начинался Нижний город, – город мертвых. Там не было места жизни в любой ее форме, там лабиринты коридоров, а по ним в кромешной тьме бродят потерянные – блеклые тени, призраки некогда живших людей. В недрах земли обитают демоны, почти никогда не способные навредить, но всегда слушающие стены и выжидающие момент. Даже среди неупокоенных на спуск в ту обитель заблудших решаются единицы, наиболее отчаянные мертвецы, ведь ни мертвому, ни уж тем более живому, войдя, во век не сыскать пути обратно, и решившись отдаться кромешной тьме, они тем самым отрекаются от света, и от всего, что из этого следует.

  Глава VI

  Говорят, Нижний город был построен задолго до Хельмрока, потому-то и Нижний город, а не Нижний Хельмрок. Поговаривают также, что катакомбы те – по большей части захоронения дикарей, населявших Холлбрук исконно, до прихода восьмого легиона и поголовного их истребления имперцами.

  Спуск, связующий Склеп и Нижний город – не единственный в своем роде, но наиболее известный. Он начинается полноценным коридором, с полом, выстеленным мощенными камнями и потолком, укрепленным деревянными подпорками и балками, как в шахте. Ближе к середине, камень под ногами заканчивается, а на смену ему приходят неровные по высоте и ширине ступени из утрамбованной почвы. Примерно тогда же начинаются входы в кельи, где обитают те, кому ни сверху, ни снизу нету места, – обитают те, кто между. К концу тоннель мельчает и округляется, превращаясь из творения рук человека в нору гигантской землеройки, а потом, по преданиям и догадкам (ибо ни один дерзнувший спуститься туда, так и не сподобился вернуться обратно) начинается Нижний город.

  Его коридоры имеют высокие стены. Они, чем выше, тем дальше сужаются, в конечном итоге образуя треугольник. Стены те покрыты рисунками и надписями, в некотором роде посланиями и наставлениями предков дикарей своим потомкам, таинственными и непереведенными. О том известно только потому, что есть еще подобные захоронения, их-то излазили вдоль и поперек. Как правило, сначала это были расхитители гробниц, а после ученые, сетующие на разорение. Только в этом захоронении, что-то невообразимое творилось и с временем, и с пространством, и с бедолагами, угодившими в западню. Быть может, причиной тому была населенность места, а может – длительный контакт с умами живущих над ним, решение загадки едва ли будет найдено.

  По одной из версий, спуск в Нижний город – остатки исчерпавшегося прииска, той его части, что уходила в породу, а кельи тогда – ответвления от штольни. Теперь-то золото в Холлбруке не добывают, его все больше снимают с мертвых пальцев, и то не всегда получается, ибо не все мертвые – покойники, некоторые только притворяются таковыми.

  К счастью старого слуги, путь их лежал не к Нижнему городу. То, что для многих было лишь предположением о возможном происхождении спуска, для Баста, человека посвященного во многие тайны Хельмрока, – было данностью. Ранее здесь добывали золото. Еще раньше – располагалось стойбище одной из множества общин дикарей. Так получилось, что по канону их веры селиться следовало непременно вблизи курганов, строиться вокруг них, жить, помня о смерти и предках. В виду слабой изученности и до сих пор не расшифрованной письменности, метафизическая основа верований местных остается загадкой, но как и в большинстве случаев на этот счет существует масса предположений, в основном заимствованных из верований других первобытных культур, а нередко – притянутых за уши.

  В те времена золото здесь залегало совсем не глубоко, почти что на поверхности лежало, но не было востребовано местными, не ценилось ими, а может быть, даже считалось порочным за совершенную мягкость и не пригодность к хозяйским нуждам. Так или иначе, но топталось оно дикарями равно прочей грязи. Во всяком случае именно так обстояли дела на момент вторжения.

  Согласно «Хронике завоеваний севера» – одного из древнейших письменных источников в мире, и общепризнанно, – древнейшего исторического трактата времен империи, многие участники того похода озолотились непомерно. Не только центурионы, которые отвечали за дележ добычи, но и простые солдаты. Потом, конечно, большинство из счастливчиков тех легких денег лишились в силу разных причин, но сам факт того, что какие-то там варвары могут позволить себе топтать золото, в империи очень даже ценившееся, – сам этот факт поразил легионеров, как следует из «Хроники». Выходцы из низших сословий, составляющие большинство солдат, за этакое непотребство были готовы наброситься и растерзать дикарей, тотчас увидев.

  Баст остановился перед входом в одну из келий. На протяжении всего спуска он считал шаги, чтобы не пропустить вход в кромешной тьме. Фердинант же толком не слыша, чего там капитан бормочет, всерьез опасался, как бы тот не сбрендил, да и не забил его, а хоть бы и той же рукояткой револьвера, которой так ловко орудовал. Когда же Баст остановился, и старый слуга понял, о чем тот бормотал, вздох облегчения невольно сорвался с растрескавшихся губ дворецкого и, как и любой звук здесь, – распространился по тоннелю, на что где-то далеко внизу ему ответили вкрадчивые шорохи.

  Проемы разительно отличались: где-то ровнее и шире, где-то кривее и уже, некоторые ответвления заканчивались тупиком или обвалами. Всего келий было около дюжины, и половина имела хозяев по большей части не гостеприимных, или наоборот – гостеприимных, но таких, встреча с которыми вам не понравится. Нужная им келья выглядела заброшенной, а проем ее зиял до самого потолка и был в два раза шире среднего. Кроме того, он не заканчивался помещением или тупиком, но продолжался вглубь недр.

  Все это ими не виделось, но слышалось и чувствовалось по сквозняку, обдувавшему их, и по влаге, собиравшейся в капли и срывавшейся затем вниз с потолка, что сопровождалось оглушительно громким плеском – определялось по тому, как изменилась обстановка, стоило им войти в проход.

   В пределах Склепа и бобер бы не сыскал древесины, только камень да кости, кости да камень, и хоть горючее здесь было, как видно по печальному примеру Рэнди, ни сам бармен, ни один из постояльцев или гостей Склепа, которые здесь почти не менялись и редко встречались заезжие, не отважился бы спустится вниз, пока не распрощается с прежней жизнью и не отдаст все долги, иначе бы давно ушел в Нижний город, откуда нет возврата. И думать было нечего о том, чтобы зажечь чьи-то кости и использовать их в качестве факела, поэтому как досюда шли в темноте, так и сейчас, повернув в келью, продолжили движение вперед все так же наобум.

  Фердинант, чтобы не потеряться, держался правой рукой за пояс Баста, а левой – прощупывал стену (они шли вдоль левой стены, вход в келью был тоже слева). Но Баст не возражал такой близости, он не о том сейчас думал, а думал – как бы не сбиться с пути, не потеряться и не пропасть.

  Рассуждал он в следующем ключе: сейчас, пока тоннель один, они идут прямо и, стало быть, потеряться невозможно, но когда доберутся до шахты и столкнутся со множеством разветвлений, тогда, очевидно, начнутся проблемы. Пока из препятствий на пути были только тьма да сырость – и не проблемы вовсе, если подумать, а так, – неотъемлемые обстоятельства сложившегося положения. Тогда вопрос, казалось бы, решенный? Если поделать ничего нельзя, то и рассуждать, получается, нечего?

  К сожалению, голову Баста занимало не только и не столько это, сколько воспоминания былых дней. Он уже спускался сюда раньше, в молодости, когда на Хельмрок обрушилось то же бедствие, но из-за скорости реагирования оно не успело достичь того ужасающего размаха, который приобрело за последний час. Тогда спускался в составе отряда и половина стражников, входивших в него, полегла при невыясненных обстоятельствах (вернее, неуточненных – обстоятельства выяснить никто и не пытался), а выжившие и он в их числе получили премиальные и повышение за проявленный героизм. Тогда еще у города был бургомистр, а городская стража квартировалась в здании гарнизона, который позднее переоборудовали в дополнительную тюрьму, и там, где раньше спали солдаты – теперь спят заключенные. Достаточно было просто поставить решетки и удивительнейшим образом из казарменных помещений получились тюремные камеры.

  «Сколько хороших людей полегло в городских казематах, сколько хороших людей...» – скупая слеза ностальгии скатилась по жирной щеке Баста, покрытой оспинами и неровной курчавой растительностью. Он в тайне от себя утер ее правой рукой. Так, продвигаясь вперед и увязнув в патоке воспоминаний, Баст едва не прозевал конец тоннеля.

  Здесь спуск заканчивался и начиналась штольня, и сразу же встречала перекрестком путей. Тот, из которого вышли, – уходил вверх, еще одна побочная кишка, примыкающая к основному тоннелю диагональю, уходила вниз.

  Основной тоннель был оснащен путями для вагонеток. Потолок в этой части шахты был низким, а проход широким, так что неподалеку обнаружился и сам транспорт: одна вагонетка стояла, а другая, перевернутая, – лежала у стены. Метрах в десяти вниз, куда они направились, покосившись стояла еще одна, двумя колесами упертая в пол, а одним из бортиков прислоненная к стене. Окажись в тоннеле источник света, они бы оценили степень коррозии металла, а вздумай исследовать вагонетки наощупь – обнаружили бы дырки посреди очагов ржавчины, в которые без труда помещался палец, а то и два сразу.

  Они опять спускались, и чем глубже вниз, тем более не по себе становилось Фердинанту. Возникало чувство неотвратимости чего-то, на сколь непривычное ему, на столь же привычное Басту. Надежно сокрытые под покровом тьмы, его внутренние противоречия, как и многие другие вещи, не были увидены спутником. Но даже, если бы он увидел, едва ли это привело бы к чему-то, кроме усилившегося дискомфорта и противоречий. По дороге им встречались еще разветвления, в некоторых местах с путями, чаще без. Только сейчас Фердинант задумался об общей продолжительности и площади тоннелей под городом. Теперь замок представлялся ему вершиной айсберга, а под ней – вершиной – жил своей, неизвестной жизнью, целый термитник, а точнее не жил, но существовал.

  Они двинулись вниз, то и дело спотыкаясь о шпалы, а из-за ширины стен и ее изменчивости, не имея возможности опираться на них.

   Казалось, путям этим не будет конца, но однажды конец наступил, а у неподготовленного Фердинанта дух перехватило от увиденного. Увидев состояние источника тепла, Баст лишь вздохнул, замер не пораженно, подобно Фердинанту, но как-то удрученно, а отчасти даже с некоторым отчаянием и одновременно с приземленной мужицкой решительностью, как когда видишь прорву работы, которая в обязательном порядке должна быть сделана и, превозмогая нежелание, – делаешь, только потому, что знаешь, что так надо.

  Баст по памяти нащупал ногой крышку люка, за которой была лестница, ведущая вниз. К пользованию лестницей прибегали редко, ибо шахтеры внизу, там и жили, а шахтеры сверху, как и вагонетки, дальше сепаратора не ходили. Как следствие этого, меж щелей деревянной крышки забилось угольное крошево.

  – Эй, слуга! – окликнул капитан, но Фердинант не услышал, настолько его увлек ужасающий лик Бармаглота. Настолько увлек, что капитан был вынужден подергать дворецкого за штанину, перепачкав ту сажей, которой здесь было покрыто все. Сделал он это с несвойственной себе деликатностью, а добившись внимания, сказал, – нужна твоя помощь: подай-ка мне во-он тот лом...

  Глава VII

  Баст стоял, переминаясь с ноги на ногу. Под подошвами хрустели кости, не вынося тяжести тучного тела. И кости, и порода, повсеместно черные, были поверхностью своей до того закопченными, что не различимы цветом, и только формой и очертаниями кости отличались от камней. В собранном виде кости представляли собой работника шахты, трудовой ресурс, в разобранном – бесполезный для государства хлам под ногами. Этот хлам, хоть и разобранный, продолжал существовать – дух не ушел, но был привязан к праху – о чем свидетельствовали горящие глазницы черепов, а также непрекращающаяся болтовня неупокоенных.

  Фердинант стоял здесь же, рядом с капитаном, чуть позади него. Стоял, как вкопанный, замерев, и тот зеленый свет, что излучался глазницами черепов, а еще тот яркий, прежде ослепительный свет, что вместе с остаточным жаром излучала угасшая пасть чудовища – оба этих странных света, изливаясь на него, придавали изможденному лицу дворецкого, а разом с тем и всей его внешности характерные черты неупокоенного. Пожалуй, его сейчас и врач не смог бы отличить от недавно умершего, а сам слуга пусть и не знал никогда этого состояния, ведь познать его можно лишь единожды, – и познать означает умереть – ощущал себя поразительно схоже. Он, будучи здесь в своем нынешнем состоянии, находился так близко к границе между жизнью и смертью, как ни один смертный не может приблизиться, без того, чтобы переступить ту границу и оказаться по другую сторону. Он теперь оставил мирское, пребывая вблизи этакой образины, некогда упряженной служить человеку, которая к тому же казалась совершенно мертвой, и потому, казалось, нет возврата творящемуся наверху ужасу. И буран, что превратил Хельмрок в ледовую гробницу, – тот буран, что продолжал бесноваться на поверхности, умножая жертвы и причиненный городу ущерб, как представлялось ему, прекратиться не раньше, чем высочайший шпиль Хельмрокского замка окажется погребен под снегом.

  О буране думал и Баст, но в силу разницы между ними, мысли его приобретали вовсе не тот ход покорности злому року, к которому склонялся Фердинант, а принимали ему противоположный ход, – такой ход, согласно которому все еще может и должно быть исправлено, а любая жертва для поддержания порядка, – заведомо оправдана. Все это время, пока капитан стоял здесь, мнимо без дела и в сомнении – он в действительности копил силы для последнего рывка и соображал план, что созревал в нем на протяжении всего пути от ратуши сюда.

  Кредо капитана: не так важен мотив, как результат и средство его достижения; не так важно средство, как результат, а итог в делах, где на кону жизнь, чаще всего весьма однозначен и печален для самоотверженных глупцов-идеалистов, готовых добровольно идти на жертвы во имя чего-то выше земных благ. Баст в жизни не был идеалистом, его взрастила улица. Ее беспощадная школа воспитала характер, дала навыки и знание о том, как держать себя в обществе и как, поступая в согласии с действующими общественными институтами, обеспечить себе безбедную жизнь. И хотя жизнь его не была безбедной, и крайне редко бывает так (если вообще бывает), чтобы план осуществлялся без сучка и задоринки там, где замешано больше одного человека, его высокое положение, путь к нему и богатый жизненный опыт служили Басту подтверждением собственной правоты, а безнаказанность после всех свершенных злодеяний лишь утверждала его в своих доводах.

  Теперь перед ним – власть имущим – возникла дилемма, которая для правителей одного толка во всю жизнь остается неразрешенной загадкой, предметом сомнений и моральных терзаний, а у второго – вопрос о ней никогда не поднимается вовсе. Первых же, кого он волнует, тот второй сорт презирает и считает дураками. Баст – не вполне правитель, уж не по должности так точно, но властью он располагал поболее несчастного и слабохарактерного бургомистра, со свету сжитого просто за то, что есть и претендует, а на что не важно, таким образом, и к нему применимо данное условное деление, согласно которому Баст несомненно относился к правителям второй категории, и приверженцем ее он был самым что ни на есть закоренелым.

  – С этим пора кончать, слуга... – сказал он вдруг, и так угрюмо и отрешенно это прозвучало, что Фердинанта всего передернуло – столько он услышал в том голосе недосказанного, а в первую очередь, почему-то приговор себе. Как животное предчувствует гибель, так и Фердинант, никогда не выпускавший внутреннего зверя наружу, теперь предчувствовал ее и в себе, и в окружении. Между тем Баст вкладывал в свою речь лишь то, что он вкладывал, и в этом состояло еще одно различие между ними, – различие на несколько дюймов увеличивающее пропасть, великий каньон, что совокупностью всех мотивов и деяний, был проложен между их двумя мирами.

  – Подойди к глотке, загляни внутрь... – приказал Баст и Фердинант неуверенно подошел на ватных ногах к пасти Бармаглота. Собственные ноги ощущались им чуждо в тот миг, перемещались непроизвольно и неловко. Что-то под ногами хрустело, но он не помнил что. Все нутро вдруг разом сжалось в единый ком и запрыгало внутри живота, и чем ближе о подходил, тем больше прыгало и тем больше страх овладевал им, но вопреки ему, – тем больше, тем неотвратимее его влекло вперед.

  От глотки чудовища по-прежнему исходил невыносимый жар. Как непривычно ему было ощутить сейчас тепло, после короткого, но насыщенного путешествия по заснеженным улицам города и по тоннелям здешних катакомб, где как он сейчас понял – тоже было холодно. Одежда показалась ему тяжким бременем теперь, не помогающим, но только усложняющим жизнь, ненужным, лишним балластом. Он захотел снять ее, как захотели когда-то снять последнюю надежду на спасение члены экспедиции, отправленной на покорение Петушиного гребня. Как они сбрасывали с себя все на пиках низких температур, отдаваясь на пир стуже, и умирали в безумии, так и Фердинант, приближаясь, ощущал родственное чувство, но во много раз слабее. По спине и по челу его бежали ручейки пота, а руки сами тянулись расстегнуть пуговицы верхней одежды и ослабить шарф, превратившийся вдруг в удавку.

  Каждый зуб в той пасти – с него размером. Сама пасть размером чуть больше локомотива. В прошлом Фердинанту довелось с излишком поездить по миру, так много повидал он всякого, что сделался заядлым домоседом. За время тех путешествий слуга привык ко многим вещам, и не единожды пересматривал свои взгляды, пока совсем не лишился крайностей, но за те многие годы путешествий так и не смог он привыкнуть к паровым чудовищам, теперь бороздящим просторы мира практически повсеместно там, где есть человек. Он понимал лошадок, упряженных в дилижанс, понимал, что ими движет, но когда речь заходила о технике, так внезапно ворвавшейся в этот мир и так ускорившей, так исказившей его, Фердинант оставался человеком старой закалки. Теперь чудовище перед ним было не из железа и смазки, но почему-то, стоя перед ним сейчас, он видел все тот же локомотив, на всех парах несущийся по рельсам, и себя на его пути. Чувствовал дрожь земли под ногами, но не смел сбежать, исполняя чужой приказ. Всю сознательную жизнь его учили доверию к господам и их подчас сомнительным решениям, и сейчас на фоне всего случившегося, и всего того, что как он думал, непременно должно было случиться в дальнейшем, впервые эта выучка, эти правила, одним словом, все то, к чему он был приучен, – впервые все это дало трещину в нем и заставило по-настоящему усомниться в человеке, отдающем приказы.

  Шершавый язык исполина был покрыт пупырышками, и вздумай Бармаглот его лизнуть, тотчас бы снял с него кожу вместе с мягкими тканями, обнажив нутро до костей. Но Бармаглот и не думал и вообще, по всей видимости, усоп, либо уснул так крепко и дышал так редко, что за то время, пока они были здесь, ни разу не подал признаков жизни.

  – Видишь, там, в глубине глотки, чернеет что-то? – послышалось сзади. Голос капитана, напугавший его так сильно еще несколько минут назад, теперь показался блеклым и выцветшим, будто доносящимся из прошлого. И вообще вся жизнь Фердинанта, а вместе с ней и он сам, в этот конкретный момент времени поделилась на то, что было до и то, что есть сейчас. Он стоял в преддверии пасти, наклонившись вперед и сощурившись, в попытках разглядеть нечто черное. В глубине глотки и правда что-то чернело, но разглядеть, что именно это было, – не представлялось возможным из-за скудности освещения.

  Пока Фердинант так стоял и смотрел, позади него слышались шорохи, что-то перемещалось, а потом вдруг звякнуло и затихло, и тогда он услышал приближающиеся шаги тяжелых сапогов и хруст костей под их подошвами. Доверие к вышестоящим, вдруг подорвавшееся в нем, заставило Фердинанта обернуться, – это решение спасло ему жизни и изменило судьбу.

  Он увидел лицо Баста, удивленное и искаженное гневом, – увидел за мгновение до того, как необъятное тело капитана, разогнавшись за счет вложенной в неосуществленный толчок массы, полетело в пасть Бармаглота. Не обернись он, сочти он приближение Баста желанием указать, что должен Фердинант видеть, тут бы и конец пришел одному доверчивому слуге.

  Набрав разгон, но не найдя цели, чтоб выплеснуть набранную скорость, Баст пролетел мимо Фердинанта, которого рассчитывал толкнуть и который в последний миг отскочил. В руках капитана зачем-то была лопата, и осознав, что потерпел фиаско, этой лопатой Баст предпринял попытку зацепиться за зубы чудовища, однако это не помогло. Сработал глотательный рефлекс и множество мышц, внешне безжизненного тела сократились в нужной последовательности, проталкивая капитана глубже внутрь. Голова Бармаглота приподнялась, шахту тряхнуло, и с истошным воем Баст обрушился всей массой на глыбу антрацита, проталкивая ее внутрь глотки, куда затем угодил и сам, застряв в воронке по пояс.

  Все замерло перед глазами Фердинанта, все перемешалось в его уме, а приподнятая пасть показалась ему тогда красным тюльпаном, где за лепестками зубов, окрашенных в багровый цвет сполохами пламени и вновь заструившейся по жилах магмой, в самой середине его бутона, застрял капитан, еще не мертвый, но уже и не живой. Его голова с торчащим из нее рубилом топора, края которого раскалились и начали плавиться, растерянное и испуганное выражение лица, косой взгляд, как ни странно напомнили Фердинанту его детство. Напомнили то, как некогда, в бытность свою уличным беспризорником, он наблюдал шмеля, деловито лазящего по цветку. Только этот цветок на проверку оказался хищным, а обманутый шмель попался в ловушку его красоты. Морок воспоминаний вскоре рассеялся, пасть зажглась пламенем, температурой свыше прежнего, будто бы наверстывая упущенное за время бездействия, вой Баста резко сменился визгом, а вскоре и визг сошел на нет, и только шум горения остался.

  У Фердинанта не было времени думать о поступке капитана, о движущих его мотивах. Тем более что мотивы те были просты и понятны: «Я буду править до тех пор, пока будет кем править. Чтобы выжили мои подчиненные нужна жертва, и этой жертвой буду не я», – так рассуждал Баст, но изменчивая Леди фортуна отвернулась от него, как раньше отворачивалась от его врагов. Теперь Фердинанту предстояло кончить начатое дело, только понимание этого содержалось в его голове, и оно же стало той спасительной рукой помощи, за которую отчаянно стремилось ухватиться его сознание, безнадежно тонущее в трясине рефлексии, сколь неизбежной для человека его склада, столь и губительной в сложившихся обстоятельствах.

   Пасть Бармаглота опустилась в исходное положение. В миг, когда произошло столкновение ее и пола, шахту разом тряхнуло, и все, что было внутри шахты, – тряхнуло тоже вместе с ней. Это сотрясение вывело Фердинанта из прострации и он, подхватив лопату, лежащую рядом, – ту самую лопату, посредством которой его едва не убили – принялся яростно черпать ею и забрасывать в пасть все то, что валялось на полу перед ним. В топку шли не только частицы угля, но и кости, и верещащие черепа, попадавшиеся под руку. Он сейчас не разбирал, чего делает, он просто делал, – просто поступал, как должно. Кости – легче угля, а на полу был в основном они – остались от шахтеров, не успевших выбраться наружу, – и потому даже человек, не отличающийся большой силой, мог забрасывать их в пламя с безопасного расстояния.

  По мере того, как температура в помещении нарастала, одежды на Фердинанте становилось все меньше, пока наконец он не сбросил с тела все лишнее, раздевшись догола и оставшись в одной обуви. Вскоре тело его передней частью целиком покрылось сажей, вновь напомнив о бурных временах молодости, когда старику довелось какое-то время отработать трубочистом, чтоб расплатиться с долгами. Он и сейчас, как тогда, был тонким, что щепка, – настолько тонким, что среди сена мог запросто потеряться.

  С течением времени жар становился сильнее, а в определенный момент сделался совсем невыносимым, вынудив Фердинанта покинуть сердце шахты и отправиться на поиски шахтеров или добровольцев, которые могли бы временно их заменить.

  Знакомое состояние резкой перемены наступило, когда Фердинант оказался в главном тоннеле. Тепло еще только начинало распространяться по ходам, а трубы, оплетающие брюхо Бармаглота, только начали разогреваться. Лед внутри них еще толком не тронулся, а если не приведет подмогу, то и не тронется. Дальше по тоннелю становилось тем холоднее, чем ближе к поверхности Фердинант находился. Двинувшись к выходу из шахты, он наверняка бы околел, повторив судьбу многих несчастных. А потому свернул в уже знакомое ответвление, направившись в единственное доступное ему место, где можно было заручится поддержкой неупокоенных, – в Склеп.

  Глава VIII

  – И речи быть не может! Извольте видеть, мистер, извольте слышать и понимать, – в каком мы – мертвые – сейчас находимся положении! На каких правах имеем место в Хельмроке! – кричавший был одним из постояльцев Склепа, одним из местных содержанцев. И слово содержанец здесь более чем уместно. Его следует понимать не в негативном смысле человека на содержании, но в смысле человека-благодетеля, некоего мецената, поддерживающего заведение на плаву.

  Сам по себе Склеп – это ведь изначально гробница для почтенных, но неблагородных господ. В отличии от родовых гробниц, всех угодивших сюда после смерти объединяют вовсе не происхождение и кровное родство, хотя и такое порой случается, – их объединяет, в первую очередь, большое состояние, а во вторую – отсутствие принадлежности к одному из древних родов. Таким образом, чаще всего в Склеп на содержание попадают мертвецы с предпринимательской жилкой, оппортунисты и авантюристы, склонные к решительным действиям и находящиеся в вечном поиске выгоды. Вечный их поиск продолжается и после смерти, а среди неупокоенных значительную часть составляют именно такие, энергичные и непоседливые дельцы. За содержание их платит город, а они поддерживают город своим богатством.

  В некоторый момент времени, некоторое время назад, содержанцы склепа вздумали сколотить предприятие. Произошло это не иначе как от скуки, но по итогу дело заиграло и даже начало приносить прибыль. То, что изначально подразумевалось шуточным проектом этакого клуба по интересам, для мертвых и интересующихся смертью во всем ее разнообразии, вскоре стало неотъемлемой частью города. По-другому и быть не могло: общеизвестно, когда за дело берутся столь влиятельные, знающие и опытные профессионалы, дело под сомнением тут же становится делом решенным и просто обречено на успех. Успел не заставил себя ждать, а Склеп продолжает существовать и по сей день.

  Теперь один из содержанцев, младший среди «Отцов основателей» Склепа и третий по древности из пока еще не догоревших, взял на себя ответственность, выступая от лица всех находящихся в Склепе неупокоенных, объяснить недалекому Фердинанту корень его заблуждений.

  Это был выдающийся представитель интеллигенции, увлеченный порицаемыми обществом идеями, при жизни революционер, но только на бумаге и только в том, что касается теоретической части революции, но не в том, что касается практической ее части и сопутствующих ей обстоятельств, а именно: грязи, пота, крови и жертв среди мирного населения. К сожалению для него, иногда и обычная подпись на безвредной бумаженции, обнаруженная среди подписей печально известных личностей, – более чем весомое доказательство вины подсудимого в глазах присяжных. Из-за такой вот злополучной подписи, о которой до предъявления обвинений он даже и не помнил, его однажды вздернули, а когда пришел в себя, – вздернули еще раз, как полагалось постановлением суда.

  После того, как некогда волнистая, густая, каштановая грива революционера выцвела и облезла, и потускнел алебастр кожи, и милое девичье личико его сделалось совершенно недевичьим, а потом и не стало личика вовсе – после всего этого, прежде любимец женщин, умеющий убеждать и верить в то, что от него требуется, внезапно оказался на перепутье, лишь чудом не угодив на каторгу. Его в последний момент, перед отправкой новой партии шахтеров, выкупили содержанцы, найдя применение дару говорить и верить в сказанное. Он, не задумываясь, примкнул к их движению, изменив взгляды и перейдя под новую эгиду, что было для него обыкновенно, а вскоре после этого был основан Склеп. Спасенный революционер заложил множество кирпичей в фундамент и стены новообразованного общества, сделал для него достаточно, чтобы заработать уважение, а в дальнейшем заступить на место управителя Склепа. Больше нет благодетелей, спасших его от каторги тогда, а от старой гвардии дееспособным остался только он один.