Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

Автор книги: Евгений Кулькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

5

Новгород встретил безмолвием.

Кажется, все события, которые произошли с Алексием в иной период, остались за некой дверью, вход в которую до конца жизни заказан.

За той самой чертой, или порогом, осталась надежда, которая неожиданно встрепетала в сердце, когда преставился главный атеист, так и не обретшей покоя России, и к руководству, обезумевшим от кровавых пиршеств народом, пришел Сталин – человек, которому, вобщем-то, далеко не было чуждо слово Божье.

Алексий не верил, что тот, кому хоть раз открылось таинство религиозного смысла, способен безоговорочно отдать душу на заклание безбожества.

Но время шло.

Тяжелое, с натугой переживаемое время, усугубленное нэповской разнузданностью и огэпэушным произволом.

Почти везде у власти оказывались люди, лишенные духовного совершенства.

Они отравляли беззаконием судьбы тех, кто еще был способен без огорчения воспринять хоть что-то из бытия.

Ленинский период – практически – длился около пяти лет.

Как сказал один казахстанский чабан:

– Ровно столько, чтобы руно на овце опышнело.

Причем более половины правления Ленина шла война.

Назвали ее Гражданской.

Это для исторического обозначения.

А на самом деле она была братоубийственной, безбожной по своей сути, поскольку – кровью – вскармливала орлицу-гордыню.

Вспоминая повесившегося чекиста, не выдержавшего собственной исповеди, или, перед смертью, осознавшего всю тягость развязно-несдержанной жизни, он, возможно сознательно определил себе место вечного казнения, то есть ад, хотя и ходил по самому краешку рая, когда подставлял голову под басмаческие пули.

Его похоронили без почестей.

Не поставили ни креста, ни входящей в моду пирамидки.

Потому своей комолостью его могила напоминала мозолину на ладони земли.

Неведомо кем и явно в тайне о тех, кто стремился все видеть и знать, на его могилу приносили полевые цветы.

Бессмертники.

Иногда вперемежку с гусенично цветущим чебором.

Да и у самого Алексия было ощущение, что он тоже причастник какого-то недовершенного действа.

Ибо принял исповедь великого грешника и, если честно, облегченно расслабился, почти возрадовался, что тот сотворил над собой подобающий его грехопадению суд.

Однако тот самый чабан, который сравнил жизнь Ленина с едва созревшим руном, сказал об усопшем:

– В нем не было черты, грани, за которой начиналось бы человеческое понимание попутчика. Потому все, что он творил, имело стихийный характер.

И вспомнил, как однажды чекист – почти среди зимы – привез из степи кем-то брошенного младенца.

И, к удивлению многих, сказал:

– Вот так и будущее наше лежит где-то под ветром равнодушия, оброненное Богом.

Кто-то говорил, что использовал он красивую вычитанность, ибо на его лице не было «материала», конструирующего собственную мысль.

Другие считали, что ничего подобного он не говорил. А поскольку поступок для него был явно нетипичный, сочинили и фразу, этому соответствующую.

Перед самым отъездом из места, официально прозванного административным поселением, Алексий и увидел того самого провокатора, который выдавал себя за ученого.

Он спал с лица, слинял взором. Но в слове был также боек и неряшлив.

– Один священник, что тут обретался до вас, – сказал он, – говорил: «Врагу не пожелаю моей участи, а другу не будет вред понять, с кем он имеет дело».

Алексий ничего не ответил.

Только совсем не по-священнически кивнул стукачу.

Он оставался тут, как примечательная неприкосновенность, схожая с той же могилой без креста или с саксаулом, который во все времена года являет собой откорчившуюся жизнь.

Но приходит весна, и он отживает.

Скупо, как-то недоразвито. Но все равно дает понять, что и утесненная бездольем, природа жива вечно.

И еще одно по весне красит степь, это – птицы.

И те, что полумолча пролетают над ней. И те, что наполняют ее своими восторженно льющимися голосами.

В кабинете же самоубийцы – в кадке – росла березка.

Он ли ее туда посадил или кто другой.

Но после его смерти ее вынесли во двор.

И сперва собаки, а потом и люди стали поливать ее мочой.

А она – не умирала.

Даже, кажется, более воспряла, избежав утеснения.

А в Новгороде березы росли на улице.

И было им намного вольготнее, чем людям, поскольку не надо было о чем-либо размышлять, о чем-то страдать или горевать.

Их удел был весело грустить, и, видимо, поддавшись среднерусской сентиментальности, всякий нуждается в людской опеке.

6

Эта депеша была лаконична и строга:

«Не видим ваших действий».

И Фрикиш не просто призадумался; он потерял последовательно – юмор, аппетит и сон.

Первого его лишила дополнительная нагрузка на психику, когда по телефону с ним попросту не захотели разговаривать.

Второго – в пору осмысления всего, что, собственно, случилось.

Сперва, по его настоянию, вписался в предыдущую травлю епископа Луки и Галактионов.

А когда стало понятно, что у него это получается хуже, чем у Стильве, опять же по рекомендации Фрикиша, его якобы перевели на повышение, а вместо него поставили легкограмотного Вагина.

И вот только что дело стало налаживаться, как эта депеша…

Сон же исчез у него по очень банальной причине.

Один раз, а потом и второй, попасся он носом под мышкой у Лидухи, и она сказала открытым текстом:

– Хочешь чтобы я дала?

Он смущенно промямлил что-то, не под перевод ни с одного языка.

Так они оказались в одной постели.

И если когда-то с Магдой, он чувствовал себя львом, которого приручили до того, что у него выпали зубы, то здесь же он напоминал агнеца, кинутого на заклание.

Правда, он – на всякий случай – спросил:

– А ты не боишься?

– Прежде чем бояться, научись лягаться, – ответила она, и он понял, что это призыв к действию.

То есть она не лягалась.

И так до трех раз.

А на четвертый сказала:

– Ехали на телеге, приехали на санях.

– А если перевести?

– Забрюхатила я, вот что.

– Прямо серьезно? – спросил он.

– Да уж серьезней не бывает.

И вот сейчас Лидуха угрожает, если не женится, найти Бабкина и все рассказать.

Угроза вроде бы и невелика. Да в Москве предупреждали, чтобы ничего порочащего не имел, потому как вмиг легальность потеряет.

Не в этот раз, а в прошлый, по телефону интересовались, как идут дела по созданию новой религии.

А что скажешь?

Правда, последнее время он углубился в одно, хоть и спорное, но вполне способное похерить традиционное христианство, движение.

С виду оно вроде бы вполне миролюбивое, даже нежное.

А может, таковым был тот дедок, с которым Фрикиш разговорился на религиозные темы.

– Ведь почти все религии, – сказал он, – сходятся во мнении, что Бог един. То есть та условная сила, которая правит как миром в целом, так и всем сущим в отдельности.

Он был астматик, потому позволил себе отдышаться после столь продолжительной фразы, а потом продолжил:

– То, о чем я говорю, называется экуменизмом. И проповедует сближение всех религий с тем, чтобы потом выбрать вселенского патриарха и таким образом ликвидировать тот антагонизм, который мешает людям различных вероисповеданий понять друг друга.

Фрикиш не подозревал, что параллельно с его исканиями, шли чьи-то еще. И если какой-то этап тобой пройден, то это не говорит, что весь путь завершен. Да и все, что ходит рядом, не всегда оказывается под взглядом. И что истинный страдалец может найти голгофу и на ровном месте.

И вдруг дед ему сказал то, что как-то вышло из берегов общей беседы:

– Честь – это то, что трудно добиться, но еще трудней удержать.

И, когда Фрикиш обо всем этом размышлял, добавил:

– У любого счастья есть хозяин, и только несчастье бродит беспризорным.

И Фрикиш тоже захотел блеснуть умностью и изрек:

– Одна любовь способна неузнаваемое преобразовать в узнаваемое.

На что старик сказал:

– Скорее, наоборот.

– Самый неясный случай, – не сдавался Фрикиш, вспоминая афоризмы из тетради Фриды, – может стать причиной невероятности.

А когда дед замешкался с очередным высказыванием, выдал ему и это:

– Ревность – это один из видов вывода охотника на дичь.

Дед помолчал, потом согласился:

– Пожалуй!

Далее Фрикиш узнал, что одновременно в Европе уже в эти дни действуют две параллельные организации экуменизма – это «Вера и Устройство», «Жизнь и Действие».

И что сейчас этот дед, начально надо полагать, побывал в Стокгольме, где впервые заседали вместе англичане, протестанты и православный митрополит Герман – один из пионеров экуменизма.

А дедок уже, видимо на правах пастыря, продолжал назидать:

– Если ты перешел поле только ради пословицы, то вряд ли достоин жизни, что с ним сравнима.

Когда же Фрикиш своим молчаньем обозначил безоговорочную его победу над собой, старичок сказал:

– Только один раз в жизни можно простить себе то, что не прощаешь другим, – он допустил паузу и добавил:

– Если это будет чаще, значит, ты не был достоин и единственного прощения.

С этими словами старик ушел, а Фрикиш, как это уже не раз делал последнее время, с закрытыми глазами раскрыл тетрадь Магды и прочел то, что первым попало под глаза:

«Остановись мгновенье!» – воскликнул гений. Оно остановилось и превратилось в вечность».

7

И эта телеграмма, что припожаловала в первый день декабря двадцать пятого года, была категоричной. Красноярское начальство требовало от Вагина немедленно отправить епископа Луку в распоряжение вышестоящей организации ГПУ.

Вагин мялся, терся и даже чесался, словно его одновременно доскунали блохи, вши и клопы, но все же ослушаться приказа не нашел в себе сил, хотя и срочно послал, чтобы оно прибыло раньше святителя, состряпанное на него очередное уголовное дело.

Лука же более всего был удивлен тому, что эту весть воспринял с обреченным спокойствием, как приговор, которого давно ждал, распрощался со всеми, с кем посчитал нужным, и отслужил последний – в Монастырском – молебен.

Его провожали с тем неподдельным сожалением, которое так и не могли запечатлеть ни один из художников мира.

И именно об этом подумал Лука в последнюю минуту, поскольку в нем так и умер живописец.

Шел снег.

Вернее, реял.

Этак лениво ложился на все, что простиралось на тот час под небом.

Бабы плакали,

Мужики стояли, понурясь.

И все – крестились.

Уезжал тот, кто явил этому краю невиданное – соединение в одном образе чистоту, полного высочайшего знания и непревзойденный опыт.

Эти три кита.

А попросту – троицу.

И епископ отлично знал, что сюда, в Монастырское, съехались верующие почти со всего Туруханского края. Они привезли свою любовь, которая не была насильственно внедрена в их сердца и души.

Подогнали крытый возок, который специально соорудили для епископа.

Ямщик – крепкий кудрявый парень – взобрался на козлы.

Снег на минуту перестал, и кособоко, но выглянуло солнце.

И кажется, именно оно свергло всех на колени.

Тронулись.

Подъехали к Енисею.

Льды торосились на нем так, что становилось ясно: дорога по реке заказана безусловно.

Саднила нога.

Собственно, она и была причиной выезда в Красноярск.

Эта небольшая язвочка с варикозными признаками на голени.

И в Красноярске конечно же испугались, как бы такая незначительность не довела до скандала. Достаточно того бунта, который вернул епископа с Ледовитого океана.

Возок, переваливаясь с боку на бок, передвигался не очень быстро, но удалялся.

И тогда один из стоящих на берегу сказал:

– Ну уехал хороший врач, ну неплохой человек, однако зачем ему весь возок-то коврами украшать? Будь жив Иисус Христос, он бы этого не одобрил.

И кто-то залепил говорившему оплеуху, на что тот сказал:

– Пока тобой правит эгоизм, любая вера не для тебя.

Он огорбатился, ожидая новой оплеухи.

Но ее не последовало.

Благодушие этот короткий гнев ввело в свои берега.

Грех признаться, но говорившим был тот самый Керим, артист, кореш Фрикиша, который был послан сюда, чтобы в том числе пошатнуть авторитет святителя.

А сам же Лука, пытаясь приноровиться внутри возка хоть к какой-то устойчивости, ибо его то и дело валило с одного на другой бок, размышлял о чуде, о каком рассказал ему священник церкви, где он отслужил последний молебен.

А случилось вот что.

После окончания литургии, тот священник со старостой прошли по церкви и погасили все горевшие на ту минуту свечи.

Храм погрузился во мрак.

А когда он вернулся в церковь за крестом, приготованным для перевода святителя, одна из свечей в паникадиле сама по себе вспыхнула, погорела какое-то время и погасла.

И вот теперь Лука думал, добрый то знак или нет.

Ведь церковь-то эта была необычной. У нее под спудом лежали мощи мученика Василия Мангазейского.

И вспомнилось еще одно, можно сказать, великомученическое чудо.

Случилось оно в пору, когда уходил последний пароход со ссыльными, чей срок пребывания тут истек и с его сроком.

Но на него никаких треб не было.

И отход парохода совпал с чтением тридцать первого псалома.

– «Вразумлю и наставлю тя на путь, ваньже пойдеши, утвержу на тя очи Мои».

И вдруг его сразило даже не смирение, а предназначение. Господь послал его тем путем, который – во искупление грехов людских – будет длиться сколько надо и вести куда необходимо.

И противиться этому, значит, изменить вере.

И вот сани не сказать что несут, но приближают его к вожделенному Красноярску.

Ночевали в станке среди приветливых его обитателей.

Они смотрели на него, как на Бога. А он взирал на них с сожалением.

Ведь больше никогда в жизни их судьбы не пересекутся.

Так говорит ему внутренний голос.

И это будет безусловно так, если он – от Бога.

Обитал там в ту пору некий странник, которому не терпелось продемонстрировать Святителю свою умность.

– Бог всему – интеллект, – сказал он.

– Но сперва – Вера, – как бы полусогласился с ним Лука.

– Ведь парадокс! – вновь восклицает странник. – Если ты сумеешь остаться на всю жизнь тем, кем хотел, с тобой не повезет твоим близким и друзьям.

– Это если друзья не понимали его жизни, – чуть подправил его утверждение Лука.

– А правду говорят, – вопросил странник, – что даже глупость от нас не зависит? Она тоже прописана неким генетическим кодом?

– Глупость – это то, что человек позволяет сделать себе сам. Ведь вряд ли кто-то может сказать, что какой-то аховый поступок был написан у него на роду. Это все находится в уголках банального греха.

– А если судьба становится поперек дороги, – снова залюбозначил странник, – так лучше сменить судьбу?

– Как можно сменить то, что предначертано?

Святитель чуть подумал и продолжил:

– Все превратилось бы в хаос неимоверный, как нынешняя дорога по Енисею.

– И все же вы не остановитесь?

– Конечно, – ответил Лука. И уточнил: – Чтобы не изменить Его Величеству Движению.

Странник унес в другую комнату свои вскинутые брови, где далекий голос ему подсказал:

– Что же ты не узнал о том, кто говорит, что познал женщину, наивен он или просто дурак.

На следующем станке его встречали колокольным звоном.

И он служил в местной церкви полноправный молебен.

А потом…

8

Даже если бы Енисей был сплошной дорогой без ледяных торосов, то вряд ли те полторы тысячи верст, что пролегли между Туруханском и Красноярском явили бы собой легкую прогулку.

Это был бы тоже «крестный путь». Но усугубленный ледяными возгромождениями, с добавлением чего-то уже совсем невиданного, делал его путем из преисподней в мир Божий.

Об этом их предупредили загодя.

– Впереди лед разошелся, – сказали встречные вертальщики. – Вам не проехать.

– А если с Божьей помощью? – сверканул кипенно-белыми зубами возница.

Лука утвердительно кивнул.

И они поехали навстречу новой неизвестности.

Нет, скорее известности, но которую, сугубо по-русски, решили игнорировать раньше, чем она возникла на пути.

И картина была сперва удручающей, а потом и ужасающей.

Удручило то, что Енисей пополам, то есть поперек, от берега до берега, разделила трещина, более метра в ширину…

А ужаснуло, что вокруг уже пошли забереги, которые образовала вода, вышедшая на лед.

– Смотрите! – вскричал возница.

И разом все увидели тонущую лошадь и рядом с нею мечущуюся женщину.

На раздумья времени не было.

Его хватило только, чтобы осенить крестным знаменем смельчаков.

А когда беда миновала, собрались на совет.

– Как вы думаете, Ваше Преосвященство? – спросил ямщик.

– Если Бог посчитает, – сказал епископ, – что мы нужны на этом свете, то он распорядится нами так, как ему угодно.

– А если нет? – уточнил ямщик.

– Я приказа не давал, – сказал Лука.

– Но его дам я!

Возница заогневал глазами.

– Только держаться что есть мочи, чтобы не выпасть во время полета.

И он диким гиканьем и арапником разогнал лошадей, и они не только перепрыгнули промоину сами, но и как пушинку перенесли возок.

Отдышивались так, словно таскали мешки.

А когда тронулись ехать дальше, то увидели, как им машет во след женщина, которую они спасли.

9

А вот и Красноярск.

И не столько он сам, сколько здание ГПУ.

Второй этаж.

Молоденький следователь обмакивает в чернильницу перо, долго смотрит на него и, как бы утомившись этим занятием, устало начинает:

– Итак…

И в это время дверь отворяется, и кажется, он соединен с этой дверью, потому как, скрипнув креслом, поднялся во весь рост.

Вошел, видимо, его начальник.

Сама вежливость.

Что-то сказал молодому.

Тот, кажется, щелкнул каблуками.

И вошел другой следователь, сел на место прежнего. Достал допросный лист.

С виду он не казался утомленным предстоящим разговором.

Потому формальные вопросы прошли стремительно.

Только один раз он переспросил:

– Значит, вы из дворян?

– Если не возражаете, – ответил Лука.

– Ну а теперь рассказывайте.

И Лука действительно стал рассказывать. Начал с того, что как епископ четырнадцатого октября, теперь уже прошло два года, произнес проповедь на девятый – тринадцатый стих пятой главы Первого послания апостола Павла к коринфянам, цитируя в ней данные стихи.

Следователь молчал, а Лука продолжал:

– Епископом в Туруханск я не избирался и, естественно, таковым не назначался. Я был епископом Ташкентским и еще Уфимским.

И тут он позволил себе уточнение:

– Был назначен епископом Андреем по уполномочию патриарха Тихона.

– Покойного, – уточнил следователь.

– В Туруханске, – продолжил он, – я совершал богослужения как епископ раз пять, а проповедовал за каждой службой.

– Что? – тихо спросил следователь.

Но Лука решил на это не отвечать, а именно вести рассказ дальше:

– Совершать богослужения и говорить проповеди в бытность мою в Туруханске меня никто не уполномочивал. Предупреждения о том, что я, как не имеющий прав правящего епископа, не могу совершать богослужения и проповедовать, были.

– Но?

Этот вопрос как бы поторопил подразумевающую в нем суть.

– Но эти предупреждения я считал за собственные распоряжения Уполномоченного по Туруханскому краю Стильве, так как он отказался показать мне письменное распоряжение об этом губ-отдела, которое мне представлялось невероятным.

– Почему?

И снова Лука не сбился с начатого рассказа. Он старался как можно скорее изложить суть, а уж потом вступать в полемику или простонародно защищаться.

– Вследствие чего распоряжению Стильве я не подчинился…

– Ладно.

Рука, словно в кабинете возник ветер, придавила лежащие на столе бумажки.

И когда Луке показалось, что предполагаемый ветер стих, он продолжил:

– В бытность же в ссылке в Енисейском районе, с восемнадцатого января тысяча девятьсот двадцать четвертого года, до последних чисел июля того же года, функции епископа выразились в совершении двух богослужений и рукоположений двух священников.

Лука, чуть преотдохнув, продолжил:

– Уполномочий на рукоположение священников я ни от кого не имел.

– Так!

По кабинету снова прошел предполагаемый ветер.

Но такой силы, что он смыл следователя с его места.

И загнал куда-то в угол.

Что он там делал, епископ не знает. Но вернулся с чуть встопорщенными бровями, может, даже потерся ими о что-то щеконное.

А Лука продолжил:

– Возвращаясь из Туруханска по телеграмме епископа Амфилохия, в город Енисейск, я совершил три литургии и три всенощных, а также рукоположение двух священников, а именно…

Зазвонил телефон.

Разговор был долгим.

И, как показалось епископу, не очень уже по существу.

Потому последняя часть допроса состояла, как это, видимо, полагалось, из вопросов и ответов.

– Так сподручнее, – сказал он. – А то кажется, что вы нас в чем-то обвиняете.

И в это время зашел заместитель начальника ГПУ.

Через плечо своего подчиненного прочитал протокол, потом, словно опять начнется тот самый невидимый ветер, прижал листки к столу.

Но это, оказалось, для того, чтобы компактно ссыпать их в ящик.

А дальше произошло то, чего Лука не мог не только предположить, но выдумать, то есть нафантазировать, начальник отшагнул к окну и, показывая на обновленческий собор, сказал:

– Вот этих мы презираем, а таких как вы – очень уважаем.

Лука опешил.

– Значит, я свободен? – спросил он.

– Более того, даже безусловно.

– И могу ехать в Ташкент?

– Естественно.