Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

Автор книги: Евгений Кулькин

5

Атеистический ум религиозней любого другого, до фанатизма погрязшего в безнадежно-наивной вере.

Но одно не учитывается безусловно: атеист тот, кто стоит перед пустотой как при жизни, так и после нее.

Хотя ему и претит считать, что он сперва произошел от амебы, чтобы стать обезьяной, а потом, пройдя через все хитрости и повороты природы, наконец сделается человеком.

И сразу настолько умным, чтобы просчитать свою сущность от зачатья до понимания того, что смерть есть последняя субстанция запрограммированного существования.

Бухарин особенно не размышлял о том, о чем сейчас идет речь. Хотя и был стопроцентным атеистом.

Но безбожие его не было воинствующего толка.

Он просто знал, что его ожидает на этой земле, а о загробной жизни не задумывался по банальной причине, что ее нет. И суеверен он был тоже не настолько, чтобы шарахаться от перебегающей дорогу черной кошки.

И все же что-то было, что как-то исподволь, но сеяло в нем сомнения.

Не перебежала дорогу, а этак торжественно, прошествовала перед ним черная кошка, и через час или чуть больше узнал он, что умер Свердлов.

Увидел во сне пляшущего на чьей-то свадьбе Маяковского. Как тут же был сражен известием, что тот пустил себе пулю…

– Куда? – спросил самого себя Бухарин. Ибо насмерть забыл, куда пустил себе Маяковский пулю в сердце или в лоб. И это его размышление прервал стук в дверь.

– Вам письмо.

Конверт был неряшлив, как давно не знавший домашнего уюта человек.

Вскрыл.

Один листок.

И – тоже цвелой – бумаги.

И – стихи.

 
Не все забыто, что потеряно,
Лишь время гложет, как вампир, –
Вчера молился ты на Ленина,
А кто сегодня твой кумир?
 

Подписи не было.

И Николай Иванович чуть не выбросил эти стихи в корзину для канцелярских отходов, как вдруг увидел вензельно исполненные две буквы, которыми когда-то метились царские ассигнации: «НР».

И ахнул. Не он сам. А стул под ним. Будто он раньше его самого узнал, что это инициалы напрочь забытого им Николая Романова.

Тогда, даже еще в неверии, он преследовал его своими стихотворными посланиями. И последнее было накануне его стокгольмского ареста.

Он даже помнит эти строки:

 
Россия, кровью истекая,
И не ценя себя ни в грош,
Не знает, истина какая
Ей наточила в спину нож.
 

Ведь в ту пору о революции – впрямую громко – еще никто не говорил.

А Романов уже знал. Как и предсказал то, что ожидает его царствующих однофамильцев.

 
Казну растащут по карманам,
Вооружат законом ложь,
И ты, как гражданин Романов,
В подвале смерть свою найдешь.
 

Ну зачем явился сейчас этот Романов, когда и тот, на кого он намекал, да и сам тоже, стали его прошлым. Причем настолько удаленным, что можно запросто списывать в нереальность.

Но конверт – был.

И стихи в нем – тоже.

И память о Романове – наличествовала. Причем, как он теперь понял, почти больная.

Он пробежал глазами очередную статью, что завтра уйдет в набор. В ту кропотливость, которая всегда кажется ему волшебной.

И как-то разом захотелось ответить тому, кому он молится теперь. Да и молился ли он Ленину?

И опять вспомнил стихи Романова. Но только лондонской поры, которые отыскали его уж больно загадочно.

Ему показалось, что это загримированный Романов нагнал его тогда на улице и, немуя, показал, что тот обронил некий предмет.

Это был пенал.

Раскрыв его, Николай Иванович, нашел в нем некий стихотворный диалог:

 
– Пиши: «Пропало».
– Написал.
Чего еще писать?
– Пиши, что Бог меня послал.
Чтобы тебя карать.
– За что?
– Не ведаю о том.
– Но это ж сущий грех!
– Давай не будем биться лбом.
Мы на виду у всех.
– А что же делать?
– Жизнь отдать,
Чтоб разобрался я,
Где предстояло
Дать иль взять
В пределах бытия.
– А как без жизни я?
– Никак.
Ведь камень вон живет,
И коль его возьмет дурак,
Не так уж плохо бьет.
Ну что на это возразить?
«Пропало», – написал.
Осталось лишь вообразить:
Так Бог меня – спасал.
 

Сейчас все написано коротко, и оттого выглядит страшнее.

Особенно после разговора, который состоялся накануне с одним давним знакомым, прошедшим две ссылки и одну каторгу.

– Бог знает, кто достоин какого испытания, – было его первой фразой.

И – далее:

– Мы зря обижаемся на своих врагов. Ведь им не легче быть таковыми по отношению к нам.

Бухарин знал его молодым и жизнерадостным. И тоже, кажется, атеистом. Ну, если не в полном смысле, то хотя бы вполовину.

Теперь на его шее болтался крест. И шея напоминала старый порепанный сук.

– Мы слишком много захотели от той жизни, которую создавали сами.

Он помолчал и добавил:

– А она теперь не признает своих родителей.

И Бухарину стало жутко. От дурных предчувствий.

Правда, уходя, старый каторжник сказал:

– Ну ты этого же, конечно, не видишь. – И добавил почему: – Чтобы не огорчать других.

И вот сейчас Николая Ивановича едят огорчения.

6

Есть бумаги, которые Сталин читал с отвращением.

И не потому, что они сообщали о чем-то, кулинарно говоря, «невкусном». Не любил какой-то продуманной скрупулезности, рассчитанной на то, что это будет зачтено, как наивысший факт усердия.

Таким бумагами были те, что исходили от заместителя председателя ОГПУ Акулова.

Вот и нынче он раз пять пытался начать читать его сообщение за номером, прости Господи, сорок тысяч девятьсот девятнадцать.

– Неужели столько бумажной волокиты? – понедоумевал Сталин и все же принялся постигать то самое донесение:

«По полученным нами сведениям на явочную квартиру к одному из наших агентов в ноябре месяце должно было явиться для установления связи и передачи поручений лицо, направленное английской разведкой на нашу территорию. Двенадцатого ноября на явку, действительно, с соответствующим паролем прибыл белый офицер – секретный сотрудник английской разведки, работающий по линии РОВС (Российский общевойсковой союз – контрреволюционная эмигрантская организация) и нефтяной секции Торгпрома (Гукасов). Это указанное лицо было взято под тщательное наружное и внутреннее наблюдение».

Сталин отложил документ. Его от него, буквально, воротило. Но он его не оттолкнул, как того хотелось, а только отложил, уверив себя, что на время.

А все дело в том, что неожиданно он заметил, что некоторые сведения – в пересказе – теряют свою достоверность.

А потом у многих появляется соблазн поднять свою значимость за счет того, что адресованные на самый верх документы вдруг оказываются в их власти.

И тогда он распорядился всю секретную документацию, в которой идет речь об агентуре, адресовать ему лично.

И Акулов теперь старается изо всех сил.

Сталин слышал про эту самую РОВС. Только не думал, что ее солидность будет разменена на такое мелкое, как шпионаж в пользу неведомо кого.

Он опять поднес к глазам документ.

Начал читать все то, что явило собой заключение:

«Шестнадцатого ноября, проходя с нашим агентом в три часа тридцать пять минут на Ильинке около дома пять дробь два против Старо-Гостинного двора, агент случайно встретил вас и сделал попытку выхватить револьвер».

Сталин опять остановил чтение. Стал вспоминать события двух последних дней. Кажется, действительно он где-то шел.

Только не видел того самого переполоха, который описывался в этом донесении.

– Значит, «Акула» нырнула слишком глубоко, – сказал он, вспомнив фамилию доносителя.

Он еще помолчал, выбивая пепел из трубки, и спросил:

– Ждут наград за то, что спасли мне жизнь? – И он усмехнулся. – А не кажется ли вам, дорогие товарищи, что это ваша работа?

Он еще раз перечитал то, что попало ему на глаза, и обратился к несуществующим собеседникам:

– А что же вы не отвернули агента, когда увидели, что я иду на встречу?

Молчание было гнетущим. Поэтому на отдельной бумажке Сталин написал: «Выверить курс движения».

В концовке документа сообщалось, что в дальнейшем англо-разведчик был, как сказано, «секретно арестован».

И Сталин написал на полях: «Арестован так, что он этого не заметил? Что это такое – секретно?»

О ходе следствия Акулов обещал Сталина своевременно информировать.

«И за это спасибо!» – написал рядом Сталин.

И тут из конверта, в котором был документ, вдруг выпала фотокарточка. И тут же на глаза попалась приписка: «Фотокарточку адресованного, называвшегося Огаревым, прилагаю».