Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

Автор книги: Евгений Кулькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

5

Сталин помнил этот день, когда Ленин, вызвав его к себе, вдруг перешел на тон, который он от него не ожидал:

– Если я скажу что-либо не то, спишите это на бред потерявшего разум старика.

Сталин настороженно притих.

– Я говорю о русской книге Нострадамуса.

Ну слава Богу, тут хоть что-то понятно.

Ленин тем временем отвлекся на какой-то посторонний звук и, кажется, уже действительно забыл, о чем именно только что говорил, как вдруг продолжил:

– В нашей сугубо атеистической стране не должно быть места оккультизму.

Сталин кивнул.

Вошла Крупская.

– Надя! – обратился к ней Ленин. – Оставь нас для мужского разговора.

Надежда Константиновна по-бабски побухтела, но ушла.

– Но есть группа энтузиастов, которая исследует мозговое излучение.

– Под руководством профессора Бехтерева? – уточнил Сталин.

– И не только. – И Владимир Ильич снова умолк.

Стал ласкать кошку, что взобралась ему на колени.

Потом повел речь именно о ней.

– Как я начинаю говорить или думать о чем-то запредельном, она оказывается тут как тут. Видимо, чутье у нее на это дело.

Но контактный ум Сталина уже стоял на взводе.

Требовалось продолжение ранее затеянного разговора и, чтобы и дальше не допустить размывание смысла, он осторожно напомнил:

– А в чем суть мозгоискательства?

Ленин всхохотнул.

– Это здорово сказано – «мозгоискательство»! Почти научный термин. – И он снова отвлекся на что-то несущественное.

Ну а что на тот час было известно Сталину о Бехтереве?

Да, наверно, только одно, что профессор с восемнадцатого года начал довольно пристально заниматься проблемой мозга и психической деятельности человека.

И в пору, когда Сталин подумал, что Владимир Ильич насмерть забыл о предмете их общения, Ленин вдруг произнес:

– По Нострадамусу Советская власть продержится чуть более семидесяти лет.

Сталин мрачно молчал, ибо понимал, что если еще будет жив, то уже никак не повлияет на приближающуюся неизбежность.

– Но предсказания меня не волнуют, – сказал Ленин.

И в этот самый миг кошка, соскочив с его колен, оказалась на коленях Сталина.

– Вишь, какая неверная! – вскричал Владимир Ильич, но с логики предыдущего разговора не сбился.

– Я считаю, – продолжил он, – что есть практический смысл опыты Бехтерева прекратить.

У Сталина чуть не вырвалось: «Почему?».

Но он тут же, как всегда мгновенно, почувствовал суть вопроса.

Конечно же, предчувствуя свою близкую кончину, Ленин не хочет, чтобы, изучив его мозг, Бехтерев на весь бы мир объявил, что был он более чем обыкновенен и нет повода причислять его к когорте необычных.

– В итоге нас неправильно поймут, – заключил Ленин. – В Бога мы не верим, а сверхестественности уделяем столько явно нездорового внимания.

Кажется, Сталин тогда что-то пообещал. Во всяком случае, про себя отметил, что нужно эту проблему, хоть поверхностно, но изучить. Чтобы не выглядеть абсолютным профаном. И вот прошло два года. Что за это время изменилось?

Ну, во-первых, не стало Ленина.

Кажется, слово «не стало» еще хуже того, что характеризует кончину и носит банальное название «смерть».

И вообще, человечество на этот счет не очень разнообразно.

Ну говорится еще – «окончил жизненный путь». Или – «преставился».

О, как, оказывается, раньше точно характеризовали – «преставился».

А Бехтерев? Он жив-здоров.

Ранее сформировал слух, что он, Сталин, параноик. Хотя, может, это и не его работа. Но изошла информация явно из института, которым он руководит.

Сталина всегда удивляло, что любое высказывание авторитетов всеми почему-то воспринимается, как диагноз.

Вроде каждый не может ошибиться или попросту не разобраться к проблеме.

На этот счет Сталину близок анекдот, в котором прочитывается аналогичная ситуация.

У Бога спросили: «Стоит ли наказывать грешника, который тебя не признает?»

На что Всевышний ответил:

«Сперва примите кару за то, что об этом меня спрашиваете».

Так родилось очевидное.

Сейчас, конечно, Сталин раскаивается, что тогда же не выполнил указание Ленина. А после было как-то недосуг.

Потому – что такое «мезмеризм и животный магнетизм» даже на уровне общего понятия – он не узнал.

Хотя дал конкретные задания не выпускать эту проблему из сферы политического видения.

Но именно нынче один из «ходоков» ему сказал:

– Наука существует для того, чтобы разрушать реальное представление об очевидном.

И Сталин вдруг – внутренне – ахнул.

Эта формулировка совпадала с ощущением, которое он носил в себе в виде бомбы замедленного действия.

ДОСЬЕ

БЕХТЕРЕВ Владимир Михайлович.

Родился в с. Саралях Вятской губернии в семье служащего. Высшее образование получил в Петербургской медико-хирургической академии, по окончании которой (1878) пополнил свое образование за границей. По возвращении на родину (1880) работал в Казанском университете, где стал профессором. В дальнейшем приехал в Петербург, где получил кафедру в медико-хирургической академии. Бехтерев организатор и руководитель первого в России вольного университета и психоневрологического института.

6

– Если ты не признаешь величия гения, то с твоим появлением на свет поторопится Бог.

Сталин понимает, что это послесловие к великому бытию.

Но никогда не думал, что на эту тему могут говорить – причем во время несения службы, – его охранники. Кажется, возгордиться этим. А может, и нет. Еще до конца не разобрался. Тем более что второй год без Ленина начался под знаком бесконечных разногласий. Причем, по любому поводу.

И замечено было еще одно.

Староленинская гвардия старалась доказать, что она не только лучше, чем они, комитетчики, в каких-то вопросах, но и безусловно права.

И ей несвойственны не только ошибки, но даже намеки на них.

Доходило до курьезов. Написал старый командор заметку об Октябрьском перевороте и озаглавил ее «Залоп «Авроры».

Ну журналисты ему, естественно, коммунистически-нежно говорят:

– Не «залоп» надо писать, а «залп».

И вдруг командор взвивается:

– Это мы стреляли по Зимнему, а ты тут ни при чем?

Ему пытаются объяснить.

Ничего не слушает.

Вернее, не слышит.

И это простой-то командор.

А что говорить о тех, кто теперь забрался несколько выше.

И еще одно.

Только отгремела Гражданская война, а уже столько такого снисходительного понавыдумано.

Особенно о Чапаеве. Как только могут, казнят его невежливо. Потом еще на одном зациклились. На чапаевских револьверах.

Приезжает как-то к Сталину один сибирский деятель.

Ну среди прочего разговора говорит:

– Я пистолет Чапаева в подарок москвичам привез.

Позвонили в музейный фонд.

Там взмолились:

– Только не это!

– Почему?

– У нас уже две сотни подобных экспонатов собралось.

С одной стороны, хорошо, что народ повеселел и его на юмор стало тянуть.

А с другой…

Хочешь испортить дело, посмейся над ним. И все. И больше ничего не надо. Все остальные сделают любители мифов. И только дети восприняли Чапаева правильно. Они стали в чапаевцев играть. Но это учило далеко не всех взрослых.

И вот нынче пришла к нему записка.

И тоже по поводу Чапаева:

«Прошу принять меня для разговора. В. В. Козлов».

Зашел.

– Ну что скажите? – спросил Сталин.

– Да я о Чапаеве…

У Сталина бровь с глазом сошлась.

Опять старая песня.

– Ну и что вы хотите добавить к уже известному?

– Да чуть расширить понимание начдива.

– Интересно.

– Я был его шофером.

– Разве?

Сталин чуть не выронил трубку.

А Козлов достает фотографию, на которой Чапаев сидит в автомобиле.

– Он еще тогда говорил, – вспоминал шофер. – «Для всех Чапай – это игрушечный рыцарь на коне». И смеялся над этим определением.

– А как вы у него в дивизии оказались? – спросил Сталин.

– Родился я в Сердобском уезде Саратовской губернии. Как говорится, с детства лаптем щи хлебал и тещиного скрипа боялся. Потом кто-то надоумил курсы шоферские пройти.

– И такие были? – спросил Сталин.

– Да. Причем частные. Так я стал водителем.

– А в Красной Армии как оказались? – поинтересовался Сталин.

– Пошел служить добровольно.

– И снова на автомобиле?

– Конечно.

Сталин не знает почему, но разговор с бывшим шофером Чапаева как-то заставил по-новому взглянуть на многие вещи, что обогатили собой повседневность. Вот его, простого деревенского парня, как он сказал «лаптежника», а потянуло к технике. На частные курсы пошел. Наверно, из последних денег. И с той поры прошли, считай, две пятилетки. А из тягла – все еще традиционные для России – лошадки да бычки. Правда, кое-где, да в той же Саратовской губернии, еще и верблюды.

«Нет, товарищи мудрые ленинцы! – заочно начал разговор с ними Сталин – Ваш «залоп» был холостым выстрелом. А мы…»

Ему не дали додумать. Пришел еще какой-то «ходок».

Сталин решил какое-то время не изменять ленинским традициям. Хотя бесполезность их была более чем очевидна.

7

Сталин постигал мудрость раньше, чем она становилась таковой.

Троцкий был публичен, потому люди тянулись к нему.

Слушать не что он говорит, а – как.

И тот не жалел темперамента.

Выискивал любой случай, чтобы, не важно о чем, но поговорить.

В том контингенте общения ему проигрывал не только Сталин, но и сам Ленин. Но в пользу Ленина работал миф. Кто, как и когда его создавал, толком ответить не мог никто. Хотя одни инженер-путеец, с кем Сталин коротал время в Царицыне, сказал:

– Главное противостояние, которое никто не в силах опровергнуть, – это борьба между добром и злом. И вы задумывались, кто руководит в мире и тем и другим?

– Опять Бог? – поиграл в догадливость Сталин.

– Нет, ум и душа.

Поняв, о чем речь, Сталин засмеялся:

– Значит, ум – зло?

– А вы сомневались?

Тогда они не сумели договорить. Инженера вызвали куда-то по срочным делам, и больше он не вернулся.

И вот сегодня в секретариате сказали:

– К вам какой-то путеец.

Вошел тот инженер.

– Никогда не догадаетесь, зачем я у вас, – с порога начал он.

– Неужто, чтобы закончить спор?

Инженер засмеялся.

– Вы, не льстя вам скажу, относитесь к тем собеседникам, которые не кичатся своей умностью. Ведь беда почти всех дискуссий в том, что они выливаются то во взаимную неприязнь, то в никудышнее согласие.

– Последние, кажется, требуют пояснения, – заметил Сталин.

– А вы замечаете, чем кончится спор, скажем, между начальником и подчиненным?

Сталин кивнул.

– А ведь рядовой сотрудник мог предложить что-то конструктивное.

– Несомненно.

– Но чтобы не испортить отношений с начальником, он поступается своим – даже бесспорным – мнением.

Инженер помолчал с минуту и сказал:

– Так ведь душа и есть то самое, что можно определить, как эталон справедливости.

– Потому что она от Бога? – не без лукавства спросил Сталин.

– Я подтвержу это своим молчанием.

– А ум от лукавого? – начал работать на опережение Сталин.

– Вспомните восемнадцатый век, – продолжил путеец. – Того же Вольтера.

– Ну тут я с вами согласен, – произнес Сталин. – Безбожник подарил миру Французскую революцию.

Наверно, он ожидал вопроса, который вытекал из сути их беседы: а что стало питательной средой двух гроз – зимней, что разразилась в феврале, и осенней, что произошла в октябре.

Но инженер сказал другое:

– О том, что душа и разум находятся в постоянном противоречии, доказывать, кажется, не стоит. Но беда в том, что современный разум насквозь пропитан эгоизмом.

Инженер оборвал себя буквально на полуслове:

– Однако я слишком много отнял у вас времени. Хотя мы не виделись целых семь лет.

– Сколько вы за это время путей до ума довели? – поинтересовался Сталин.

– Я теперь их душой воспринимаю, – ответил инженер.

– Это как же понимать-то?

– Скажу только с одним условием.

– С каким же?

– Что вы ничего не измените в моей судьбе.

Сталин обещал.

И путеец рассказал, что Нижне-Волжскую железную дорогу возглавил бывший балтийский матрос.

И с первых же дней не взлюбил единственного дипломированного инженера.

Часто – без повода – угрожая, что переведет его в путевые обходчики.

И тот не стал дожидаться очевидного, а сам отправился на эту самую низшую должность.

– Значит, не по силам ему оказалась дискуссия с вами, – не спросил, а, скорее, констатировал Сталин.

– Только, – повторил инженер, – ради всего святого не принимайте никаких мер к тому, кто неразумность компенсирует упрямством.

Сталин, скрепя сердце, но обещал.

А когда они расставались, инженер сказал:

– Россией постоянно правят, то миф, то блеф.

И Сталин ахнул:

– Неужели вы это говорите где-нибудь еще?

– Поскольку я перед вами, стало быть, нет. – Потом он лукаво добавил: – Но ведь я имел в виду царскую Россию.

Инженер ушел, а Сталин подумал о том, что ему еще не приходило на ум. Что вот такие, как этот путеец, способны развить у народа инстинкт достоинства. Как раз то, что не хватает сегодняшним карательным органам, чтобы не чувствовать себя безработными.

И в этот же самый момент к нему вошел Дзержинский.

– Вот какие стихи наши воспитанники пишут, – сказал он, протягивая Сталину мятую бумажку.

На ней – крупно – было начертано:

 
Кто уродский.
Словно Троцкий,
Призовет идти назад,
Или что-то в этом роде,
Мы ему по новой моде
Язык вырвем через зад.
 

– Нашли автора? – спросил Сталин.

– Да у них там такая круговая порука.

– А как у вас это оказалось?

– Да ими увешаны все заборы.

– Вот это надо предотвратить! – приказал Сталин. – А то все сочтут, что это наша работа. Ведь стихи-то, скажу вам, явно не начинающего.

И он внезапно уловил в этом поэтический почерк Дмитрия Донского.

8

Единственное, что четко уловил Сталин, работая с Лениным, – это что люди в разных пропорциях, но поделены на три категории: на судей, подсудимых и свидетелей.

И ощущение этого началось у него не теперь, когда он стал медленно, но ощущать свою единственность.

А заставила его задуматься на эту тему одна царицынская встреча.

Пленили белого офицера.

Привели к нему.

– Ну что, – спросил его Сталин, – отвоевался?

– А я не воевал, – ответил офицер.

– Тогда чем же занимался с оружием в руках?

– Соглядатайством, – ответил обреченный.

– А пояснить все это доступней можно?

– Конечно. Мне хотелось увидеть, до какого безумия дойдет человек, предавший Бога.

У Сталина заходили желваки. Это конечно же в его адрес клин.

– Ну и в чем вы убедились? – продолжил Сталин беседу в том же тоне.

– Человечество исчерпало свои возможности. А способностей у него, увы, не было.

– Невысокого вы мнения о нас, грешных.

– Наоборот. Вы хотя бы знаете, что хотите. А те, кто вам противостоит, лишены и этого. Все только судить…

И вот тут-то Сталин вдруг уловил глубинный смысл слов пленника. Он сам чувствовал, что действительно судящих намного больше, чем самих подсудимых. Не говоря уже о свидетелях.

И Сталин спросил офицера:

– Какая у вас будет ко мне просьба.

– Дайте мне пистолет, чтобы я сам стал себе судьей.

– И не дрогнет рука?

– Нет, – спокойно ответил офицер. – Ведь это будет мой первый выстрел. – И уточнил: – Причем самый безобидный.

И Сталина вдруг охватила жалось к этому, вообще-то, юнцу.

– А может, вы послужите у нас? Принесете истинную пользу народу?

Офицер покачал головой.

– К сожалению, я свидетель обвинения. – И он опять уточнил: – И тех и других. А такого свидетеля нет смысла держать в живых. Но я не хочу, чтобы ваши люди брали грех на душу. Потому…

Сталин протянул ему пистолет. И через минуту во дворе дома, где это все происходило, раздался выстрел.

И тут же в дом вошел боец, кладя перед Сталиным его пистолет.

– Вздумал этой игрушкой меня запугать.

– Так это ты его застрелил? – спросил Сталин.

– Так точно!

– Ну это грех мой, – непонятно для бойца заключил Сталин.

И вот теперь, размышляя обо всем этом, Сталин пытался дать оценку себе.

Конечно же он – не судья.

И не подсудимый тоже.

Равно как и не свидетель.

– Тогда кто же? – вслух спросилось само собой.

И вдруг вспомнил еще об одной инстанции.

– Прокурор. Да, прокурор. Причем неподкупный. И – до некоторой степени – справедливый. – Прокурор собственной совести.

Засмеялся.

Такое определение более чем понравилось.

А судьи кто?

Вопрос почти по классике.

Лейба Бронштейн – первый.

Наверно, брешет, что был такой охранник – Троцкий.

Да это и не важно.

Главное, что он – Судья.

С большой буквы.

Или лучше Генеральный.

Хотя генеральными бывают только прокуроры.

Но он простой прокурор.

Без нагрузки значимости.

Рядовой из рядовых.

Кто еще судьи?

– Рыков?

Да, это ему тоже к лицу.

Как и Зиновьеву.

И Каменеву.

И…

Подобралась командочка!

А – подсудимые?

Они – безлики.

Безлики до той поры, пока их не вызовут на процесс.

Не посадят, сперва на лавку.

И не поставят потом – к стенке.

– А как дело со свидетелями?

Кажется, хуже некуда.

Только наметится кто-то вякнуть на этот счет, – и его нет.

Переведен в подсудимые.

И вдруг Сталин понял, кому вся статья стать свидетелями: писателям.

И отчасти – поэтам.

Это тем, которые не пользуются зубоныльной тональностью.

Как-то он такого живчика слышал:

 
Революция! Матерь Божия!
Радость, снятая со креста.
Ты сложна, как любое множинье,
И как вычитанье, проста.
 

За «Матерь Божию», кажется, его в расход и пустили.

Трудно стало быть свидетелями как обвинения, так и защиты. Потому и все прут в судьи. Правда, некие метят и в прокуроры. Это те, кто считает, что стадию активного судейства они уже прошли. Но поскольку он первый и пока единственный, то жизнь у всех прочих вряд ли окажется раем.

9

Фрикиш, сперва остолбенел, потом попятился.

Мимо окон его дома – на пружинящем шаге – прошествовала полутолпа людей, в руках у которых были вилы и палки.

Кое-кто и окрысился косой.

– Не выходите никуда, ради Бога! – произнесла истопница постоялого двора Агафья.

– Люди ГПУ и Советскую власть пошли кружить.

Она так и сказала, не «крушить», а «кружить».

– А за что? – спросил он.

– За упокойника.

Под окном проскакали конные.

На этот раз милиционеры.

И среди них тот, что в свое время водил епископа Луку на Ледовитый океан.

Но выстрелов слышно не было.

Помыкался, помыкался Фрикиш по комнате.

С одной стороны, поджилки дрожат, с другой – любопытство разбирает.

Преодолело последнее.

Задворками добрался до исполкома.

Толпа тут пореже.

Возле ГПУ – сплошная густота.

И впереди старик с бородкой виселькой, который о Сталине написал ему целую тетрадь.

Ею он сейчас и размахивал.

– До товарища Сталина, – орал он, – дойдем!

– Дойдем! – вторила ему толпа.

– Надыть, – почти на взвизге выкрикнула какая-то баба, – всю Труху без доктора оставили! Мы к лету тут все поподохнем.

Фрикиш затаился за деревом, что росло в чьем-то дворе, разом поняв, что речь идет о том, чтобы вернули его подопечного Лу к у.

– А где представитель товарища Сталина? – опять заговорил старик с тетрадкой. – Пусть он им скажет.

Фрикиш – спиной – отодвинулся от дерева и, обернувшись, едва не столкнулся с Оглоблей.

На его плече была кувалда.

– Ты куда? – спросил он Фрикиша.

Это был тот момент, когда мгновенья решают больше чем целый век.

– Я – гений! – сказал он в тупую морду Оглобли. – Знаешь, что это такое?

Как бы принюхиваясь к чему-то, он осопливел нос.

– Мне сейчас влетела строчка, которую надо немедленно записать.

– Так ты ее вот тут – на песку и запиши.

Оглобля, кривя сапог, расчистил ему под деревом площадку.

– Ты неправильно понимаешь.

– Ну чего уже?

– Мне нужно особое дерево, в которое я мог бы упереться головой.

– А это не подходит? – похлопал он по стволу сосны.

– Нет.

Он едва передохнул.

– Потом человек-подсказник нужен – из народа.

– Ну это надыть Перфилича, вон он как шибче всех орет.

– Нет, – отверг это предложение Фрикиш, – скорее ты подойдешь.

– Так не поймут. Все на погром, а я в кущу, где тень гуще.

– Вот видишь! – воскликнул Фрикиш. – Первая строчка есть. Пошли!

И они двинулись к лесу.

Осина холодила лоб.

– Повтори, как ты сказал, – попросил Фрикиш. – Хотя не надо.

И продекламировал:

 
Мы затем пришли в пущу.
Где тени гуще,
Чтоб ума набраться
И с прошлым рассчитаться.
Чтобы люди не мерли
Без докторов в Туруханске,
Чтоб достатки перли,
С песнею партизанской.
Чтобы….
 

– Стой! – остановил его Оглобля. – Кажется, расходятся.

– Ну пойди узнай, – отник лбом от осины Фрикиш.

А через минуту Оглобля сообщил:

– Сулили возвернуть доктора.

10

– У счастья есть предисловие, но почти никогда не бывает того, в литературе называется развязкой.

Сталин слушает Бухарина и отлично понимает, что сказать он собирался нечто другое. Чтобы завершить послесловие вчерашнего дня, обернувшегося, хоть и предсказуемым, но неожиданным финалом.

После смерти Ленина прошел год.

Это было время некой бесконкретности.

Оно текло лавинообразно, без пауз, без акцентов на что-то неожиданное и, значит, экстремальное.

Страна, как многим казалось, падала в хаос.

И не было ничего удивительного, что амбиции, как главные показатели будущих разногласий, заиграли с новой силой.

Они захватывали все новые и новые позиции.

От них даже стали страдать те, кто их сроду не имел.

И поджигало всех единственное – отсутствие капитана на мостике корабля.

Формально штурвал был в руках Сталина.

Но рядом находились те, кто заведовал лоцией, держал ключ от кингстонгов и, естественно, руководил матросами.

И вот эти все, или почти все, призванные сделать плаванье безопасным, делали все возможное, чтобы корабль не миновал коварных отмелей и гиблых скал.

И Сталин не стал ждать, когда нужно будет играть аварийную тревогу по случаю пробоины или посадки на мель, а объявил «большой сбор», коим явились Пленум ЦК и заседание Центральной контрольной комиссии.

Разговор был жестокий.

Нет, все же на полтона надо снизить, – жесткий.

Хотя первое подходило больше.

И в результате того, что произошло, совершилось главное – Троцкий был смещен с поста военного наркома.

Те, кто орали о его незаменимости, тут же заткнулись, когда возникла кандидатура Михаила Васильевича Фрунзе – героя Перекопа и многих других сражений и походов.

Свою отставку Троцкий принял с мефистофельской усмешкой.

И именно она более всего и злила Сталина.

Он мог бы понять того, кто хоть в малых чинах, но прибывал в армии, хотя бы знал, что это такое. Троцкий же всю Гражданскую был опереточным военным начальником. И многие тысячи вдов и детей обязаны ему своим сиротством.

Сталин понимает, что негоже спрашивать у гостя, зачем он посетил не очень чтимый им дом.

И вместе с тем ему хотелось узнать, почему идет почти поголовное зверство вчерашних его единомышленников.

Что им еще надо?

От власти, которую он им пытается передать, они отказались.

Обрести взаимопонимание, к которому он призывал, тоже не хотели.

Так что им, собственно, нужно?

– Жаль Есенина, – сказал Бухарин.

– А он что, умер? – спросил Сталин.

– Нет, спивается.

Сталин раскурил трубку.

– А это тебе на память, – произнес Бухарин, протягивая Сталину толстую неуклюжую ручку.

На кончике ее пера, заметил Сталин, была похожая на запятую заусеница.

– А почему она такая уродливая? – спросил он. – Чтобы одни гадости писала?

– Нет, – ответил Бухарин. – Это так называемая иероглифная ручка.

Сталин повертел ручку в руках.

– Ну что ж, – пошутил он, – будем подписывать ею смертный приговор нашим врагам.

Бухарин дернулся.

Его психика была накалена, и такие шутки ее еще больше будоражили.

И видимо, чтобы снять вот это напряжение, он сказал:

– А один стихотворец вот какие строки написал подобной ручкой.

Сталин пустил клуб дыма, который – на мгновенье – застлал лицо Бухарина.

– Ну, читай, – сказал.

И тот начал:

 
Стихи пишу иероглифною ручкой,
Чернил хватает лишь на три строки,
И потому-то строки неминуче
Так коротки.
 

Сталин хмыкнул.

Потом поднялся, сходил к конторке, взял там чистый лист бумаги и, вернувшись на место, размашисто расписался на нем той самой ручкой, которую только что подарил ему Бухарин.

– На, – протянул он лист Николаю Ивановичу.

– Зачем? – спросил Бухарин.

– На память, – ответил Сталин и добавил: – Когда захочешь меня оклеветать, то можешь перед подписью нацарапать чего хочешь.

И не очень тактично заключил:

– Ведь не откажусь.