Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

Автор книги: Евгений Кулькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

6

Все началось в обратной последовательности.

Под конвоем Фрикиша привезли в Магадан. В пересыльном пункте дали переночевать. Правда, в отдельной комнате, хотя и на голых скамьях.

Потом – «столыпинским» – то есть поездом, что возит зэков, довезли до Москвы.

И опять не в общей массе, а в отдельном полукупе с умывальником.

Удивления начались уже в Москве.

Фрикиша – в «черном вороне», но привезли на его прежнюю квартиру.

Теперь в соседстве жила молодая женщина.

Она вышла ему навстречу, и сперва запомнилась только тем, что на плечах у нее возлежала (другого определения не дашь) какая-то восточная шаль с мохрами.

В тот же вечер, когда они совместно пили чай, она, кутаясь в эту шаль, сказала:

– Я полюблю только того, кто переберет все вот эти помпончики.

А уже через минуту он знал, что эта шаль из гарема некого иранского шаха.

Они разошлись за полночь. Он на прощанье поцеловал ей руку. И когда еще не успел уснуть, она предстала пред ним совершенно голой.

– Знаете, – сказала, – я боюсь там одна.

И он уложил ее в свою постель, а сам умостился на стульях.

– Вы евнух? – спросила она.

Он промолчал.

– Или когда-то вас так напугали голой женщиной, что вы…

И она вдруг разрыдалась.

Он пересел на край ее постели.

– Я нормальный, – сказал Фрикиш, – во всех отношениях. Но я… – он замялся. – Не принадлежу сам себе.

– Странно, – сказала она и включила свет, ослепив его своей голостью.

Но Фрикиш не зажмурился.

– Вы знаете, откуда прибыл я? – спросил он свою соседку, только теперь уловив, что от нее тянет спиртным.

– Как мне известно, из длительной заграничной командировки.

Он запнулся, чтобы не сказать то, на что было отважился.

Ибо был больше чем уверен, что все входит в правила игры, затеянные с ним еще от самого Магадана.

– Я не хотел вам признаваться, – пошел он по той стезе, по которой – спервоначалу – повела она свою шутливую беседу. – Но в самом деле был евнухом в одном из гаремов Ближнего Востока.

Она некрасиво захохотала. Причем груди тряслись не в такой вибрации, вызванной смехом.

– Ну что же, – плотоядно произнесла она, – сейчас мы проверим истинность вашего заявления.

И стала подниматься.

Подхватив одежду, он сперва выскочил в коридор, а потом, кое-как напялив что-то на себя, и вовсе оказался на лестничной площадке. И там получил удар в челюсть. Фрикиш упал к ногам в лаковых туфлях. Кто-то переступил через него и направился к двери его квартиры.

И что-то во Фрикише взыграло. Он даже не понял, как оказался на ногах. Как набросился сзади на бритошеего здоровяка. И как получил удар локтем под дых. Но вновь ринулся на своего обидчика.

И в это время открылась соседская дверь, и заслуженная учительница, имени-отчества которой он не помнил, затащила его к себе, сообщив:

– Милицию я уже вызвала.

7

Но милиция так и не приехала. Равно как и не оказалось утром его соседки.

Зато осталась та самая шаль с мохрами или «помпончиками», как вульгарница их назвала.

И он, сам не зная зачем, один из них поцеловал. И – опять же – от нечего делать – перечитал. Помпончиков было триста шестьдесят шесть. Как дней в високосном году.

Заливисто зазвонил телефон. Он уже забыл о его существовании.

– Вас внизу ждет машина, – сообщил, как показалось, несколько подрассерженный голос.

На всякий случай прихватив какую-то папку, чтобы «руки бездельно не были свободными, он спустился вниз.

Дверца «эмки» сама собой открылась, и Фрикиш чуть не кинулся бежать.

За рулем сидел тот парень, чей хук он пережил этой ночью. Однако он улыбался.

– Знаете, – сказал на смехе, – но вы меня под зад здорово лупанули.

Этого, признаться, Фрикиш не помнит.

– Я же думал, – признался парень, – что это к вам залез вор. Ведь по фотографии вы совершенно другой.

И он протянул его карточку трехлетней давности.

Действительно, почти никакого сходства.

– А та… – начал Фрикиш.

– Мы ее выселили. – И он глянул на Фрикиша в упор… – Вы подумали, что она тоже наша сотрудница?

Фрикиш кивнул.

– Это племянница той бабушки, которая покончила с собой.

И Фрикиш чуть не разрыдался. Значит, разобрались. И сняли с него все обвинения, под которыми он подписался после удара локтем в глаз.

– Она тут была прописана, – объяснил парень. – Но мы ей нашли другое место. А к вам подселим нашего сотрудника.

Он помолчал немного, потом добавил:

– На время. А потом вся квартира отойдет вам.

Куда они ехали, Фрикиш не следил. Но явно за город. И вскоре въехали в дачный массив. Пахло чем-то хвойным.

Прямо в зеленом заборе красная дверь, на которой, явно выжженный, силуэт собаки. Но лаем их никто не встретил. Дорожка – асфальтовая – чем-то похожа на суровую нитку. А парадное – издали – тоже напоминают игольное ушко. Иглы-хомутовки.

Фрикиш идет первым. Парень – следом. Позиция знакомая. И вдруг на дорожке возникает собака. Громадная, почти с теленка.

Парень мгновенно обогнал Фрикиша. И молча погладил ее по загривку. И кажется, этого было достаточно, чтобы ее сразило благодушие. И, сделав от дорожки несколько шагов, она улеглась.

Тут же к ее хвосту стала прилаживаться сорока. Чтобы клюнуть. Значит, живут вместе, заигрывая друг с другом.

На крыльце – никого. А слева – в беседке – какое-то шевеление. Как Фрикиш туда глянул, все замерло. Порожек – семь. Шесть деревянных. А самая нижняя – сооруженная из кирпича.

Парень открывает дверь и – первым – пропускает в дом Фрикиша. В комнате – никого.

– Садитесь, – подвигает стул сопроводитель.

На столе – фрукты. И – пепельница.

– Курите, – позволяет он.

Фрикиш машет рукой.

Судя по шагам, вошли двое. Со спины.

– Здрасть!

Это мужской голос.

– Добрый день!

Женский.

Фрикиш обернулся и смотрит на них с остановленным дыханием. Знакомые лица. Оба.

Но где видел, сразу на ум не приходит.

– Ну вот и мы в одной игре.

Женщина смотрит на него, улыбаясь.

– Любительница дорожных афоризмов, – подсказал мужчина.

– Это вы те учителя? – вырвалось у него.

– Да, – подтвердила она. – Я еще назвалась вашей фамилией. Но вы, как истинный конспиратор, никак не реагировали на это. Или вам часто встречаются однофамильцы?

– Нет, – наконец выдавил он из себя.

И вдруг дом разом всполошился. Захлопали какие-то двери. И даже зазвенело стекло в окне.

И тут же на пороге появился тот большой начальник, с которым Фрикиш встречался вчера.

– Ну как, господин курортник, – обратился он к Фрикишу, – отдохнул для дальнейшей службы? – И, не дождавшись ответа, пояснил: – Задача у нас та же.

И он понял, что для епископа Луки не скоро еще наступят спокойные времена.

8

Обида ожила внезапно. Как старая рана.

Пробилась сквозь пережитые ощущения, отфильтровалась до кристаллического неприятия и забликовала зыбким светом – всегда зеркального – прошлого.

А обида на старшего брата Владимира Феликсовича возникла у Луки еще в двадцать втором, когда он прислал письмо, в котором – сердито – увещевал не «идти по двум дорогам одновременно».

А полоснула по душе такая фраза:

«Здесь или разбрасывание, или гениальное совмещение – подозрительная наука и мистицизм, доходящий до апостольства».

Как было замечено, только неправота делает человека категоричным.

А письмо было исполнено именно в категорическом тоне.

Вот как низко он опускает значение духовных проповедей:

«Великий доктор Гааз, воспетый Рони, не сказал ни одной проповеди о Боге, а освещал все вокруг себя, как солнце, и стал примером даже для потомства».

Наверно, не зря чекисты приобщили это письмо к уголовному делу, которое завели против здравого Духа.

Не тех прощал Святитель, простил он и брата.

Так на кого же тогда осталась обида?

А может, обиду потопила та радость, с которой встретила его Софья Сергеевна Велицкая, на чьем попечении все эти годы были его дети?

Он не забыл, как она молила его не идти в монахи. Но теперь, видимо, смирилась.

Как и старший брат вроде понял, почему меньшак пошел путем, предписанным, если не самим Всевышним, то судьбой.

А может, свою каплю в горечь добавили и еще два обстоятельства.

На то время был разрушен кафедральный собор. А в церкви преподобного Сергия Радонежского служил епископ, перешедший в обновленчество. И еще.

Михаил Андреев, тот самый, с кем начинались сибирские тяготы, ожегшийся эгоизмом, создал свою домовую церковь, чем и вышел из-под духовной власти Луки.

И именно из-за происков Михаила, который дошел до патриарха, чтобы обсытить свою гордыню, Лука и вынужден был подать в отставку, добровольно уйдя на покой.

Что не могли сделать всесильная ГПУ и набирающая ожесточения советская власть, под силу оказалось амбиции одного человека, который оценил свою правоту выше чьей бы то ни было.

И вот именно тогда один прихожанин сказал Луке:

– Вы прощали всех, а вам до конца не простится одно. Даже вашими соратниками и друзьями.

– Что же именно?

– Ваша популярность. Слава, которую вы заслужили.

Говорят, сход лавины с горы провоцирует порой камешек чуть больше горошины. Когда обновленцы тоже вступили в тень, им на смену пришли те, кто все эти годы с ними боролись, – они стали планомерно изводить своих.

А советской власти только этого и надо. Она подняла на крыло воинствующий атеизм.

И вот весной тридцатого года, во времени котором и идет повествование, прихожан известили, что Сергиевскую церковь есть указание разрушить.

Об этом Лука, утративший право вещать и могший только мечтать, не говорил никому. Во всяком случае так ему казалось.

А расстаться с храмом он намеревался следующим образом. Отслужить последний раз литургию. И закрыться внутри церкви. Сложить в общую груду иконы и другую церковную утварь. Облачится в архиерейские одежды. И, облив все бензином, в том числе и себя, взойти на костер.

У него все было готово поступить именно так. Но Господь остановил его самосуд. Он позволил суд вершить другим. И их фраза звучала более определенно:

– Вы арестованы.

Даже без тире между этими двумя словами. Буднично и немо.

Лука не спросил за что? Ибо знал, что ответ принадлежит уже другому, эпистолярному жанру.

9

Ежели человека что-то ужасает, то это, как правило, не то, чего надо бояться.

Потому, когда Фрикишу предложили переночевать в морге, он чуть дара жизни не лишился. И только после того, когда прошел первый порыв страха и он переплавился в недоумение, спросил:

– А зачем?

Вопрос был мягкий, как стелька в сапоге. Потому его собрат – гвоздем – наколол первое же прикосновение:

– Или ты боишься?

– Он стесняется, – сказала Элеонора, поскольку предложение исходило от бывшего моряка Слука, и объяснила почему:

– Там же все голые.

И они – оба – хрипло засмеялись.

А разработка тут была нешутейная.

Пятого августа, то есть почти два дня назад, профессор Михайловский якобы покончил жизнь самоубийством.

– Из пистолета бóшку прострелил, – сказал Слук, по новой фамилии Зубов.

– На почве ревности, – уточнила Элеонора.

И, пока оба мужчины обменивались недоуменными пассажами, сказала:

– И чего все старики на молоденьких женятся? Ведь они девчонками и, как мужики-то, не воспринимаются. Так – шкафы с одеждой в нафталине.

И Фрикиш стал принюхиваться к себе. Ему показалось, что он также пахнет нафталином.

И, словно для того, чтобы сбить тот самый предполагаемый затхлость дух, Элеонора закурила.

– Так вот, – продолжил Зубов, – жена Михайловского кинулась к отлученному от церковной власти Луке, чтобы он дал добро схоронить профессора по христианским правилам.

– С ее слов, – подхватила Элеонора, – он даже верующим последнее время был.

– Туфта все это! – не согласился Фрикиш. – Был бы тот самый Михайловский истинный христианин, он бы скорее бабу повесил, чем сам застрелился.

Он отмахнулся от дыма, который направила на него Элеонора, и спросил:

– Ну и Лука стал ходатайствовать перед действующим епископом?

– Ну только, – ответил Зубов, – он дал своего рода заключение, что Михаловский с казанков съехал. А это уже кое-что.

– Даже больше того! – подтвердила Элеонора. – Если намекнуть профессорше на убийство, то в результате нашей любви и Лука в соучастники годится.

Коли честно, Фрикишу стало жалко Луку. Больно уж подло все вокруг завязывалось. Как удавка на шее.

– Ну и зачем же я должен буду в морге ночевать? – спросил он наконец.

– Чтоб провокацию нарисовать.

Элеонора опять пыхнула в него дымом.

И, видимо, поняв, что он так и не «врубится», Зубов разъяснил:

– Подберем свидетелей, которые покажут, что видели в морге Луку.

– А чего ему там делать? – понаивничал Фрикиш.

– Подмену учинить.

– Чего на что?

– Нет! – вмешалась в разговор Элеонора. – Это не годится!

И пояснила, чего они спервоначалу хотели сделать.

Якобы Лука – на время – увозит труп Михайловского к себе в клинику, где меняет входное на выходное отверстие пули в черепе.

Ведь сейчас очевидно, что профессор стрелялся с левой руки. А он – правша.

– Это слишком все громоздко, – сказала Элеонора. – Для соучастия и так достаточно улик.

Она похлопала Фрикиша по спине.

– Так что сон в мертвецкой отменяется.

И он увидел в ней такую хищинку, которую не замечал раньше.

И вообще все, что его окружало, обретало какую-то логическую законченность, словно тут работал некий режиссер.

– Кстати, – сказала Элеонора, – от алиментов тебе, скорее всего, не отвертеться.

– Кому и за что? – понаивничал Фрикиш.

– Ну той девахе в Туруханске. Сына она тебе, кстати привела. Но назвала неудачно.

– Как же?

– Иосиф.

10

Так что же за улика, на которую намекала Элеонора Ставицкая.

Вот она.

«Доктор медицины В. Ф. Войно-Ясенецкий

Удостоверяю, что лично мне известный профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, которой страдал он более двух лет.

Д-р мед. Ссылки Лука. 5.VIII-1929 г.»

Тут много вопросов.

И первый из них самый наивный: какое имел право хирург давать заключение как психиатр?

И кому оно понадобилось именно в день самоубийства Михайловского?

А Екатерина Сергеевна Михайловская, то бишь жена профессора, пошла петлять как заяц по первому снегу, то есть, то и дело менять свои показания, и таким образом завела следствие сперва в замешательство, а потом и в подозрение, что дело тут далеко нечистое.

А вот и так называлась побочная улика. Статья «Выстрел в мазанке» в газете туркестанских коммунистов «Узбекистанская правда».

В ней журналист Уреклян, в будущем под псевдонимом Эль-Регистан, ставший одним из авторов гимна Советского Союза, написал:

«Екатерина Сергеевна, советская студентка-медичка, как известно многим, целующая руку попам из Сергиевской церкви, убила мужа из религиозного фанатизма. Двигали ею и другие не менее гнусные цели. Странную поспешность проявила любящая и заботливая супруга, моментально перетащила после выстрела ценнейшую рукопись профессора (рукопись, за которую заграничные научные круги предлагали профессору огромную сумму денег) к себе домой, к маме Анне Максимилиановне».

Так все вернулось на круги своя.

Опять замаячила фигура Луки.

И не просто, как это было последнее время, в виде борца за гражданскую справедливость по отношению к церкви. А с чем-то более щепетильным.

Поэтому по холодку в октябре, а точнее, семнадцатого числа, В. Ф. Войно-Ясенецкий сидел уже перед следователем ГПУ Кочетовым.

Ну формальности можно опустить, а вопросы есть смысл оставить.

И первый из них:

– На каком основании вы дали разрешение на погребение самоубийцы?

Правда, мило? Вроде самоубийц надлежало бальзамировать и строить для каждого из них мавзолей.

Ну епископ, естественно, в первую очередь отвечает, что такого разрешения не давал, поскольку не имел на это права. А священники похоронили его сами на свой риск. А грех его в том, что по просьбе жены Михайловского он дал священникам записку, где удостоверил, что Михайловский был психически болен.

А какой изящный второй вопрос следователя:

– Считаете ли вы возможным отпевание по религиозным обрядам самоубийцы?

И Лука ответил, что считает устаревшими некоторые церковные каноны. В том числе и тот, что касается отпевания самоубийц.

Следующий вопрос уже ближе к сути, поскольку лукав по содержанию:

– Как можно расценить вашу записку, как написанную врачом или духовным лицом?

– Конечно как врачом.

Но епископ уже дрогнул. И стал объяснять, что не имел административных церковных прав.

Ну и, наконец, то, ради чего нужно поаплодировать следователю:

– Видите ли какое-нибудь противоречие между научными трудами Михайловского и христианской религией?

Тут надо ответ, естественно, привести не в изложении, а в подлиннике:

– Противоречий между этими понятиями я не вижу, ибо считаю, что глубоко научные материалистические труды не противоречат его религиозности и не идут вразрез с церковью.

– Ну и осел! – сказал, прочитав этот протокол, Зубов-Слук. – Казалось, допрос вел не следователь ГПУ, а церковный чиновник. Лю-лю, да мулю! Надо было сразу спросить: а не собирается ли он через свой авторитет сделать открытия Михайловского достоянием Запада?

Элеонора захлопала в ладоши.

– Я тебя недооценивала!

– Нет, в самом деле… – И вдруг Зубов вызверился на Фрикиша: – Ну ты какого черта молчишь?

А молчал Фрикиш и еще по одной причине, что там, в Москве, где ему вновь вернули магический мандат, сказали вполне определенно:

– Вы там следите за этой парочкой, – имея в виду Элеонору и Слука-Зубова, – а то они сугубо увлекающиеся и могут наломать дров раньше, чем они потребуются для костра.

Но одно он уже безусловно добился.

Им кажется, что они тут главные.

И потому даже позволяют себе на него покрикивать.

– Допрос действительно не убедительный, – произнес Фрикиш. – Но у них просто, видимо, не за что зацепиться.

– Копать надо! Рыть!

Ероша волосы, по-прошлому Григорий, а ныне Игорь, перекладывал зачес, то на одну, то на другую сторону.

Элеонора – одну за другой – курила папиросы.

– Тут другая подоплека есть, – сказал Фрикиш.

– Какая же?

Вопрос был задан обоими сразу.

– Написано: «Протокол обвиняемого». А в чем? Что против государства, и в частности Советский власти, совершил Войно-Ясенецкий, даже позволив отпеть Михайловского? Они сразу загоняют себя в тупик, чтобы потом, как это у вас говорят на флоте, – обратился он к Григорию-Игорю, – отрабатывать задний.

Зубов-Слук оставил в покое свои волосы.

Перестала курить и Элеонора.

– Поэтому давайте посмотрим, что предпримут они еще. А потом уж…

Что «потом» так и осталось в недосказе.

На этот раз чутье Фрикиша не подвело. Следователь Кочетков действительно споткнулся на этом деле, тем более что вскоре последовал телеграммный окрик Арона Сольца – члена Верховного суда СССР: «Срочно вышлите обвинительное заключение по делу Михайловской убийстве мужа профессора Михайловского».

А накануне Фрикиш, как ему показалось, написал приличное стихотворение.

Он его даже – как пролог ко всему, что еще удастся тут сотворить – хотел напечатать в местной газете. Под псевдонимом, конечно.

А стихотворение звучало так:

 
Молитесь, если нет запрета,
Казнитесь, коли есть запрет.
Ведь не поездкой без билета
Нам гордо явлен белый свет.
 
 
В каком-то горестном порыве,
Еще не зная что к чему,
Мы замираем на обрыве,
Бросая вечную суму.
 
 
И отдаемся без оглядки
Тому, кто в этот самый час,
Чтоб утвердить свои порядки,
Свергает с грешной жизни нас.
 

Фрикиш хотел было прочитать эти стихи своим…

Он долго искал, как назвать этих двоих: друзьями – кощунственно, собутыльниками – так он с ними никогда не пил, соратниками – так что за рать, которую они представляют?

Так пусть остаются под грифом «Эти Двое».

С больших букв.

Так что происходит в ГПУ Туркестана?

И подсказывать не надо что.

Надо «шлепнуть» Михайловского и переквалифицировать в политическое убийство.

Эй, где ты там, следователь Плешанов? Ладь оглобли, а запрячь есть кого.

Но – сначала – стрельба по большим площадям.

«По делу обвин. Михайловской Е. С. произвести дополнительное расследование в части установления касательства к этому делу Войно-Ясенецкого (епископ Лука), быв. судеб. медицинского врача Елкина Владимира Сергеевича и матери обвиняемой Михайловской-Гайдебуровой Анны Максимилиановны, для чего предварительно произвести у указанных выше лиц: Войно-Ясенецкого, Елкина и Гайдебуровой обыски и независимо от таковых подвергнуть их аресту».

А шестого мая главным следователем – чекистом Средней Азии Берманом подписан ордер № 334, в котором оперативному сотруднику Казинцеву вменяется провести обыск и арест гражданина Войно-Ясенецкого.

И вот он снова завертелся, как уж под вилами:

«После смерти профессора Михайловского я имел разговор с профессорами САГУ Захарченко и Шляхтиным о психическом состоянии Михайловского, причем оба они вполне разделили мое мнение в психической ненормальности покойного. Свое заключение о ненормальности вывел я из тех факторов, которые мне сообщены были первой его женой. Врачебную записку священнику, которая послужила бы оправданием перед архиереем, я дал потому, что сам отказал в просьбе Михайловской об обвинении ее мужа, но не хотел ее окончательно огорчить, не оказав содействия к тому, чтобы отпевал священник. Признаю, что в этой записке неуместно слово «лично», но приписке я придавал очень мало значения, как имеющую ничтожное внутрицерковное значение. Однако фальши в ней никакой не признано».

Элеонора, прочитав, отложила протокол и вдруг спросила Фрикиша и Слука-Зубова.

– А хотите знать, как действительно все было?

– Естественно, – за обоих ответил Григорий-Игорь.

– Они договорились застрелиться вместе.

– Ну уж? – Это – отдельно – Слук-Зубов.

– Да вряд ли. – Фрикиш.

– Потом, – продолжила она, – бросили жребий.

– Выпало стрелять в него ей? – Вопрос-догадка был задан мужчинами почти в один голос. – Она в него выстрелила, но не убила.

– И вдруг ей показалось, – подхватил Слук-Зубов, – что он-то по ней не промахнется.

– И убежала, – заключила Элеонора.

Она закурила.

– Вполне все логично, – произнес Фрикиш. – Но как подверстать подо все это Луку?

– Вот об этом пусть эти тупари и думают.

Элеонора вновь пахнула на Фрикиша дымом.

– И я бы точно так поступила, – сказала она. – На кой черт погибать из-за выжившего из ума старика?

– А это что за приписка?

Григорий-Игорь вынул из-под протокола какую-то, по почерку Лукой писанную, бумажку.

Прочитал вслух:

– «Прошу Вас принять к сведению, что я совершенно не верю в серьезность моего обвинения по делу Михайловского. Причиной моего ареста, конечно, послужил мой ответ профессору Гальдовскому при его последнем визите ко мне».

– А кто такой Гальдовский? – спросила Элеонора.

И почему-то воткнула неприкуренную папиросу табаком в рот. Как следует не отплевавшись, она сказала:

– Пишите.

– Что именно? – поинтересовался Фрикиш.

– То, что должно обязательно звучать в обвинительном постановлении.

Однако перо навострил Слук-Зубов.

– «Войно-Ясенецкий, – начала она почти торжественно, – изобличается в том, что 5 августа 1929 года, то есть в день смерти Михайловского, желая скрыть следы преступления фактического убийства Михайловского – его жене Екатерине выдал заведомо ложную справку о душевно-ненормальном состоянии здоровья убитого, с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы, что соответственно устанавливается свидетельскими показаниями самого обвиняемого и документами, имеющимися в деле…»

Она остановила диктовку и обратилась к Григорию-Игорю:

– Скажи, знаток Уголовного кодекса, на какие это статьи тянет.

– Минимум на две.

Вернее, на три.

– Ну не тяни!

– На десятую, четырнадцатую и сто восемьдесят шестую.

– Тоже мне знаток! – укорил его Фрикиш. – Две предыдущих цифры – это параграфы. А статья одна.

– Однако соображения Элеоноры, – сказал он вослед, – принимаются целиком и полностью.

И, естественно, приятно ей было увидеть, что в истинном постановлении они звучали именно так.

Слово в слово.