Текст книги "Обручник. Книга вторая. Иззверец"

Автор книги: Евгений Кулькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– «Дети мои! Станем любить не словом, а делом».

Часто, размышляя о своей судьбе, стараясь хоть в чем-то усмотреть не очень четкую линию, проведенную Провидением, Коба не находил отсутствия целесообразности. И на память приходил старик, которому в порыве неведомо откуда спавшего на него откровения, он вдруг сказал:

– А можно одному вступиться за народ?

– За весь?

– Да.

– Конечно. Особенно, если поймешь, что ему это нужно.

Он помолчал и добавил:

– Однажды я спас от верной смерти лисенка. Так он искусал меня самым сумасшедшим образом. И почему? Да потому, что он должен был умереть, как предписывала ему судьба. А я вмешался в ее течение и был наказан.

– А если у меня сердце разрывается от той несправедливости, в которой погрязает общество, так что тогда делать?

– Понять, кто ты на этой земле.

Дед вздохнул:

– Если бы каждый из нас понял свое истинное предназначение, то и самого неравенства, о котором ты говоришь, заметно не было бы. А то ведь одни работают, а другие за ними наблюдают. А третьи контролируют тех, кто наблюдает. А за контролерами свои судьи или там еще какие конторщики.

При деле любой человек значим и прекрасен.

Наверное, дед был начитанным. Иначе откуда такие правильные мысли.

Но именно их правильность раздражала, или, более того, злила. Было в ней что-то удручающе-показательное, что ли. Как в модной стрижке, под которую была подведена глупая во всех отношениях голова.

10

Уже вторую неделю Макс Волошин вел бессюжетный образ жизни.

Ссылка тут на чью-либо цитату не потребуется, потому как это не только он сам придумал, но и в самом деле так безалаберно повел себя с первых же часов пребывания в Германии, что вот теперь, сидя у письменного стола, размышляет, стоит ли писать матери покаянное письмо, которое должно кончиться весьма банальной фразой: «Деньга на исходе, неплохо бы ими всшевелить пустоту своих карманов», Но для этого, как он считал, надо было обрести конкретный образ, то есть, выглядеть, хотя бы для себя самого, жалким просителем, когда у той же матери не возникнет – тоже банальный – вопрос: «А куда же ты, дитя неразумное, дел ту сумму, которая была скрупулезно просчитала до последнего пфенинга?»

А подвел как раз тот самый бессюжетный образ жизни.

Как только он приехал в Берлин, то немедленно завернул к одному приятелю, с которым какое-то время переписывался ради пустого интереса.

Приятель не сказать, что уж очень обрадовался его приезду, но попытался пустить пыль в глаза, что водится со многими русскими, которые временно проживают на чужой территории.

И он повел его в один ресторан, потом во второй.

И в первом, но в большей степени во втором, повстречались им приятные люди, преимущественно женского пола, преимущественно соответствующего возраста, преимущественно безденежные, поскольку в Германии всяк платит за самого себя, и преимущественно влюбчивые.

Далее преимущество пошло только с отрицательным знаком и к исходу недолгого, но затянувшегося вечера, денег в карманах Макса не стало.

И вот теперь он пасмурно сидел за столом, чтобы сочинить покаянное письмо или виртуозно соврать, дабы не заставить маму думать о нем не только в превосходной степени.

Где Макс успел побывать?

Ну, например, в Гельдерберге, где археологи в свое время нашли самое раннее на этой земле обиталище человека, что и дало им право утверждать, что германцы на этой территории проживали за пятьсот или тысячу лет до рождества Христова.

Правда, там, где все это было обнаружено, Макс посчитал, что ему делать особо нечего. А в окрестностях побродил и даже отметил про себя, что они там весьма унылы и однообразны.

Большее же удивление, с которым Волошин живет и до сих пор, состоит в том, что Германия, как он уже установил, страна, которую в любом направлении можно пересечь за одни единственные сутки. Это не то, что, скажем, из Крыма добираться до той же Москвы.

Бросалась в глаза и бесконечная лоскутность полей.

Иной раз они напоминали русские одеяла, которыми хвастают кое-где еще в России. А то и походят на заплаты, сделанные на в общем-то изящной одежде.

Но речные долины среднегорья, конечно же, очаровательны.

Особенно его восхищают замки, притаившиеся на некой недоступности, рядом с которыми, однако, культурно произрастают вполне прозаические виноградники.

А вот в портовом Гамбурге Макс почувствовал себя настолько неуютно, словно этот город явился сюда из какой-то иной цивилизации, чтобы подорвать все увиденное дотоле и остановить воображение, которым Макс заражал свое сознание на протяжении всего того времени, которое провел в Германии.

Еще что?

Ах, да. Готический стиль.

Как он идет и этому ландшафту, и этому языку, что ли. Кажется, Бог специально придумал вот эту стрельчатость, чтобы подчеркнуть немецкость, которая обосновалась вокруг.

А многооконность домов просто очарует.

Этакое многоглазие.

То есть, верх любопытства!

Побывал он и на Кельнском карнавале.

Зрелище очень красочное.

Но какое-то уж больно заданное, что ли.

Без какой-то бесшабашинки.

Даже морду никто никому не набил.

Больше того, Макс не увидел там ни одного пьяного.

В музее Гете во Франкфурте-на-Майне тоже все сугубо традиционно. И почти безвкусно.

И еще что Максу не понравилось, Шиллер и Гейне в Германии менее почитаемы, чем Гете.

Неведомо отчего, но это царапнуло.

Особо за Генриха Гейне.

Ведь это он так гениально сказал: «Все купцы мира исповедуют одну религию».

Или:

«Мой коллега, Дон Кихот, принимал ветряные мельницы за страшных гигантов; что же касается меня, я, напротив, в хвастливых великанах нашего времени вижу всего лишь шумливые мельницы».

Но и, конечно, очаровал Любек.

От него так и веет средневековьем.

И – бесподобен Кельнский собор.

Вот, собственно, все, что Макс может записать в свой актив. Остальное…

Макс отодвинул от себя письмо.

Нет, не стоит мать загружать какими-либо подробностями своего пребывания на земле обетованной. Это все он расскажет при встрече.

А пока надо чем-то занять себя более полезным, а оттого и важным.

11

Досье

Троцкий (Бронштейн) Лев (Лейба) Давидович родился в 1879 г. селе Яновка близ Елизаветграда в семье зажиточного землевладельца. Учился в реальном училище в Одессе. В 1896 году участвовал в Николиеве в одной из первых социал-демократических организаций «южно-русского рабочего союза». В 1898 г. арестован, свыше двух лет находился в тюрьме. С весны 1900 г. отбывал четырехлетнюю ссылку в Иркутской губернии. Бежал из ссылки в 1902 г. с поддельным паспортом на имя Троцкого и уехал в Лондон.

12

Досье

Мария Моисеевна Эссен. Родилась в 1872 году. К революционному движению примкнула в начале девяностых годов. Активно себя показала в рабочих кружках Екатеринослава, Екатеринбурга и Киева.

* * *

Женева – это, кажется, город, который постоянно ожидает гостей.

Отели и рестораны тут не кричаще-зазывные, а по-домашнему уютные, не только намекающие, а радужно суля неожиданный комфорт, но и его твотрящие.

И это ли, а может и иное какое обстоятельство, побуждает стремиться сюда людей, сугубо разного толка и подобных ему устремлений.

Вот мчится, явно потерявший нюх, сыщик.

Непременно русский.

И, безусловно, тупой, как почти все приглядники России.

Кто это говорил: «Приглядники»?

Ага! Вспомнил!

Конечно же, Генералов.

Где он теперь, бедолага?

Чинно идет пара.

Он и она.

Демонстрируют, что довольны друг другом.

– Вот ты мне говорил: «Швейцария, Швейцария» – попиливает она его. – А что тут особенного? Те –??? дома и такие же люди. Да рысаки не лучше.

Значит, это любители бегов. Во всяком случае, она.

Мужчина, – а это наверняка супруг, – мягко возражает:

– Милочка! Да тут же прекрасно! Посмотри на это озеро! Другого в мире такого нет.

Она фыркает и, вырвавшись из его подручья, усеменивает куда-то вперед, в толпу.

– Ну вот, – говорит он фонарному столбу, – так всегда.

Ленин подулыбнулся.

«Тоже борьба», – подумал.

И чуть не прибавил:

– Такая же бессмысленная.

А вот и европейская невидаль в русском варианте.

Цыган с медведем.

Зеваки винтуют следом.

– Потап Потапыч! – обращается цыган к медведю. – В каком ухе звенит?

Возвращается почти вприпрыжку.

В небе воцарилась луна.

– Многое мне в этой жизни непонятно, – говорит Миха. – Но одно ясно, что дальше так жить нет смысла.

– Как?

Вопрос Кобы приставлен ножом к горлу.

На него лучше всего отвечать молча.

Что Миха и делает.

– В политике тот прав, кто на нас смотрит со стороны.

Коба не ожидал, что тот так складно скажет.

Даже афористично.

– Я понимаю, что Маркс не на пустом месте затеял бучу, – сказал Миха. – Но, когда его читаю, то становится так же жутко и непонятно, как в Библии.

Кобе же, наоборот, все это до скучного просто.

Правда, Маркс облек эту простоту в некую словесную оболочку, как заворачивают товар в магазине в соответствующую упаковку.

У Ленина задача посложнее.

И кроется она не только в том, чтобы расшифровать Маркса или перевести на доступный язык, но и стать основоположником чего-то сугубо своего, ранее не встречавшегося.

А для этого нужны два круга людей – безусловные сторонники и условные противники.

Если же они поменяются местами, то борьба приобретет хаотичную форму, в которой даже умному не удастся определить, кто же в конечном счете прав и стоит на верном пути.

Миха дремуч, но предан делу.

И это радует.

– Сергей Яковлевич, – представился ждалец, когда они переступили порог дома Михи.

И вдогон, как показалось Кобе, щегольнул фамилией:

– Аллилуев.

 
Я с судьбой не балую,
Как всегда на Руси.
Ты теперь «аллилуйя»,
А я – «Боже, спаси!».
 

Опять, черт бы его побрал, строки Димана на память навалились.

Наваждение какое-то!

И еще.

Лицо Сергея, как показалось Кобе, было ему уже знакомо. И тут он вспомнил, откуда.

Когда они были у дома Аллилуева, то рядом с женщиной, видимо, женой Сергея, на миг, но появилась девочка – копия Сергея.

– Дочка? – спросил его Коба сейчас, словно Аллилуев должен был читать его мысли.

– Да, – ответил Сергей. – Надежда.

И добавил:

– Как с маленькой, так и с большой буквы.

И наклоняется к медведю, который норовит дать ему по уху.

Совсем по-русски визжат дети.

Да почему – почти?

По-русски и визжат.

Потому что тоже русские.

Под приглядом двух чахлых, непременно иностранок.

С которыми, более чем вероятно, прелюбодействуют хозяева.

Ради экзотики, конечно.

А Ленина, – ну не так, как только что встреченную дамочку, несколько иначе, – но начинает есть скука.

Скука сугубо политическая.

Из-за недостатка тех, с кем можно – на равных – вести дискуссии.

Он привык к этому, как к наркотику.

И к письму тоже.

По большей части политическому.

Всевозможные споры, как он считает, почти никогда не рождают истину, чаще производным их является вражда, в лучшем случае – неприязнь, – но они оттачивают искусство ораторства.

Вот сейчас он готов о чем угодно говорить, сколько нужно и даже больше.

Причем, слова приходят ниоткуда и часто в таком варианте, когда их можно ввести в ряд афоризмов или просто метких высказываний.

Но на улице дискутировать не с кем.

Разве что с дворником.

С ним он утром перекинулся двумя ничто не значащими фразами.

Кажется, о погоде.

А может, и не о ней.

Да и то метла поглотила, вернее, смяла конец фразы Владимира Ильича.

Иногда приходит хозяин отеля, в котором живет Владимир Ильич, повздыхать.

Что тяготит его, он не говорит.

А вот – почти беспрерывно – демонстрирует томление своей души.

Вчера, уходя, он сказал:

– А что было бы, если бы в мире победила Французская революция?

Вопрос очень интересный.

И Ленин чуть ли не воспылал взором, предчувствуя целый водопад предстоящего красноречия.

Но хозяин, поднявшись, ушел.

Со вздохом, конечно.

Ленин, отринув это воспоминание, двинулся дальше.

Сегодня у него на берегу Женевского озера пусть не романтическое, но свидание.

А почему, собственно, не романтическое?

Ведь той, кого он ждет, едва тридцать.

И…

А вот и она.

Подошла стремительной, этакой гренадерской походкой.

Хотя и явно наигранной.

Подвел голос.

Он не дополнил вида.

– Здравствуйте, Владимир Ильич.

Хотя, по послужному списку, Мария Моисеевна Эссен той же Землячке даст ни одну фору вперед.

Эта приехала в роли представителя Петербургского комитета РСДРП.

– Они их что, ни отстреливают? – спросила Мария, кивнув в сторону озера.

– Кого? – не понял Ленин.

– Диких уток.

Ильич усмехнулся.

Ему бы ее заботы.

– Ну, как там? – спросил.

Она прислушалась, как гравий шепелявит под ее подошвами, потом сказала:

– Какая-то во всем недоучка.

Ильич глянул на нее с уважением.

Все прочие, кто к нему ехали с докладом или просто на беседы, расхваливали как свою работу, так и деятельность своих товарищей.

– Ну, в чем заключается эта самая недоучка?

Вопрос исполнен в требовательных тонах.

– Часто желаемое принимаем за действительное.

– В чем именно?

– В прирастании рядов.

И она – вдогон к этому дежурному понятию – добавила:

– На словах у них на прием отбоя нет.

А на деле…

– Но не будем гнаться за количеством… – начал Ленин.

– А как же о «критической массе», о которой вы говорили?

Разве всего упомнишь.

Столько уже сказано-пересказано.

– И еще, – продолжила Эссен, – нет решительных действий.

– Каких, например?

– Прилюдное изгнание тех из наших рядов, кто не оправдал надежд.

Кажется, он тоже к подобному призывал.

Или только думал об этом.

Но это сейчас не важно. Главное, что рядовые большевики это понимают и находятся, по всему видать, на том пути, который способен дать жизнь безвозвратному поступательному движению, имя которому революция.

Они пошли было обходить толпу любопытных, что окружили цыгана с медведем, как вдруг Мария, растолкав зевак, оказалась в самом центре.

И неожиданно – каким-то чужим голосом – обратилась к медведю:

– А ну покажь, как русская барыня утром с постели встает.

И, к удивлению Ленина, медведь сперва рухнул к ее ногам, потом стал зевать, пытаться закрыть глаза лапами, чтобы не мешал дневной свет. И, наконец подгребать себе под голову несуществующую подушку.

– А теперь покажи, – вновь обратилась она к медведю, – как барыня умывается.

И это исполнил Потап Потапыч.

– А теперь – как пляшет.

Публика была в восторге.

А цыган остолбенело стоял, ничего не понимая.

– У меня знакомая работает в цирке, – сказала Мария Ильичу, выйдя из круга. – И я ей иногда помогаю по части дрессуры.

– Но ведь незнакомый медведь! – воскликнул Ленин.

– Да скорее наоборот, – ответила она. – Этот цыган украл Потапа Потапыча из цирка.

– Так об этом надо заявить в полицию! – воскликнул Владимир Ильич.

– Чтобы себя засветить? – в свою очередь поинтересовалась Эссен.

– И это правда.

– Потому цыгану – цыганово, то есть, воровское. А мы возьмем свое по-другому.

– Как же?

– С бою!

13

Михаил никогда не думал, что эта работа его так увлечет.

Особенно после того спора, который он, как ему показалось, выдержал с честью.

А случилось это в пору, когда Калинин, только что устроившись в Ревельские железнодорожные мастерские, как сам говорил, «приручал руки к железу, а душу к борьбе».

Случайно все это сказалось, но, как вышло, в кон.

Зацепили брата одного из слесарей, который нет-нет да появлялся в месте, куда собирались рабочие на свои «политические посиделки».

И такое определение выдумал тоже он, Калинин.

Кстати, ему было интересно все, что творилось вокруг и, как когда-то удачно сказалось, «вне круга».

Потому, став агентом «Искры», он как бы уловил саму суть газеты.

Она существовала для того, чтобы дать возможность всем, кто причастен к думам о переустройстве мира, разбавить свою одинокость чем-то сугубо общим, уже обретшим значение как учение и борьба.

Читая же «Искру», Калинин все глубже и глубже проникал, если так можно сказать, «в чужую умность», во все то, что уже стало для других нормой, а для него воспринималось как новинка.

С братом того самого слесаря Веденеем Михаил разговорился как бы без предисловий.

Долгое время приходил тот на их сборища, кажется, только затем, чтобы помолчать.

Ну, вдобавок еще поулыбаться.

Причем так ехидненько, что это непременно задевало.

Но – первым – Калинин решил его не вовлекать в беседу.

Созреет до этого, заговорит сам.

И он – созрел.

Однажды вдруг спросил его:

– А как будет выглядеть историческое объяснение того, к чему вы призываете идти?

И, не давая ответов на этот вопрос, поставил второй, и тоже непонятный, поскольку выходил за рамки их примитивных бесед:

– И что можно считать нормой светской жизни?

Все глядели на него, на Калинина, поскольку, видел Михаил по лицам, понятия не имели о чем, собственно, речь.

В это время в доме, куда они собрались, вдруг оглашено стала орать кошка.

– Что с ней? – спросил кто-то.

– Кота требует, – ответил хозяин и Веденей подхватил:

– Видите, явление и объяснение находятся в одной плоскости. А – у вас?

Это был уже третий вопрос.

Причем возник он из недоумения.

Никто не мог понять, как это ни с того, ни с сего – ко всем ластящаяся кошка вдруг озверело стала орать, то распиная себя по полу, то валяясь на нем.

– Вот это, – указал Веденей на кошку, – и есть норма, определяющая суть.

И дальше, как мог, подробно объяснил, что коша вошла в пору половой зрелости и, помимо ее воли, заработал инстинкт продолжения рода. С нею стало твориться неведомое.

– У вас не наступил период необходимости, – вдруг сказал Веденей и Михаил неожиданно вспомнил его фамилию – Бутягин.

– Поэтому, – продолжал он, – искусственно вводя в себя в естественное состояние, вы, простите за откровенность, выглядите более чем странно.

Все кипело внутри Михаила.

Его жег протест.

Но он чувствовал свою беспомощность перед Бутягиным. Даже щенячесть.

Ему бы заглянуть в блокнот, в который он записывал в последнее время умные изречения, таким образом, по наущению кого-то, пополняя словарный запас.

Но отвечать надо было немедленно и, по возможности, в кон, и он произнес:

– С незапамятных времен мудрость человеческая разошлась по священным книгам. Для православных такой стала «Библия», для мусульман «Коран», для иудеев…

– «Талмуд», – подсказал Веденей.

– Вот именно! – подхватил Калинин. – И мы тоже, чтобы наша борьба не была немой, создали учение Маркса и, как носитель текущей информации газету «Искра».

В конец фразы он умостил как раз то, что недавно записал в блокнот.

По лицу Веденея Михаил замечал, что его речь если не обескуражила, то, во всяком случае, чуть ли – по красноречию, – не поставила их вровень.

Взорала кошлка.

– Да выкинь ты ее на улицу! – посоветовал хозяину дома брат Веденея.

– Меня тогда теща со света сведет, – простодушно признался хозяин. – Она какая-то породистая. И к нам попала чуть ли не из царского дворца.

И все замерли.

Михаил понял, какой козырь обрела эта подробность для Бутягина.

Сейчас он скажет примерно следующее: ну вот вы, мол, борцы с самодержавием и устроители народной жизни, угрюмо переживающие простое и страшное время, до последних лет не знающие, что физическое существование выходит из духовного, раболепствуете перед тем, что несет в себе признаки благородного происхождения.

А то, мол, спарившись с уличным котом, эта дворцовая животина теперь испортит свою родословную.

Но ничего этого Веденей не сказал.

Более того, он просто умолк, сделав вид что предыдущего разговора и не было.

А Калинин-то как раз и почувствовал себя породистым котом, выброшенным на улицу.

Глубинно, из крестьянского обихода, он имел ту сумму знаний, что давала силы жить.

Он только чувствовал, но не знал силы таланта, ценой которого можно возвыситься над толпой, как это удалось тому же Ленину.

Но притяженность корней все же уводила туда, на тверщину, в Верхнюю Троицу, где когда-то, может в порыве инстинкта продолжить род, и была зачата его жизнь.

А при рождении его, – то в начале-то ноября, когда вовсю ожидался снег, – вокруг разразилась гроза.

И эту страшную ночь мать все время вспоминала с содроганием.

И вот он появился.

Для чего?

Тогда, конечно, никто из деревенских и подумать не мог, что??? когда-то открыто заявит, что государство, в котором он появился на свет, дряхлеет, а царь, как главный того, что будет, не способен пережить крутые времена собственной беспомощности.

А то, чему суждено в будущем сказаться, будет произнесено, увы, уже не им.

А архивные находки будущего, может быть, не сохранят всего того, что легло в основу успеха, который смущал.

Да, да, так и было.

Это в пору, когда Калинин как-то неожиданно на одном из собраний сказал:

– Совлечь со стапелей корабль просто. Но как заставить его правильно плыть?

И его обступили верьфевые рабочие.

Одной фразой он стал им родным и близким человеком.

И тогда Калинин, как бы разметил в себе давно задуманный монолог.

И был заведен тот самый блокнот.

А чтобы его не съел очернизм всего, что происходит вокруг, – опять же в душе в себя – разместил «книгу со сносками».

То есть, давал возможность на субъективное смотреть объективно. Порою прибирая к рукам рабочие привычки хаять все, что не отвечает чаяниям и требованиям своего класса.

Но это все породило и самоответственность.

Позволило в конкретном смысле разобраться во всем, что давало возможность и горячо что-то поддержать, и разумно чему-то возразить. Вот это все и рассказал Калинин Бутягину.

Без купюр и натяжек.

Так, как было.

Не делая акцентов там, где они требовались, убив в себе живой соблазн хоть в чем-то попробовать казаться лучше, чем есть.

– Я знаю, что жизнь – это вечная казнь, – сказал он в заключение. – И незаконченность бытия подмывает поверить во что-то загробное. Но марксизм – единственное учение, в котором реальное обретает форму вечной значимости.

(Ура! И это из блокнота!)

– Ну ты сегодня и разошелся! – восхищенно, даже как бы торжественно, произнес кто-то из тех, кто слышал его невпервые.

И тут Бутягин не очень внятно, но произнес:

– В литературном смысле это имеет некоторую ценность.

И, чуть возвысив голос, пояснил:

– Это когда некий литератор начнет сочинять байку, как общественные дела, пережив пушкинский бум и радищевское страдание о долге и чести, оправдав роковой уход от религии всеобщей гармоничностью, вдруг откроет, что к славе надо относиться скептически, обеспечив себе безвестное скромное бессмертие.

Но мало лечь в природный слой, надо еще и стать там питательной средой.

Он сделал довольно солидную паузу, потом изрек:

– То, что вы называете «марксизмом», имеет более точное определение.

– Какое же? – без вызова спросил Калинин.

– Сатанизм.

Он перемолчал то время, в которое должно возникнуть возражение.

Но Михаил тоже не произнес ни слова.

– Бесовство вошло в вас, в кого когда, в тебя, видимо, в ту самую грозовую ночь, которой суждено было зародиться в безжизненно-холодном небе.

И на это ничего не сказал Калинин.

Тем более, что дверь распахнулась и дежурный голос произнес:

– Кто из вас Михаил Иванович Калинин.

– Я.

Он вышел вперед.

– Вы – арестованы.

И тут опять взвыла кошка.

– Уберите вы эту псину! – вскричал полицейский, которому кошка подкатилась под самые сапоги.

Наверное, он пах целой вереницей бездомных котов.