Текст книги "Елизавета I"

Автор книги: Эвелин Энтони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Через несколько минут ей доложили об их приходе; первым в кабинет проковылял, опираясь на палку, Бэрли, за ним сильно постаревший Лестер: его тело, некогда такое стройное, расплылось, а в бороде появились седые волосы. Последним появился высокий смуглый моряк адмирал Говард Эффингемский. Они поклонились королеве и приложились к её руке, а Лестер усадил её в кресло и встал рядом.

Елизавета начала с того, что спросила адмирала:

   – Каковы последние вести об испанском флоте?

   – Он медленно движется к Плимуту, ваше величество. Корабли у испанцев тяжёлые и перегружены; они не могут развивать большую скорость, а ветер стих. Таков последний полученный мной рапорт.

   – А наши корабли?

Адмирал нахмурился. Он желал бы, чтобы королева предоставила ведение войны своим капитанам; кроме того, ему хотелось бы, чтобы она поменьше знала о морской стратегии. Английский флот стоял в плимутской гавани, и прискакавший ночью посыльный привёз тревожные сведения: весть о появлении Армады застала его врасплох. Если бы испанский командующий пошёл прямо на Плимут и завязал ближний бой, его огневой мощи было бы достаточно, чтобы потопить маленький английский флот целиком. Приказ поднять якорь и рассредоточиться в открытом море был для экипажей полной неожиданностью; многие крупные корабли перепутались снастями и беспорядочно дрейфовали у выхода из гавани. Говарду Эффингемскому было ещё неизвестно, удалось ли им выйти из порта, или Медина-Сидония воспользовался представившейся возможностью и изменил курс, чтобы расправиться с ними.

   – Ну? – бросила Елизавета. – Где же они?

   – В плимутской гавани, ваше величество.

   – Если испанцы перехватят их там, то разнесут в щепки, и мы не сможем помешать испанцам взять на борт армию Альбы и высадить её в Дувре! Какого чёрта мешкают капитаны? Что они там, заснули – передайте Дрейку и Хокинсу: если Медина-Сидония застанет их сидящими, как стая жирных гусей, в Плимуте, им будет лучше оправиться на дно со своими кораблями, потому что иначе я вздёрну их на плимутском причале!

   – Всё это опытные люди, ваше величество, – вмешался Бэрли. – Вы можете смело доверить им защищать себя; судя по имеющимся у нас сведениям о характере испанского командующего, он вряд ли отступит от данных ему инструкций и изменит курс. Ему приказано войти в Ла-Манш, встать на якорь у Дюнкерка и принять на борт армию. Он не моряк, и я уверен, что он поступит, как ему приказано. Нам почти ничто не угрожает.

   – Мне по опыту известно, как опасно полагаться на то, что глупость врага спасёт тебя от собственных ошибок, – проговорила Елизавета и бросила испепеляющий взгляд на лорда Говарда Эффингемского. Она почувствовала, как Лестер положил ей на плечо руку, пытаясь успокоить, и сердито отстранилась:

   – Я беспокоюсь, джентльмены, не только за себя. Лорд Говард, вы и ваши капитаны отвечаете за безопасность всей нашей страны, за жизни тысяч моих подданных, не говоря уже о моей собственной. Это тяжкое бремя, но в сравнении с тем грузом, который несу на своих плечах я, оно легче пёрышка. Моя жизнь ничуть мне не дорога; я бы отдала её завтра же, если бы это спасло Англию от превращения в часть Испанской империи. Если бы на мне были штаны вместо юбки, мои вопросы казались бы вполне естественными. Пошлите курьера в Плимут, милорд; передайте морякам, что судьба Англии и королевы зависит от них.

   – Я сделаю иначе, ваше величество. Я передам им ваше послание лично. Если Армада обогнёт побережье и войдёт в Ла-Манш, мы последуем за ней. Мой план состоит в том, чтобы постоянно нападать на врага, изматывая его; при такой загрузке и тоннаже их кораблей у нас должно быть преимущество в манёвренности, и мы будем бить их на параллельных курсах. Капитаны одобрили этот план, и, клянусь Всевышним, ваше величество, я вернусь к вам с победой или не вернусь вовсе.

Говард Эффингемский поклонился и поцеловал королеве руку. Это был суровый человек, решительный и лишённый сантиментов, достаточно смелый, чтобы в открытую заявить о своей приверженности католичеству, и преданный королеве настолько, что он пользовался, несмотря на это, её безусловным доверием. Большую часть жизни он провёл в море, и его раздражало вмешательство королевы в сферу его компетенции; но в то же время его восхищало, насколько легко она ориентируется в стратегической ситуации, которая, как они оба знали, складывалась явно не в их пользу. Её мужество было завидным: никаких женских слёз и волнений о собственной безопасности, хотя она так похудела и осунулась, что сердце лорда Говарда дрогнуло, когда он её увидел. Елизавета была королевой и ни на минуту не позволяла кому бы то ни было забывать об этом, но она также была его родственницей, и его привязанность к ней была глубже, чем осознавал даже он сам.

Когда он вышел, королева обратилась к Бэрли:

   – Каково настроение жителей Лондона?

Премьер-министр улыбнулся:

   – Они спокойны, бодры и готовы к бою. От всех цехов и гильдий поступают предложения денежных пожертвований, а горожане вооружаются. Сегодня с раннего утра все церкви полны народа. Перед тем как я пришёл сюда, прибыли курьеры из центральных и восточных графств; их сообщения такие же. Если, от чего Боже упаси, Альба высадится на нашем берегу, каждый англичанин, способный держать меч, выйдет на улицы драться за вас.

Бэрли это казалось поразительным: после стольких бурных лет царствования популярность королевы была высока как никогда. Он недооценил силу её власти над душами простых людей; теперь становилось ясно, для чего ей требовались красноречивые обращения к ним и утомительные, дорогостоящие разъезды по городам и селениям. Подданные знали её в лицо, и множество знакомств, завязанных ею в их среде, теперь сплачивало их вокруг неё, хотя страх перед Испанией, нежелание расставаться с деньгами и рисковать жизнью могли бы серьёзно подорвать её авторитет. Можно было с полным основанием сказать, что в Англии не было пораженцев; никто и не помышлял о том, чтобы откупиться жизнью королевы от её врагов и заключить с Филиппом сепаратный мир. Бэрли вновь и вновь благодарил Бога за то, что Мария Стюарт мертва и не может объединить вокруг себя тех немногих католиков, которые ещё оставались на свободе. А таких было и впрямь немного; за исключением. Говарда Эффингемского, прежде всего родственника королевы, а потом уже католика, все известные и предполагаемые католики были давно арестованы.

– Известите всех, что я разделяю их уверенность, – сказала королева. – Мы не должны допустить паники. Вы должны помочь мне составить прокламацию и распространить её по всей стране. Этим мы займёмся сегодня вечером. При первой же возможности я покажусь пароду, а также встречусь с солдатами. Если они намерены умереть за меня, они должны хотя бы знать, как я выгляжу. А ещё им должно быть известно, что я не прячусь в какой-нибудь крепости вдали от побережья, а их посылаю проливать кровь.

   – С вашего разрешения, госпожа, я вернусь через два часа. – Бэрли взял се руку и, не без труда согнувшись, поцеловал, а она ответила ему дружеским рукопожатием.

   – У вас седая борода и больная нога, но вы храбрее многих известных мне мужчин, – сказала она. – Мужайтесь, друг мой, Филипп не отправит вас на костёр, как и бедного Роберта. – Она взглянула на Лестера и слегка подтолкнула его локтем в бок:

   – Итак, мне известно, как обстоят дела на флоте и в городах; теперь я хотела бы узнать об армии. Жду вас через два часа, Бэрли.

Оставшись наедине с Робертом, она вздохнула и устало откинулась на спинку стула:

   – Присядь.

Он прошёл в другой конце комнаты, налил бокал вина и подал ей. Последние два года оба они болели, и она позволяла журить себя, когда ему казалось, что она недоедает и недосыпает. При всей своей любви к танцам и музыке она иногда уступала его настояниям и уходила с бала, но ему ни разу не удалось сократить время, которое она уделяла на управление страной, или отобрать у неё хотя бы одну государственную бумагу, даже самую незначительную. Когда он бывал болен, его пичкали всеми лекарствами, о которых только могла вспомнить Елизавета, задним следила как за ребёнком толпа докучливых врачей, которые отвечали за его жизнь перед королевой. Лестер и Елизавета нежно заботились друг о друге и приходили в ужас при малейших признаках болезни. Лестер не мог себе представить, что королевы может не стать – без неё он не мыслил своего существования, с Елизаветой же при одной только мысли о смерти Роберта от беспокойства случалась истерика. Они сидели рядом как стареющая супружеская чета, сплетя руки; то была связь двух одиноких людей, у которых на свете нет ничего, кроме друг друга. Уже несколько лет это было справедливо в отношении Елизаветы, а теперь стало верно и в отношении Роберта. Его жена, весёлая, чувственная, нежная Летиция Эссекс, ради которой он рисковал столь многим, оставалась всё такой же весёлой и чувственной, ей постепенно надоел муж, который по долгу службы должен был проводить всё своё время при дворе и которому приходилось, выбиваясь из сил, исполнять все прихоти королевы. Она всегда была ревнива и любила его на удивление долго, но в конце концов Летиция обнаружила, что больше не чувствует раздражения и беспокойства, когда Роберта нет с ней, и волнения и радости в его присутствии. Она всё ещё была молода и красива, а её тяга к радостям жизни оставалась прежней. Роберт слишком уставал, угождая королеве, чтобы удовлетворять все желания своей жены, и она стала любовницей сэра Чарльза Блаунта.

Однако в этот момент Лестер думал о чём угодно, только не об этом. Он метался день и ночь, урывая время для сна и еды прямо на рабочем месте, отчаянно пытаясь вооружить и подготовить к бою армию, расквартированную у Тильбюри. Он был сведущим интендантом, а во время короткой экспедиции в Нидерланды несколько лет назад успел приобрести и некоторый боевой опыт и понимал, что любая схватка с войском Альбы будет равноценна самоубийству. С тех пор как он узнал об отплытии Армады из Испании, ему казалось, что он живёт в непрерывном кошмаре; ощущение нереальности происходящего усиливалось от того, что Елизавета предсказывала войну с Филиппом едва ли не с момента своей коронации, и он уже начал думать, что её опасения никогда не сбудутся.

Испанские галеоны были громадны; Лестер мало что понимал в навигации, но в артиллерии кое-что смыслил и не мог себе представить, как можно потопить эти суда, которые английские разведчики сравнивали с плавучими крепостями. Он не знал, чего на самом деле стоят его необученные солдаты, но, представляя себе герцога Альбу, испанских алебардистов и пикинёров, мощь испанских пушек, считал, что единственный возможный исход для них – это поражение.

   – Не беспокойся, – негромко сказала Елизавета. – Я не хочу знать об армии. Я знаю, Роберт, ты сделал максимум возможного с тем, что есть в твоём распоряжении.

   – У них мало оружия и совсем нет опыта, но мужества не занимать. Никто из них не изменит тебе ни при каких обстоятельствах.

   – Знаю. – Внезапно она подняла на него глаза. – Я вижу, что ты отчаиваешься. Ты считаешь, что всё против нас, а в нашу пользу ничего?

   – Я не могу, как ты, верить, что нас спасёт шайка пиратов и несколько судёнышек. Мне бы хотелось, чтобы у нас была мощная армия и мы могли бы помериться силами с испанцами на поле битвы.

   – Исход битвы зависит от многого, а англичане всегда сражались на море лучше, чем на суше. Наши моряки понимают: если Филипп победит, он вздёрнет их всех до одного на реях, и это придаёт им сил. Он не забыл ни Кадиса, ни захваченных у него кораблей с сокровищами.

   – Если он победит, нам всем придётся туго, – медленно проговорил Лестер.

   – Несомненно. Он казнит меня, а также тебя, Бэрли и большую часть государственного совета. Но ему не видать победы, Роберт. – Внезапно Елизавета встала. – Не для того я убила шотландскую королеву и отправила на эшафот столько собственных подданных, чтобы в конце концов отдать Англию Филиппу. Ему не видать победы, а его корабли никогда не бросят якорь в английском порту. Вот во что я верю и приказываю тебе разделить мою веру. Я отправлюсь в Тильбюри и обращусь к твоему войску; я должна им показать, что не боюсь Филиппа. И Бог свидетель, я его и в самом деле больше не боюсь.

   – Ты думаешь, Бог дарует нам победу? – спросил Лестер. У него пробудился интерес к религии; она помогала ему избавиться от тревожных мыслей.

   – Я думаю, мы возьмём её сами, – ответила королева.

   – Если мы победим, то только благодаря тебе, – сказал он.

   – Это не совсем так, Роберт. Но если бы я сейчас дрогнула, мы бы наверняка проиграли. Поэтому я не намерена паниковать и не позволю этого другим... Найди Бэрли и скажи ему, что сегодня вечером я отправлюсь на барке в Уайтхолл. Я хочу, чтобы со мной был ты и надлежащая свита, музыканты и факельщики. Там я напишу обращение к народу. Но сначала лондонцы должны увидеть меня и убедиться, что вокруг меня ничего не изменилось. Я ничего не боюсь, и я их не покинула. А теперь оставь меня.

В девять часов вечера барка королевы двинулась вверх по Темзе, и люди, столпившиеся по обоим берегам реки и плывущие на лодках следом за процессией, в свете пылающих факелов видели одетую в ярко-жёлтое платье королеву, сидящую на корме под алым балдахином; её окружала блестящая свита из дам и джентльменов. Она улыбалась, изо всех сил махала рукой и, слыша со всех сторон приветственные клики, вытирала слёзы. За её креслом стоял граф Лестер, а рядом с ним – недавно появившийся при дворе его молодой пасынок Роберт Девре, граф Эссекский, которому Лестер оказывал покровительство. Такое пышное зрелище представляла собой любая поездка королевы, даже самая непродолжительная, и ведущие к набережным Темзы улицы были забиты возбуждённой толпой. Поскольку вражеский флот находился у английских берегов в пределах видимости, всем казалось, что её появление в этот момент преисполнено особого значения. Королева по-прежнему остаётся в Лондоне, она не утратила самообладания и не поддалась панике, не перебралась в Тауэр или какую-нибудь защищённую крепость, она так же ярко накрашена и увешана сверкающими драгоценностями и, кажется, так уверена в себе, как будто только что одержала решительную победу. В толпе ходили слухи, будто битва уже произошла и вся Армада отправлена на дно.

Прибыв на Уайтхолл, Елизавета прошла прямо в свои покои, переоделась из тяжёлого платья в просторный пеньюар и села с Бэрли готовить обращение к народу и речь, с которой она выступит перед армией в Тильбюри. Около полуночи она получила с западного побережья донесение о том, что Армада не обратила внимания на английский флот в плимутской бухте и, обогнув южное побережье Англии, вошла в Ла-Манш.

Семь дней английский и испанский флоты вели бой на параллельных курсах. Выйдя из Плимута, Говард Эффингемский и его капитаны, Дрейк и Хокинс, при строились Армаде в хвост и в первой же схватке повредили несколько тяжёлых галеонов, что замедлило их ход. Благодаря непревзойдённому умению маневрировать англичане не понесли потерь; вновь и вновь повторяя свои атаки, они никогда не подходили к вражеским кораблям на близкое расстояние, чтобы не допустить абордажа. Залпы их орудий были точны, другого выхода не было, поскольку у англичан уже были на исходе боеприпасы; ход Армады замедлился; всё больше искалеченных испанских кораблей, отстав от строя, беспомощно дрейфовало по воле волн. Это не было сражение, как его понимали испанские командиры; противник нападал на главную колонну и выбивал из неё корабли, но не желал, развернувшись, вступить в обычный бой, несмотря на значительное превосходство в скорости. Английские корабли были невелики по размерам, максимально облегчены, они сновали на вёслах и парусах между массивными галеонами, как свора фокстерьеров.

Заместителем герцога Медины-Сидония был адмирал Рекальде, опытный моряк, который ранее уже просил своего командующего атаковать английский флот в плимутской гавани. Тот проигнорировал его совет; когда на следующий день Рекальде поднял сигнальные флаги, предлагая герцогу атаковать остров Уайт и принудить противника к ближнему бою, Медина-Сидония снова ответил отказом. Ему был вверен флот из ста тридцати одного корабля, на которых находилось семнадцать тысяч солдат. Вместе с войском Альбы их нужно было высадить на английском берегу. Герцог уважал мнение адмирала, но не разделял его беспокойства по поводу понесённых Армадой потерь. А о том, чтобы нарушить инструкции, данные королём, он и помыслить не смел.

Вечером 27 июля 1588 года Армада встала на якорь между Кале и Гравелином. Испанцы заметили, что преследовавших их вражеских судов стало меньше; многие корабли Говарда были вынуждены вернуться в порт, чтобы пополнить запасы пороха и ядер. Как заявил Медина-Сидония, пригласивший в тот день своих капитанов отужинать на флагманский корабль, теперь они готовы принять на борт солдат Альбы и двинуться на Англию.

Весь следующий день испанские моряки заделывали пробоины, чинили повреждённый рангоут[13]13
  ...чинили повреждённый рангоут... – Рангоут – совокупность надпалубных частей судового оборудования (мачты, реи, гафели и пр.) для размещения судовых огней, антенн, крепления грузоподъёмных средств и т. д.; на парусных судах – также для постановки парусов.


[Закрыть] и хоронили погибших. Они знали: пока флот не будет готов к дальнейшему плаванию, отдыхать не время. Офицеры старались воспользоваться представившейся передышкой: с 19 мая они не сходили на берег, а позади у них была неделя не слишком удачных боев. Ночь 28 июля была очень тёмной; задул сильный ветер, который щёлкал вымпелами и качал тяжёлые корабли на крупной зыби.

Первый английский брандер[14]14
  Первый английский брандер... – Брандер – судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами, которые поджигали и пускали по ветру или течению на неприятельские корабли.


[Закрыть] появился среди них в два часа ночи. Всего этих брандеров, нагруженных смолой и хворостом, было восемь, ветер гнал их по воде, и они полыхали от носа до кормы, разбрасывая вокруг снопы искр, пламя и дым, как плывущие по пруду шутихи. Поверхность моря превратилась в ад, освещённый заревом горящих брандеров и галеонов, на которые с них перекинулось пламя. Остальные испанские корабли пытались обрубить якорные канаты и спастись беспорядочным бегством. Они перепутывались снастями и сталкивались; на горящих кораблях рвался порох, и поверхность воды постепенно покрылась обугленными обломками, трупами и взывающими о помощи пловцами. Некоторые повреждённые корабли так сильно накренились, что тысячи солдат в кубриках пошли ко дну, не сумев даже выйти на палубу. На флагманском корабле Медины-Сидония поднял сигнал, приказывающий флоту поднять якорь и выйти в открытое море; он видел, как галеон адмирала Рекальде, осыпанный градом пылающих головней от упавшей мачты, с оглушительным грохотом взлетел на воздух. Спасать тонущих было некогда; повсюду, куда бы ни бросил взгляд герцог, он видел свои горящие корабли. Медина-Сидония был безупречным воином и преданным слугой своего короля, но Филипп не объяснил ему, как вести себя в подобном случае; стоя на палубе идущей сквозь дым по усеянному обломками морю «Санта-Марии», он понимал, что на безопасном от огня пожаров расстоянии его поджидает английский флот.

Занималась заря, и к кораблям Говарда Эффингемского подошла эскадра под командованием лорда Генри Сеймура; пополнив боезапас, они снова соединились и, видя как из дыма появляются силуэты кораблей Армады, английский адмирал приказал атаковать. Эта атака была такой же, как и предыдущие: англичане держались на большой дистанции от испанских кораблей с их крупными абордажными партиями и тяжёлыми орудиями. Маневрируя на большой скорости между повреждёнными галеонами, они легко их топили. Испанские корабли утратили связь и единое командование, у многих из них после спешного снятия с якоря был повреждён рангоут, и они были не в состоянии выровняться после бортового залпа. Вражеские ядра, пробивая обшивку и доски бортов, попадали в набитые солдатами трюмы, и не один из самых хладнокровных английских капитанов побледнел от ужаса при виде медленно переворачивающегося галеона, со всех палуб которого, как вода, стекала кровь. Армада погибала в водах Ла-Манша, подобно огромному раненому зверю; дул сильный южный ветер, который гнал перед собой немногие остававшиеся на плаву суда. К концу дня стрельба прекратилась и наступила тишина. Английский флот повернул к родным берегам; на кораблях кончились боеприпасы, не осталось их и в английских арсеналах. Тем временем остатки испанского флота гнал в Северное море ветер, который перерос в шторм. Армия Альбы в Нидерландах уцелела, но теперь ей было не суждено доплыть до Англии: две трети Армады было потоплено у английских берегов и в Ла-Манше. Большую часть уцелевших кораблей позднее выбросило на рифы и скалы Шотландии и Ирландии.

Улицы английской столицы были плотно забиты ликующей толпой радостно кричащих и размахивающих руками людей. На протянутых высоко между зданиями верёвках были развешаны гобелены и полотнища шёлка и бархата, повсюду стояли триумфальные арки и панно, изображавшие разгром Армады. Даже мостовая была усыпана душистыми травами и цветами. Августовское солнце ярко сияло, и Елизавета благодарила Бога за то, что дул лёгкий ветерок. Она сидела в увешанной золотой парчой открытой колеснице, запряжённой четырьмя белоснежными конями и двигавшейся посередине длинной процессии, которая возвращалась из собора Святого Павла после благодарственного молебна по случаю разгрома Армады. Богослужение заняло три часа, и почти столько же ей понадобилось, чтобы добраться туда из дворца на Уайтхолле по узким улочкам, среди вопящих от радости и восторга толп. Никто из ныне живущих англичан не мог припомнить подобного зрелища; приветственные клики были слышны и в соборе, заглушая пение, музыку и проповедь архиепископа Кентерберийского, которая, по мнению Елизаветы, чересчур затянулась. Она чувствовала себя усталой, уже когда входила в церковь; на голове у неё была тяжёлая золотая корона, усыпанная алмазами и изумрудами, а пурпурный шлейф королевы пажи смогли нести лишь вчетвером. Её белое платье было сплошь расшито жемчугом и бриллиантами, на шее и запястьях сверкали изумруды; в руках она держала скипетр и державу и вздохнула с облегчением, когда во время богослужения их потребовалось отложить в сторону. Сейчас у неё снова ныли голова и руки, но она по-прежнему улыбалась и поворачивалась из стороны в сторону в ответ на бурный восторг народа. Прошло тридцать лет со дня её коронации, тридцать лет с тех пор, когда она совершила свой первый триумфальный въезд в Тауэр в сане английской королевы, и сейчас, слушая крики толпы, залпы пушек и звон всех лондонских колоколов, она чувствовала, что круг её жизни замкнулся. Испания побеждена. Из посланных против неё кораблей домой вернулась лишь горсточка, а из полчищ солдат и моряков, которые отплыли из Испании покорять Англию, на родной берег сошли меньше десяти тысяч – голодные, изувеченные и изнурённые болезнями. Елизавета повелела отчеканить в память о своей победе медаль с лаконичной надписью на латыни: «Бог дунул, и они рассеялись».

Она ощущала восхищение и любовь, исходившие от окружавших её неотёсанных, дурно пахнущих лондонцев; лица некоторых из них были залиты слезами – молодые лица, старые лица, всех их объединяло чувство обожания. Ради них она облачилась в этот величественный наряд, который её просто душил, и продолжала держать в руках державу и скипетр, не пожелав ни облегчить своё бремя, положив их, ни проделать часть пути по воде и избавить себя от медленной и тряской езды по неровным улицам. Она желала, чтобы они видели её и сполна насладились этим зрелищем, она желала заново пережить своё восшествие на престол и коронацию и напомнить им, что оправдала все надежды, которые они возлагали на неё, когда она, молодая женщина, появилась среди них в самом начале своего царствования. Несмотря на усталость, несмотря на жару и затёкшую от тяжёлой короны шею, Елизавета сидела прямо как стрела, будто ей снова было двадцать пять лет, и улыбка ни на мгновение не сходила с её лица.

Это был миг её величайшего триумфа, миг, который оправдывал всю ложь, всё насилие и кровопролитие, когда-либо совершённые ею для сохранения своей власти. Всё это великолепие и пышность были сосредоточены вокруг неё одной; рядом с ней не ехал муж, за её колесницей не шёл ребёнок, которого бы приветствовали как наследника престола. Вокруг были люди, которые поддерживали её, сражались за неё и правили страной вместе с нею, но победа и торжество принадлежали всецело ей, и, подобно всем мгновениям наивысшего успеха, к ним уже примешивалась печаль. Она была счастлива, и всё же её сердце чуть заметно сжималось, ибо она понимала, что видит завершение долгой и грандиозной эпохи в истории страны и собственной жизни. «Круг замкнулся» – эта мысль вновь и вновь мелькала в её мозгу. Им больше нечего опасаться: ей и её стране, но после достижения вершины начинается спуск. Впервые с тех пор, как она услышала о поражении Армады, после смотра войск в Тильбюри, где она, по всеобщему мнению, произнесла самую блестящую речь за всё своё царствование, королева чувствовала себя опустошённой, как если бы те отчаянные дни тревоги и борьбы лишили её всех телесных сил и подорвали её волю. И всё же победа одержана; что бы теперь ни случилось, она оставит страну, которой правила, как никогда ранее сильной, могущественной и богатой.

Её династия угаснет вместе с ней; она последняя из Тюдоров и не сожалеет об этом. Она дала Англии больше, чем кто-либо из её предков, и, когда настанет её срок, оставит Англию с чувством исполненного долга, граничащим с тщеславием. Когда-нибудь всё это унаследует сын её врага, покойной Марии Стюарт. Елизавета едва не улыбнулась при мысли об иронии обстоятельств, сделавших Иакова I Шотландского будущим королём Англии[15]15
  ...сделавших Иакова I Шотландского будущим королём Англии. – Яков I (Иаков) (1566 – 1625) – английский король с 1603 г., шотландский король с 1567 г. Из династии Стюартов, сын Марии Стюарт. Сторонник абсолютизма континентального типа. В правление Якова I обострилась борьба между короной и парламентом.


[Закрыть]. Как рассказывали Елизавете, он ничем не напоминал свою красавицу мать; мал ростом и дурно сложен, из-за чересчур большого языка его речь была невнятна, а женщинам он явно предпочитал красивых молодых мужчин. Он был хитёр и коварен, но единственное, что могла сделать Елизавета, – это прожить как можно дольше и таким образом оттянуть его восшествие на английский престол. Она отогнала от себя эту мысль; она раздражала её и напоминала о смерти.

Она не могла себе представить, что ей и в самом деле суждено умереть; даже зеркала в её покоях были кривыми, чтобы скрывать следы времени и тревог и показывать её самой себе в ложном свете. Она стала быстро уставать, и её настроение чаще всего было дурным; её раздражали любые пустяки, и тогда она обрушивала свой гнев без разбора на правого и виноватого. Она была всемогуща и незаменима, а потому не видела причин сдерживать своё самодурство; она имела на это право. Ей полагалось только льстить, её полагалось ублажать и прославлять, поскольку сегодняшнее торжество состоялось благодаря ей. Она сумела оттянуть войну с Испанией на тридцать лет, а затем одержать в ней победу.

Если поступающие к ней на службу юноши и девицы, приходящие на смену её старым друзьям, не ценят этого и не проявляют надлежащего чувства благодарности и благоговения, то она заставит их быть почтительными хотя бы из страха. Её не беспокоило то, что большинство придворных её боится, поскольку рядом с ней по-прежнему находился тот, кто её любил. Ей достаточно было посмотреть вправо, перехватить его взгляд и улыбнуться ему, чтобы понять, что здесь она не упустила ничего существенного. Она праздновала свой триумф одна, и это одиночество было ей необходимо, но сегодня вечером, когда эти толпы напьются и будут плясать на улицах, он будет рядом с нею во дворце. И так будет каждый вечер, так долго, как только она в силах это себе представить.

Занавеси были опущены, и, хотя августовский вечер был тёплым, королева приказала растопить камин. Со дня благодарственного молебна прошла почти неделя, но Лестер всё ещё не оправился от переутомления и лёгкой простуды, которую подхватил ещё в Тильбюри; жар продолжал упорно держаться. Отдохнув и отоспавшись несколько дней, королева восстановила свои силы, но Лестера она старалась не утомлять; после ужина они иногда играли в карды, а иногда сидели и вспоминали прошлое. Взглянув на Лестера, Елизавета заметила, что глаза его были тусклыми и смотрели устало, а к еде он почти не притронулся.

   – О чём ты думаешь, Роберт?

   – Я вспомнил, как впервые увидело тебя в Хэтфилде.

Елизавета улыбнулась:

   – Какие мы тогда были молодые; кто бы мог подумать, что мы будем сидеть, как сейчас, прожив вместе полжизни... Правда, мы так и не поженились, и всё же нам было совсем неплохо.

   – Ты была права, что отказала мне. Я всегда был тебя недостоин; я оказался плохим мужем обеим своим жёнам.

   – Ты просто ошибся в выборе, причём дважды, – возразила Елизавета. – И вторая ошибка была ещё хуже первой. Где она сейчас?

   – В Уонстеде, – ответил Роберт. Теперь он мог спокойно говорить о Летиции; её неверность перестала его задевать. Он чувствовал себя настолько разбитым, что ему было всё равно. И хотя Елизавета была ревнива, а язык у неё был как бритва, она никогда не подтрунивала над ним в связи с неудачным браком и даже не говорила на эту тему, пока не увидела, что он может беседовать об этом вполне спокойно.

   – Я узнаю о ней от своего пасынка, – сказал он. – Она отлично себя чувствует, у неё прекрасное настроение, и, полагаю, она слишком занята сэром Чарльзом Блаунтом, чтобы интересоваться мной.

   – Забудь её. Я удивлена, что она сумела произвести на свет такое чудесное потомство, как Роберт Эссекс; должно быть, он пошёл в отца, а не в мать! Правда, я видела его лишь мельком, но он мне понравился, причём вовсе не потому, что он твой родственник.

   – Он умён и честолюбив, – сказал Лестер, – и у него верное сердце. Он всегда был ко мне доброжелателен, и я в меру сил помог ему выдвинуться. Возможно, он будет тебе полезен, госпожа. Через год-другой ты могла бы подыскать ему место.

   – Могла бы, – мягко отозвалась Елизавета, – и подыщу, если ты этого желаешь. – Она уже обратила внимание на пасынка Роберта, и он произвёл на неё самое благоприятное впечатление. Нет ничего удивительного в том, что красивая внешность и изящные манеры вызывают симпатию, а молодой граф Эссекс – один из самых красивых мужчин, которых ей довелось встречать на своём веку. Пожалуй, внезапно подумала она, материнские рыжие волосы и отцовская смелая, уверенная улыбка делают его даже красивее, чем Роберт в его лучшие годы.

Когда Елизавета вспомнила этого пышущего здоровьем и силой юношу, ей вдруг бросилось в глаза, какой болезненный и изнурённый вид у Лестера, который сидел совсем близко к жаркому огню. Она поднялась со стула и, к его удивлению, встала рядом с ним на колени.