Текст книги "Елизавета I"

Автор книги: Эвелин Энтони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

   – Против этого вся страна, – медленно проговорил он. – Парламент, совет, все, кто придерживается протестантской веры, готовы на всё, чтобы не допустить этого брака. А Симьер никогда не покинет Англию по собственной воле.

   – На карту поставлено всё, – сказал Лестер. – Нам обоим известно, что требуется сделать, сэр Фрэнсис. Если я приму меры для того, чтобы защитить королеву от её собственного безрассудства, вы меня поддержите?

   – Если понадобится – даже собственным мечом.

   – Тогда предоставьте действовать мне. Держите это в тайне от всех, особенно от лорда Бэрли. Но когда дело будет сделано, будьте готовы прийти мне на выручку.

Вскоре после своего приезда в Англию Симьер начал собирать сведения о своих врагах. Он щедро платил и пользовался официальной агентурой французского посольства; потратив немало денег, он обнаружил, что Лестер, его главный враг, громче всех выступавший против брака королевы, сам состоит в тайном браке. Теперь Симьер шёл по тёмным улицам домой, к Вестминстеру, и на губах у него играла улыбка. Елизавета советовала ему не выходить на улицу ночью одному; она объяснила, что Лондон кишит грабителями, которые рыскают во тьме, ища жертву – одинокого прохожего, иностранца или подвыпившего джентльмена, вышедшего из таверны. Симьер рассмеялся, обещал ей не делать этого, но нарушил своё обещание, потому что любил прогулки и одиночество. Он раздумывал, когда именно сказать Елизавете, что её фаворит, пытающийся не допустить её брака, сам связан тайными узами, когда из тёмных ворот навстречу ему выскочили двое. Гуляя, Симьер всегда держал руку на эфесе шпаги; увидев тусклый блеск клинка, он обнажил своё оружие. Что-то с треском разодрало ему плащ и пронзило руку; Симьер сделал выпад в сторону того из нападавших, кто был поближе, и почувствовал, что его шпага вошла в тело врага. Мгновение ему казалось, что она там застряла; вес падающего тела тянул клинок вниз, выворачивая руку. Ударив противника ногой, Симьер вырвал клинок и повернулся ко второму нападавшему. Но тот бежал; если не считать лежавшего у его ног раненого, улица была пуста. Услышав стон, Симьер опустился на колени. Он схватил поверженного врага за грудь, и руки сразу же стали влажными от крови.

   – Кто тебя подослал? – Симьер приподнял умирающего и встряхнул. – Отвечай, кто тебя нанял, и я приведу тебе врача...

Это был не простой грабитель, а наёмный бретёр; обычный разбойник просто подкрался бы сзади, оглушил ударом дубинки и забрал кошелёк.

   – Ты меня убил... – Раненый захлёбывался кровью, и Симьер едва мог расслышать, что тот говорит. Он снова его встряхнул, как собака издыхающую крысу.

   – Отвечай, и будешь жить. Кто тебя ко мне подослал?

В ответ послышалось бормотание; ему пришлось наклониться к самым губам раненого, чтобы разобрать:

   – Дворецкий милорда Лестера... Ради Христа, помоги...

Симьер выпрямился. Он взглянул в искажённое болью, умоляющее лицо и рассмеялся.

   – Я помогу тебе так же, как ты помог бы мне, дружище. – Он швырнул несчастного на булыжную мостовую с такой силой, что тот сразу же испустил дух. Симьер отряхнул одежду, вложил шпагу в ножны и перешагнул через труп, даже не дав себе труда ещё раз на него взглянуть.

На следующий день он появился в Гринвиче, который королева избрала местом своего пребывания на ближайшие несколько недель, и вошёл к ней с рукой на перевязи.

Увидев Симьера, Елизавета побледнела как полотно, Прежде чем он успел преклонить перед нею колени, она быстро подошла к нему и дотронулась до его раненой руки.

   – Боже праведный, что с вами случилось? Вы бледны... а ваша рука... почему она подвязана?

   – Могу я присесть, ваше величество? Я прискакал к вам верхом и очень спешил, а теперь голова у меня кружится, как у женщины. Мне не хотелось бы упасть в обморок у ваших ног.

   – Вина! – крикнула Елизавета фрейлине. Кэт Дакр подбежала к поставцу, от волнения уронила серебряный кубок и тут же услышала в свой адрес яростное ругательство королевы.

   – Садитесь вот сюда, рядом со мной. – Елизавета самолично подвела Симьера к креслу и усадила. Она взяла кубок с вином, поднесла к его губам и, не оборачиваясь, велела леди Дакр выйти из комнаты.

Симьер проглотил вино и сделал вид, что не может держать голову. Он уронил её на плечо королевы, а она гладила его по щекам и обеспокоенным шёпотом спрашивала, что с ним произошло, был ли он у врача, и не получена ли его рана на дуэли – раньше ей приходилось видеть руки на перевязи, как у него, именно в таких случаях.

   – С кем вы бились? – настаивала она. Он видел, что её глаза полны слёз. – Кем бы он ни был, я накажу его за то, что он посмел вас ранить!

   – Я вас ослушался, – ответил он. – Этой ночью я вышел на прогулку по улицам вашей столицы, и на меня напали двое. Одного я обратил в бегство, другого убил. Но перед тем как умереть, он мне кое-что рассказал. Он рассказал, кто его нанял, чтобы меня убить.

   – Что?! – Симьер почувствовал, как королева напряглась. – Что вы говорите?

   – Их подослали убить меня, – настаивал он. – Когда они выскочили навстречу мне со шпагами, я сразу понял, что это не обычные разбойники. Тот, кого я убил, сказал мне имя настоящего убийцы.

   – Кто это? – Елизавета задала этот вопрос таким резким тоном, что он поднял голову и удивлённо посмотрел на неё.

   – Граф Лестер.

Немного помолчав, она медленно произнесла:

   – Этот человек лгал. Роберт на такое не способен. Он бы не посмел...

   – Напуганный человек способен на всё, мадам, – ответил Симьер. – Должно быть, Лестер знал, что я раскрыл его тайну; он боялся, что я выдам её вам, и поэтому попытался меня убить.

   – Перестаньте говорить загадками. – Она отняла у него руку, и он выпрямился. – Какую тайну вы раскрыли? Какой бы тяжёлой ни была ваша рана, Симьер, я желаю слышать ответ, причём короткий. Говорите!

В этот момент она не казалась ему красивой: лицо было белым как мел, а из-под тяжёлых век сверкали чёрные глаза.

   – Он яростнее всех возражает против вашего брака... не только с моим господином, но и со всеми, кто сватался к вам все эти годы... и всё же он, возможно, был бы вправе мешать вам в этом, если бы сам не был женат!

Елизавета вздрогнула, как будто он её ударил. Её бледное лицо внезапно стало красным, а потом снова мертвенно-бледным.

   – Вдовствующая леди Эссекс.

   – Вы уверены... можете ли вы это доказать?

   – Запись об их венчании есть в уонстедской приходской книге. Свидетелем был её отец.

Елизавета отвернулась от него и подошла к окну. Некоторое время она стояла неподвижно, забыв о Симьере. Для неё сейчас не существовало никого и ничего, кроме Роберта и его чудовищного обмана – его непростительного предательства. Она вытащила его из безвестности, позволила ему целовать и ласкать себя – внезапно она испугалась, как бы от воспоминаний об их прежних встречах наедине её не стошнило, – она наградила его деньгами, блестящим титулом и местом в своём правительстве. Она простила ему предательство и неверность, потому что верила его непрестанным заверениям в том, что он её любит. Она смеялась над его ревностью и одновременно подстёгивала её, а оказывается, всё это было лишь притворством. Он её дурачил, он ей лгал, он выставил её на посмешище перед всеми, кто знал правду, а если её смог выведать даже Симьер, то, должно быть, в неведении оставалась одна она. Он женился на своей любовнице. Она могла бы извинить похоть, по никогда, никогда – любовь, которую он должен был питать к той, другой женщине до такой степени, чтобы жениться на ней и навсегда оставить Елизавету. Из окна ей была видна крыша старой башни – роскошной постройки из серого кирпича, которую построил её отец; теперь в ней помещалась кордегардия. То была башня Мирафлоре, плод нелепой расточительности безумно влюблённого мужчины, построившего её для любимой женщины. В этой башне когда-то жила её мать, Анна Болейн. Впервые в жизни Елизавета ощутила то, что, видимо, должен был чувствовать её отец, когда он приказал казнить изменившую ему жену. Мирафлоре. Голый и пустой символ притворной любви. Изумлённый Симьер услышал, как королева засмеялась – злобный, истерический смех. Она подошла к двери и рывком распахнула её. Снаружи стояли на часах два стражника.

Её голос загремел так, что его услышали не только они, но и все, кто находился в коридорах дворца:

   – Арестуйте графа Лестера! Поместите его в башню Мирафлоре и скажите ему, что со следующим приливом он отправится в Тауэр!

Когда она вернулась в комнату, Симьер встал, и она при его виде нахмурилась, будто увидела незнакомого человека.

   – Вам будет лучше поселиться здесь, во дворце, – отрывисто бросила она ему. – Я пришлю своего врача осмотреть вашу рану.

Прежде чем он успел ответить, Елизавета прошла мимо него и запёрлась в спальне.

Она лежала в постели больная, и никто не мог к ней приблизиться. Напуганные фрейлины прислуживали ей молча; она запустила стаканом пунша в хранительницу своих одежд, когда та предложила позвать врачей, и поклялась: если кто-нибудь из них впустит к ней лорда Бэрли, Уолсингема или кого бы то ни было, их ждёт Тауэр. Она не переставая сыпала непристойными ругательствами, которых постеснялся бы и мужчина, а затем падала на подушки и заливалась истерическими слезами. Она заявила своей челяди, а заодно и всем, кто находился в ближайших двух комнатах и слышал это, что отрубит Лестеру голову и пошлёт его жене как свадебный подарок. Лестер сидел под охраной в Мирафлоре; его одежда была уложена, и барка, которая должна была отвезти его вверх по Темзе, ждала утреннего прилива; коменданту лондонского Тауэра была отправлена депеша – ждать его и впустить через Калитку Изменников.

Государственный совет собрался без королевы, и было решено: единственный, кто может набраться смелости и приблизиться к ней, невзирая на запрет, – это Сассекс. Бэрли не было смысла пытаться смирить её гнев; Уолсингем бы только ещё больше разъярил её; её кузен Хандсон сомневался, станет ли она его слушать. Советники вспомнили, как много лет назад они послали к ней Сассекса, чтобы попытаться уничтожить Лесдера; может быть, она вспомнит это, когда он придёт снова, чтобы его спасти.

Сассекс был стар, облечён доверием королевы и многими привилегиями; всем было известно, с каким мужеством говорит он правду.

В два часа ночи граф Сассекс растолкал охранявших королеву придворных дам и подошёл к её кровати.

   – Какого чёрта вы здесь делаете? Кто посмел вас впустить?

Перед тем как ответить, Сассекс преклонил колени:

   – Примите меня наедине, госпожа. Окажите мне эту милость – единственную за столько лет моей службы и любви к вам. Никто меня не впустил – я пробился сюда сам. Сначала выслушайте меня, а потом накажите, если пожелаете.

Елизавета откинулась на подушки; гнев лишил её сил, у неё болела голова, а глаза покраснели и ныли от слёз и бессонницы. Она любила Сассекса; он всегда хранил ей верность и никогда не просил милостей лично для себя. Внезапно она обрадовалась тому, что он ослушался её и пришёл. Она могла говорить с Сассексом о том, о чём было невозможно говорить с Бэрли, у которого такая умная голова и почти совсем нет сердца, или с кем-нибудь помоложе, на жалость которого нельзя рассчитывать.

Она повернулась к дамам:

   – Убирайтесь вон – все. Присядьте ко мне на постель, Сассекс; вы единственный, кто, побывав здесь, наверняка не станет бахвалиться, что видел у меня седину. Вы пришли просить за Лестера? Не отвечайте – мне это известно! Он женат, вы слыхали? После стольких лет он женился на этой своей потаскушке и выставил меня на посмешище перед всем миром...

   – Мне это известно, госпожа, – негромко ответил он.

   – Так почему же мне никто об этом не сказал? – спросила она. – Почему первым, от кого я это услышала, был этот французик?

   – Те, до кого дошли эти слухи, не хотели причинять вам боль, – мягко ответил Сассекс. – Роберт Дадли никогда не стоил ваших слёз, не стоит он их и теперь.

   – Вы всегда его ненавидели! – воскликнула она. – Господи, насколько же верным было ваше чутьё! Если бы я только послушала вас, Сассекс, мне не пришлось бы испытать этого страшного унижения... – Она заплакала. – Я казню его, как Бог свят, казню! Никто на свете не должен, предав меня и посмеявшись надо мной, остаться в живых, чтобы хвастать этим!

   – Я уже сказал, что он не стоит ваших слёз, – ответил Сассекс. – Это никчёмный человек, как я вам и говорил с самого начала. Я пришёл сюда лишь потому, что мне дороги вы, а не он.

   – Значит, я поступаю правильно! – набросилась она на него. – И вы меня поддержите?

   – Я готов поддержать всё, что бы вы ни сделали, госпожа. Но умоляю вас: подумайте о вашей репутации и не делайте ничего подобного. Убив эту собаку, вы не повредите никому, кроме себя. Эта казнь лишь покажет всему миру, как сильно уязвило вас его предательство. Над вами все будут смеяться или скажут, что вы распутница, которая убила неверного любовника. Простите мне эти нелицеприятные слова, их подсказала лишь любовь к вам. Вы королева Англии. Вы не можете лишить человека жизни за то, что он женился. Вы не вправе даже арестовать его, потому что жениться – это не преступление.

   – Как вы можете за него просить – вы всегда были ему врагом!

   – Я остаюсь им и сейчас, – негромко ответил он, – а также вашим другом. Меня он совершенно не заботит, меня заботите только вы. Вы королева. Как бы он с вами ни поступил, вы не можете показать себя слабой и ревнивой женщиной. Вы стоите выше Лестера, выше таких мелочей, как его брак и обман вашего доверия. Если вы его покараете, вы опуститесь до его уровня; вы поставите себя на одну доску с той женщиной, которую он вам предпочёл.

   – На одну доску с этой! Как вы смеете говорить мне такое – каждое ваше слово ожесточает меня против него! Я никогда его не прощу, я не успокоюсь, пока не накажу его по заслугам.

   – Тем не менее это нецелесообразно. В особенности если вы в самом деле намерены выйти замуж за этого молодого француза.

   – Замуж?! – Она взглянула на него, и её лицо исказила боль. – Как могу я выйти замуж – моя жизнь наполовину прожита. О, Бог меня сегодня тяжко покарал – куда бы я ни посмотрела, я вижу истину, а в ней ничего, кроме боли и разочарования. Сассекс, наконец я поняла себя. Я лежала здесь, думала о коварстве Роберта и собственной слабости и казалось, я вижу себя и его в зеркале. Когда-то я могла бы выйти замуж, но в глубине души мне этого не хотелось. Зачем? Я была молода, и будущее не грозило мне одиночеством; я никогда не желала иметь детей или подчиняться мужчине. У меня было всё, в чём я нуждалась, и этот изменник помогал мне получить это... – Она вытерла слёзы. – В последнее время я задумывалась: может быть, ещё не поздно, может быть, муж даст мне какое-то утешение. Этот мальчик был бы мне благодарен; Симьер говорит, он бы мною дорожил... Я думала об этом и чувствовала, будто ко мне подкрадывается какое-то наваждение, едва ли не слабость. А теперь это никому не нужно. Я слишком стара для всех, кроме себя самой. Сассекс, Сассекс, вы ведь мне никогда не лгали? Скажите мне правду – искренни ли мои чувства, а если бы я поступила так, как они подсказывают, что бы из этого вышло?

   – На мой взгляд, – медленно проговорил он, – вы с этим опоздали, госпожа. Вы не можете опозорить себя, взяв в мужья юношу. Муки, которые вы сейчас испытываете из-за Лестера, – не более чем булавочный укол по сравнению с унижением, которое навлёк бы на вас подобный брак через год или два. А мужа нельзя отправить в Тауэр.

Елизавета вздохнула; это был глубокий вздох, как будто дававший выход каким-то чувствам, которые она долго подавляла. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. По её исхудалым щекам медленно скатились две большие слезы.

   – Это был всего лишь сон, Сассекс. Он пришёл ко мне слишком поздно, и теперь я слышу из ваших уст то, что сегодня говорил мне мой собственный внутренний голос. Это был сон, и я проснулась. Я никогда не хотела вступать в брак; всю жизнь мне претила сама мысль о нём, а теперь, когда я наконец проснулась, она мне по-прежнему претит. Комедия окончена. Я остаюсь одна.

Она поискала на ощупь его руку, он взял её руку и поцеловал:

   – Одиночество – удел государей, госпожа. А вы прежде всего государыня. Я не буду вас спрашивать, как вы поступите, но мне известно, что вы никогда не совершите поступка несправедливого или недостойного государя. Вы не будете тешить себя мечтами и сновидениями и не опуститесь до недостойной мести. А сердце одного старика пребудет с вами до могилы.

Елизавета не собиралась выходить за Алансона; она готовилась принять его с большой помпой и продолжать этот фарс до той черты, за которой станет невозможно притворяться. Взглянув в зеркало во время одевания, Елизавета нахмурилась от омерзения к себе. Как низко она пала, что всерьёз думала о том, чтобы связать себя с мужчиной настолько моложе себя, причём лишённого красоты, ума и образования, то есть того, чем могут похвастаться все придворные, которые её окружают? Из зеркала на неё смотрело усталое лицо: оно исхудало, острый подбородок и надменный нос выступали ещё заметнее, чем обычно; между подведёнными бровями залегли глубокие морщины, выражение этого лица было суровым, глаза – холодными и настороженными, тонкие, ярко накрашенные губы печальны. Она ещё улыбалась Симьеру, но только губами, а не глазами. Её лицо стало холодным и пустым, таким же, как её сердце.

Она одинока и всегда будет одинокой, сколько бы ни заполняла свою личную жизнь суррогатами и ни обольщалась ложью и притворством мужчин, которые льстят ей лишь в своих интересах. Она опустила глаза на свои руки; коронационное кольцо было слишком узким, чтобы снять его с пальца. Это единственное кольцо, которое она будет носить в жизни, и она никогда его не снимала, как это принято делать с обручальным кольцом. Теперь оно вросло ей в палец, символизируя одиночество, выбранное ею раз и навсегда.

Сассекс сказал, что она государыня; и она никогда не поставит своё положение под угрозу. Её молодость, её чувства – всё это было принесено в жертву укреплению власти, и власть – единственное, что даёт ей силы жить. Страх показаться смешной остудил её неистовый гнев против Лестера; сознание того, что она может покарать его смертью, было, как ни странно, целебным бальзамом для её гордости, которую он так глубоко уязвил. Она простила его из соображений, которые пыталась представить возвышенными и великодушными, но в конце концов призналась себе, что на самом деле они эгоистичны и сентиментальны. Она его помиловала потому, что его измена была лишь доказательством его низости и слабости, а в глубине души задавалась вопросом: не потому ли она так к нему привязалась, что он начисто лишён каких-либо достоинств?

Она осознала, что может любить и даже простить человека ниже себя, а Лестер всегда был ей не ровня. Он не раз поступал наперекор ей и плёл у неё за спиной интриги, но она всегда выводила его на чистую воду и заставляла просить прощения. Он мог стянуть у неё запретный плод, но она всегда была в состоянии заставить его этот плод выплюнуть.

Он не мог без неё обойтись. Его трусливая зависимость импонировала ей, непреложным фактом было и то, что без него она не могла быть счастлива. Сейчас он удалился в Уонстед в твёрдой уверенности, что она изгнала его пожизненно, и там его сразила тяжёлая болезнь. Его жена была отправлена в одно из его поместий в центральных графствах; он же решил оставаться один до тех пор, пока Елизавета не смилуется над ним. Она приехала в Уонстед тайком, следуя многократно повторявшемуся трагикомическому сюжету их частых ссор; он её оскорблял, она его наказывала и была вынуждена простить, когда он заболевал. Раньше он притворялся больным, а она делала вид, что ему удалось её обмануть, но на сей раз с постели в Уонстеде навстречу ей поднялась жалкая развалина с отяжелевшим телом, которое била лихорадка, и дрожащими руками.

Он упал перед ней на колени и разрыдался. Это было недостойное мужчины проявление трусости и малодушия, и на мгновение она ощутила прилив гнева и презрения. Однако чем дольше она выслушивала его нелепые оправдания – он винил Летицию и её отца, винил даже саму королеву, которая якобы была к нему холодна, запинаясь, что-то бормотал о своём безрассудстве и неблагодарности – презрение уступило место жалости, а жалость была чувством, которое редко посещало Елизавету. Когда речь шла о страданиях других людей, воображение её подводило: она не желала представлять себе картину этих страданий или ставить себя на место жертв.

Ей стало не по себе от вспышки сочувствия к несчастному трусу, который валялся у неё в ногах и что-то бормотал. Внезапно ей вспомнилось, каков он был, когда они впервые встретились в Хэтфилде: дерзкий, храбрый, невероятно самоуверенный, он протягивал тогда к ней руки, обуреваемый жаждой жизни. Тогда он был мужчиной, и за это она его полюбила. Прожив двадцать лет в её тени, он превратился в то ничтожество, которое она видела сейчас перед собой; она его сломила. Лишив его мужества, она совершила столь тяжкое преступление, что это оправдывало любые оскорбления, которые он ей нанёс и может нанести когда-либо в будущем. Со слезами на глазах Елизавета обняла Лестера, будто он был её ребёнком, которого ей не дано было иметь, и сказала, что он прощён.

Внешне она всё так же радушно относилась к Симьеру, но он был слишком проницателен, чтобы не заметить возвращения Лестера ко двору и его полной амнистии, и слишком хорошо знал женщин, чтобы не почувствовать, что Елизавета стала относиться к нему по-другому. Он понял: в тот самый момент, когда ему казалось, что он одержал полную победу, вся его миссия потерпела фиаско. Даже прибытие Алансона, которого Елизавета приняла с необычайной пышностью, ни в чём не убедило Симьера. Несмотря на все слова и поступки английской королевы, которые должны были вселить в юного герцога надежду на благоприятный исход дела, Симьер, который был старше и опытнее Алансона, почувствовал, что она к нему совершенно безразлична. Его господин пытался компенсировать свои физические недостатки, предпринимая титанические усилия быть галантным с грозной королевой, которая по возрасту годилась ему в матери. Он был досадно мал ростом и к тому же лицо у пего было рябым, но, как у большинства мужчин маленького роста, его энергия била через край. Елизавета устраивала в честь него приёмы, обменивалась с ним подарками, она прозвала его своим «лягушонком», и лишь Симьер сообразил, что женщины не награждают подобными прозвищами мужчин, за которых намерены выйти замуж. Это был дорогостоящий и затянувшийся фарс, но никто больше не покушался на жизнь Симьера: те, кто были против брака королевы, почувствовали, что им больше нечего бояться. В критический момент Елизавета отказала Алансону в праве исполнять обряды его веры, и на том переговоры завершились. В виде компенсации морального ущерба она вручила ему крупную сумму денег и отправила в Нидерланды, дав своё благословение на военную кампанию, которую он собирался начать там против испанцев. Неудачливый жених отправился искать славу на поле брани и поражать врагов английской королевы. По секрету он сообщил Симьеру, что такой исход дела его втайне обрадовал; Англия ему не понравилась, а от её королевы ему просто было не по себе. Он предпочитает опасности войны.

Лорд Бэрли страдал подагрой; непонятно, откуда могла взяться эта болезнь у такого воздержанного человека, как он. Он холил с палкой, на его правой ноге был накручен толстый ком бинтов, его волосы и борода стали совсем белыми и он ещё сильнее, чем раньше, сутулился. Он совсем одряхлел, и ему было тем более трудно выполнять свои обязанности, что королева по-прежнему работала, не зная устали, и не давала ни минуты передышки своим советникам.

День клонился к вечеру, когда первый министр приковылял в покои королевы; паж пробудил его от усталой дремоты, в которую он погрузился, посчитав, что она отправилась охотиться.

С королевой был Лестер; по её указанию он уступил свой стул Бэрли.

   – Я знаю, что вы отдыхали, – сказала она, – но когда я выходила из дворца, милорд Лестер принёс мне интересные новости. Мне нужен ваш совет, Бэрли. Садитесь и устройте вашу ногу поудобнее.

Лестер развернулся к нему.

   – Сегодня утром Уолсингем сообщил мне, что он арестовал моего старого протеже Эдмунда Кемпиона, – сказал Лестер.

Бэрли кивнул.

   – Он скрывался в Беркшире, – заметил он. – Мы знали, что он в Англии; прошлым летом он прибыл сюда вместе с двумя другими иезуитами, и Уолсингем был уверен, что он объявится в окрестностях Оксфорда. В тех местах много папистов, но на севере их больше – поэтому на его поимку потребовалось столько времени. Это большая удача, ваше величество. – Бэрли развернулся к Елизавете. – То, что Кемпион переметнулся на сторону Рима, само по себе уже плохо; вернувшись сюда в качестве иезуитского миссионера, он за последние двенадцать месяцев принёс папистам больше пользы, чем все остальные священники-ренегаты вместе взятые.

   – Я хорошо его помню, – сказала Елизавета, нахмурившись. В первые годы своего правления она посетила Оксфордский университет, и с приветственной речью к ней тогда обратился молодой студент; его эрудиция и острота ума произвели на неё такое глубокое впечатление, что она порекомендовала его Лестеру. Этот юноша отличался весёлым нравом, честолюбием и бойким языком; внимание великих мира сего, очевидно, вскружило ему голову. Впереди его ждало блестящее будущее; уже тогда он прославился своими успехами на учёном поприще – реформистская церковь много лет не получала в своё распоряжение человека, наделённого таким могучим интеллектом. Одно время он был в фаворе при дворе, и ему прочили возведение в высший церковный сан. Меньше всего от него ожидали, что он откажется от блестящей карьеры и перейдёт в римскую веру, которая в Англии была вне закона.

   – Он сейчас в Тауэре, – продолжала Елизавета, – и Роберт полагает, что для нас было бы лучше попытаться вернуть его в лоно нашей церкви, а не делать очередным мучеником.

   – Это, безусловно, повредило бы авторитету католичества, – согласился Бэрли. – До сих пор никто из этих изменников не отрёкся от своей веры. Если Кемпион признает, что заблуждался, и откажется подчиняться папе, для нас это будет настоящий триумф.

   – Я была бы этому рада, – сказала королева. – Я предпочту иметь такого человека на своей стороне, а не казнить его. Роберт хорошо его знает, и, по его мнению, предлагать Кемпиону помилование в обмен на отречение бесполезно, но если мы с ним лично побеседуем, это, возможно, возымеет действие.

   – Предлагать королеве увидеться с обличённым преступником на первый взгляд просто возмутительно, – стал объяснять свою точку зрения Лестер, – но Кемпион не простой изменник; он знаменит, его учёность пользуется всеобщим уважением, и он может увлечь за собой других. Кроме того, насколько я его помню, это очень непосредственный человек. Когда-то он искренне уважал меня и любил королеву. Если мы оба встретимся с ним и попробуем переубедить, я полагаю, это может иметь успех.

   – Игра стоит свеч. – Елизавета встала. – Об этой встрече не должно быть известно никому. Каково ваше мнение?

Первый министр с усилием выпрямился и поморщился от резкой боли в распухшей ноге.

   – Конечно же, повидайтесь с ним, ваше величество. Я согласен с лордом Лестером – протестантской церкви живой и обращённый Кемпион нужнее, чем пятьдесят иезуитов, болтающихся на Тайберне. Я лично отдам Уолсингему нужные распоряжения.

В Тауэре Кемпиона бросили в каземат, который назывался «Малый Покой»; по размерам это была не более чем ниша в стене, и четыре дня он пробыл там в скрюченной позе, будучи не в состоянии ни встать, ни сесть, пи лечь. Когда его извлекли из этой камеры, он был весь покрыт нечистотами; кроме того, ему так свело всё тело, что он не мог самостоятельно передвигаться. Его вымыли, одели в поношенный, но чистый костюм и накормили. Затем посадили в лодку и под охраной четырёх солдат повезли вверх по Темзе; он сидел склонив голову и беззвучно шевелил губами, шепча молитвы. Никто не говорил ему, куда его везут; Кемпион предположил, что кто-нибудь из советников королевы пожелал его допросить, но такие допросы обычно проводились в самом Тауэре, и давать ответы приходилось, вися на дыбе. Лодка причалила к пристани в большом парке; узнику было трудно идти, и конвоиры его поддерживали. Был чудесный прохладный вечер, на ясном небе сверкали звёзды. Кемпион почувствовал аромат цветов и сощурился, когда его провели через боковую дверь в какое-то освещённое помещение.

– Где я?

Никто ему не ответил; он оказался перед ещё одной дверью, а когда она внезапно распахнулась, он, проведший четыре дня в полной темноте, был вынужден прикрыть глаза рукой от яркого света. Его ввели в комнату, как слепого.

Когда зрение наконец вернулась к Кемпиону, он удивлённо ахнул. Хотя в последний раз он видел королеву десять лет назад, он её узнал. На мгновение бледное лицо, обрамленное огненно-рыжими волосами, в которых сверкали алмазы, расплылось перед его глазами; на взгляд Кемпиона, она невероятно постарела и ожесточилась, и, как ни странно это было для его нынешнего положения, он ощутил к ней жалость. Рядом с королевой стоял краснолицый пожилой мужчина – то был его старый друг и покровитель Лестер, за прошедшие годы заметно располневший, в алом камзоле и с золотой цепью на шее. А в человеке, стоявшем по другую сторону от королевы, Кемпион узнал её бывшего секретаря, рассудительного и хладнокровного Вильяма Сесила, который всегда предпочитал держаться в тени. У него была длинная седая борода; с виду это был добрый и почтенный старец.

При виде Кемпиона Елизавета испытала невольное потрясение. Она разглядывала стоявшего перед ней скрюченного, заросшего бородой оборванца и не могла узнать в нём стройного, франтоватого молодого церковника, бывшего некогда украшением кружка Лестера. Кемпион неуклюже преклонил перед ней колено.

   – Прошу меня простить, ваше величество. Свет ослепил меня; мне казалось, я умер или брежу.

Кемпион услышал шаги выходящих из комнаты конвоиров и стук закрывающейся за ними двери. Он остался наедине с тремя самыми могущественными людьми Англии, тремя главными врагами своей веры. Оказывается, его судьёй будет сама королева.

   – Можете встать, Кемпион, – сказал Лестер, – и ничего не бойтесь. Её величество, лорд Бэрли и я – ваши друзья; наше единственное желание – помочь вам, если это в наших силах.