Текст книги "Елизавета I"

Автор книги: Эвелин Энтони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

   – Плохо, ваше величество. Герцог Альба отлично знает своё дело, под его началом самое дисциплинированное в мире войско и он не знает пощады и жалости. Наши братья протестанты гибнут за веру тысячами, но тем не менее продолжают борьбу. Их несчастная страна истекает кровью; они крайне нуждаются в нашей помощи.

   – Они её получат, – сказала Елизавета. – Я посылаю им все деньги, которые только могу выкроить из бюджета; видит Бог, этого недостаточно, и я постараюсь изыскать побольше, но это и всё. Решиться на что-то более серьёзное я не смею. Мы не готовы к войне.

   – Как и Испания, – возразил Уолсингем. – До тех пор, пока её армия занята подавлением восстания в Нидерландах, а казна истощается расходами на содержание этой армии, она не сможет напасть на нас. В настоящий момент Испания нам не грозит, ваше величество, и это наводит меня на ещё одну мысль. Вы просили меня говорить собственным голосом, и я, с вашего позволения, поймаю вас на слове. Мы говорили о внешних врагах, но я полагаю, настало время заняться теми врагами, что живут в самой Англии.

   – Продолжайте, – кивнула Елизавета.

   – Мне известно о вашем нежелании покарать шотландскую королеву за её преступления против вас и против человечности, – медленно заговорил Уолсингем. – Должен признать, ваше величество, что я согласен с лордом Бэрли и всеми вашими советниками, которые считают ваше милосердие ошибкой. Но если вы не желаете привлечь к суду её, настало время заняться её сторонниками. В мою бытность послом во Франции иезуиты открыли в Дуэ семинарию, единственное назначение которой – учить изменников-англичан на католических священников. Эти люди вернутся в Англию, чтобы пытаться возродить свою религию и строить против вас заговоры. С тех пор как вы издали закон, провозглашающий государственными преступниками тех, кто ходит к мессе и носит римскую сутану, их число возросло. Они опасные фанатики, и смерть их не страшит.

   – Нескольких из них уже поймали, – перебила королева. – И что же вы предлагаете: если человека не останавливает ни виселица, ни даже страх быть выпотрошенным заживо, что ещё с ним можно сделать?

   – Ничего. Но нужно посулить такую же кару любому англичанину или англичанке, который предоставляет ему убежище или не доносит на него, если он скрывается по соседству. Паписты в Англии – это кинжал у вашего горла, ваше величество. Вы слишком долго обращались с ними чересчур мягко. Штрафов и нескольких казней недостаточно. Их нужно выслеживать и уничтожать.

   – Вы, я вижу, религиозный человек, – заметила Елизавета, и её ирония заставила его покраснеть. – Однако если вы намерены служить мне, вам не следует путать догматы веры с политикой. И не предполагайте, будто я страдаю подобной близорукостью. Я заявляю вам, как ранее говорила Бэрли, что мне всё равно, читает ли человек молитвы по-английски или по-латыни, и думаю, Богу, которому он молится, тоже нет до этого дела. Но если тот человек, что молится по-латыни, представляет собой угрозу моему тропу, ему придётся сменить язык своих молитв, если только он хочет остаться в живых, чтобы молиться дальше вообще. Половина из тех, кто поднимает вой насчёт папистов и требует, чтобы я перерезала католиков, при моей сестре сами были папистами. Мне известно, что вы не из таких. – Она подарила его мимолётной улыбкой. – Вы человек того же склада, что и эти семинаристы из Дуэ, нравится вам это слышать или нет. Но я уважаю людей такого склада и хотела бы, чтобы они были на моей стороне, а не против меня. Вы разумный человек, господин Уолсингем, и к тому же дальновидный. Если я предоставлю вам решать проблему этих изгнанников-католиков, как вы поступите?

   – Я пошлю шпионов во Францию и установлю надзор за всеми английскими портами. Я создам целую армию соглядатаев, которые будут разузнавать всё о каждом путешественнике, который приезжает к нам в страну, о каждом новом человеке, который появляется в городах и деревнях, о каждом отпрыске известных папистских семейств, который возвращается к себе на родину. Я пообещаю этим осведомителям награды и буду их исправно выплачивать, и не пройдёт и полугода, как наши тюрьмы заполнятся до отказа.

   – Осведомители обходятся дорого, как и система разведки, которую вы предлагаете, – сказала Елизавета. – Мне это не по карману.

Уолсингем поднял на неё глаза. Она увидела горящее в этих бледно-зелёных глазах холодное пламя фанатизма и подумала, что при всех своих талантах этот человека ей не нравится и не понравится никогда.

   – Это по карману мне, ваше величество. Я богат и оплачу все расходы за собственный счёт.

   – Я вижу, что Бэрли подобрал мне того, кого нужно, – сказала Елизавета. – Можете приступать к исполнению ваших обязанностей завтра.

Она не протянула ему руку.

   – Прощайте, господин секретарь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Начало февраля 1579 года было снежным, и в парке, окружавшем тюрьму Марии Стюарт в Шеффилде, намело такие глубокие сугробы, что никто не мог посещать её в течение почти двенадцати дней. Поскольку в доме было очень холодно, покои шотландской королевы были увешаны гобеленами и драпировками, а Шрусбери переставил большую часть своей мебели в её апартаменты, устроив узницу по возможности с комфортом.

Мария Стюарт привязалась к графу Шрусбери; она даже радовалась, когда компанию ей составляла его жена, чью благосклонность удалось купить лестью и небольшими подарками. Графиня Шрусбери была необычайно волевой и энергичной женщиной, одержимой приобретательством; Мария про себя считала её ужасной брюзгой. Когда графиня была в хорошем расположении духа, она приходила к своей узнице и развлекала её последними сплетнями о Елизавете; Марии, которая столько лет боролась с этой изворотливой женщиной и ни разу не победила, каждое порочившее её слово доставляло истинное наслаждение.

Графиня Шрусбери рассказывала о страсти Елизаветы к нарядам и о безвкусных модах, которые она ввела; она потешалась над привычками королевы музицировать и танцевать, над её манерами за столом, а главное – над романами с придворными. Её отношения с Лестером давно перестали кого-либо шокировать; она уже не позволяла ему входить к себе в спальню и помогать одеваться, но зато запиралась вдвоём с сэром Кристофером Хэттоном, а чем они занимались наедине, не поворачивался язык рассказать даже у графини Шрусбери. Однако она преодолела свою нерешительность и рассмеялась, когда увидела, что шотландская королева покраснела.

   – А теперь, – сказала графиня, – она завела себе новую игрушку – мосье Симьера. Можете ли вы себе представить, ваше величество, насколько развратна эта женщина, если она вступила в предосудительные отношения с человеком, которого прислали для переговоров о её браке!

   – Не могу, – холодно сказала Мария. Она не могла себе представить, чтобы какая-либо женщина могла желать физических знаков внимания со стороны мужчины. Она задалась вопросом, не захотелось ли Елизавете поумерить свой извращённый аппетит, если бы её заперли в той комнате в главной башне замка Данбар, куда потом пришёл Босуэлл... На мгновение она закрыла глаза и попыталась отогнать это воспоминание. Босуэлл мёртв; в тюрьме он сошёл с ума и провёл последние годы жизни прикованным, как зверь, цепью к каменному столбу; он расхаживал взад и вперёд по собственным испражнениям, рвал руками своё тело и бредил вслух о прошлом. Вначале она любила его, а потом возненавидела такой же лютой ненавистью, какой, насколько ей было известно, ненавидел он её, и всё же, представляя себе, какие ужасные муки должен был он испытать в заточении, была рада, что смерть наконец избавила его от этих мук.

Сколько людей, которых она когда-то знала, уже мертвы: власть, вырванная у неё, принесла лишь смерть её брату Джеймсу, графу Леноксу, отцу Дарнли, а также лорду Мару, которого отравил его преемник Мортон. Она хорошо помнила Мортона: в ночь убийства Риччио он стоял рядом с ней, приставив к её груди пистолет – рыжие волосы и борода вместе с глазами, сверкающими ненавистью, делали его сущим воплощением дьявола. Сейчас он всё ещё шотландский регент; воспитывает её несчастного маленького сына в еретической вере и учит его злословить по поводу собственной матери. Мортон остался жив, но все остальные его приспешники поплатились за нанесённое ей оскорбление точно так же, как Босуэлл. Мария Стюарт кивнула в ответ леди Шрусбери; та рассказывала о том, как француз Симьер начал переговоры о браке английской королевы с герцогом Алансонским: стал вести себя так, будто он и есть её жених.

   – Он мал ростом и безобразен, но она настолько тщеславна, что не устоит перед лестью даже из уст обезьяны! Он ежедневно пишет ей любовные послания, посылает подарки, вздыхает и ходит перед ней на задних папках с утра до ночи. Господи, в Лондоне поговаривают, что если кто и способен склонить её к браку, то только этот французишка – он играет свою роль влюблённого и заговаривает ей зубы так искусно, что когда ей подсунут вместо него этого рябого Алансона, она и не заметит.

   – Думаю, это всё не более чем хитрость, – отозвалась Мария Стюарт. – Я не верю, что моя кузина вступит с кем бы то ни было в брак, она для этого слишком умна. И слишком стара, – добавила она. – В сорок пять ей уже нечего надеяться иметь детей, а это единственная причина, по которой она решилась бы выйти замуж. Таким способом она могла бы лишить меня наследства, но чересчур долго откладывала это на потом. Французов водят за нос, милая моя графиня, и, видит Бог, я им не раз об этом писала!

Графиню не интересовала политика, и ей было понятно, что Мария Стюарт желает перевести разговор с темы личной неразборчивости Елизаветы на её политические действия. Графиня Шрусбери не любила Марию Стюарт; она говорила с ней только потому, что возвышалась в собственных глазах, развлекая шотландскую королеву скандальными сплетнями и понося за глаза другую королеву, которую ненавидела, так как боялась.

Притом она испытывала жгучую ревность к женщине, которая была молода и всё ещё красива и способна вызвать некое подобие рыцарских чувств даже в её скучном муже. Графиня Шрусбери видела, что Мария Стюарт по всем признакам снова погружается в депрессию, в которой пребывала иногда по нескольку дней; если она опять расплачется и начнёт говорить о том, как утомительно ей влачить такое лишённое всяких надежд существование, графиня не намерена составлять ей компанию.

   – Позвольте мне вас оставить, ваше величество; мне нужно написать несколько писем.

   – Разумеется. – Мария сумела заставить себя улыбнуться ей. На самом деле её раздражала эта женщина, её громкий смех и отвратительная манера выражаться. Ей хотелось побыть одной. Графиня Шрусбери сделала реверанс и вышла.

В комнате стало очень тихо; вытянувшись перед камином, спал маленький спаниель, а до вышивания, над которым она работала уже несколько месяцев, было не дотянуться. Мария Стюарт слишком устала, чтобы встать и взять его, но не желала тревожить свою фрейлину Мэри Сетон, которая отдыхала в соседней комнате. Мэри была рядом со своей госпожой в течение всех этих изнурительных лет, делила с нею все тяготы и разочарования, всегда была готова утешить и подбодрить и даже быть ей нянькой, если она падала духом. Мужчины всегда только предавали Марию Стюарт и пользовались ей как вещью, но от женщин, подобных Мэри Сетон, она видела одну только самоотверженную преданность и любовь.

Скоро Пасха. Прошёл ещё один год, не такой тяжёлый, как предыдущие два, но и его она провела в бездействии. Её жилище было удобным, благодаря своему французскому приданому она не знала недостатка ни в чём, что можно было купить за деньги, тюремщики были с нею великодушны. У неё были женщины для услуг и секретарь, который вёл переписку, занимавшую большую часть её времени. Она читала, писала, вышивала, молилась, и её дни, следовавшие один за другим, складывались в месяцы и длинные, медленно текущие годы, а она жила лишь надеждой и тратила всю свою бившую ключом энергию на то, чтобы попытаться освободиться из заключения и снова вернуться к власти. Без этой цели она, вероятно, умерла бы или сошла с ума, как Босуэлл. Жить только прошлым, каким бы ужасным оно ни было, представлялось заманчивым, но удалось удержаться от того, чтобы окончательно погрузиться в своё прошлое, лишь потому, что она упрямо цеплялась за будущее. Ей ещё нет сорока, и она ещё жива. Франция ей не поможет, поскольку заинтересована в том брачном фарсе, который происходит сейчас в Лондоне; но остаётся ещё Испания. Мария Стюарт часто писала испанскому королю, призывая его исполнить вынесенный папой приговор Елизавете и прийти ей на выручку. Едва ли не вся её надежда была на Испанию, а кроме того, она уповала на сочувствие гонимых английских католиков. Кто-нибудь её спасёт; если пережитые ею бедствия сумели тронуть сердца шотландцев, если она смогла разжалобить Шрусбери и склонить на свою сторону английскую прислугу, которая теперь из кожи вон лезет, стараясь оказать ей какие-нибудь мелкие услуги, когда-нибудь найдётся достаточно смелый и сильный мужчина, который её освободит.

В дверь постучали, и она подняла голову.

Она разрешила войти, и дверь отворилась; на пороге стоял воспитанник графа Шрусбери, Энтони Бабингтон. Это был худенький, мягкосердечный юноша шестнадцати лет с белокурыми волосами и голубыми глазами, который всё время старался найти предлог, чтобы зайти в её покои. Мария Стюарт встретила его улыбкой.

   – Проходите, – сказала она. – Чем могу быть полезна, юный господин Бабингтон?

Очень многим он напоминал ей другого юношу – Вилли Дугласа; он так же на неё глядел и так же имел привычку вспыхивать, стоило ей с ним заговорить. Старый граф и безбородый мальчишка, страдающий от мук телячьей любви – таковы два её паладина.

   – Я пришёл узнать, не нужно ли вам чего-нибудь, ваше величество.

Бабингтоны были древним и богатым семейством, исповедовавшим католичество; богатства этого рода были так велики, что его не смогли разорить даже штрафы, наложенные за нежелание придерживаться государственной религии, а его члены были достаточно мудры, чтобы не соваться в политику.

   – Благодарю вас, мне ничего не нужно.

Энтони Бабингтон приблизился к шотландской королеве, надеясь, что она пригласит его сесть. Иногда она позволяла ему садиться рядом и расспрашивала о его жизни. Однажды он застал её в слезах и после этого провёл много ночей без сна, мечтая о том, как, будь он постарше, он заключил бы её в объятия, утешил и устроил бы её побег. Картины, которое являло ему воображение, были настолько реальны, что мальчик почти чувствовал, как бьёт ему в лицо ветер, когда он увозит Марию из Шеффилда навстречу армии, собранной им для её защиты. В этих грёзах Мария сидела позади него на крупе коня, обхватив его руками вокруг талии.

   – Если вы пожелаете, ваше величество, я мог бы выгулять вашу собачку.

Мария Стюарт улыбнулась и покачала головой:

   – Ей и здесь хорошо; на улице всё занесло снегом. Она может простудиться – как, впрочем, и вы. Но если вы хотите мне услужить, пододвиньте сюда мои пяльцы.

Она вдела в иглу новую нитку и протянула руку за шелками. На мгновение их пальцы соприкоснулись, и она почувствовала, что рука Бабингтона дрожит.

   – Вы очень любезны, – нежно сказала она. – Я бы попросила вас составить мне компанию, но я знаю, что леди Шрусбери беспокоится, когда вы слишком долго у меня задерживаетесь. Вы ещё молоды, господин Бабингтон, и я не желаю навлекать на вас неприятности. В следующий раз, если захотите, вы сможете у меня немножко посидеть.

Он преклонил перед ней колено, и, повинуясь неосознанному порыву, Мария Стюарт протянула ему руку.

   – Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, ваше величество, если я могу чем-нибудь вам услужить – передать письмо, известие или всё, что угодно, вам нужно лишь попросить. Я ваш слуга до конца своих дней. И клянусь Богом, когда-нибудь я окажу вам настоящую услугу.

Она почувствовала, как её руки коснулись его тёплые неловкие губы, а затем он быстро повернулся и выбежал вон из комнаты.

Жан Симьер отпустил руку английской королевы. Всякий раз, целуя, он задерживал её у своих губ; он знал, как превратить почтительный жест в ласку. Взглянув Елизавете в лицо, он передал взглядом своё желание поцеловать ей не руку, а губы. Симьер был невысок ростом и не отличался красотой, но его неправильные черты лица и сверкающие чёрные глаза, как и весь облик, свидетельствовали о том, что ему не занимать мужественности и энергии. Он был остроумен и учтив, с изысканными манерами, но всё в его внешности говорило о том, что это человек необычайно страстного и безрассудного нрава. Его направили в Англию для того, чтобы убедить сомневающуюся женщину выйти замуж за его господина, герцога Алансонского, и он действовал так, будто сам добивался её руки.

Симьер приготовился увидеть сорокалетнюю старую деву, которая, несмотря на своё скандальное прошлое, делает вид, будто колеблется, как юная барышня, но не прошло и нескольких дней, как ему пришлось изменить и своё мнение о Елизавете, и свой подход. Английская королева оказалась человеком необыкновенным. Её нельзя было назвать красавицей, и всё же она была хороша; у неё был по-мужски острый ум, но с удивительно женственными чертами. Когда она смотрела на него, казалось, что она видит его насквозь, но ей безразлично, что он за человек. В течение своей последней аудиенции он всё время убеждал её, что Алансон безумно в неё влюблён, а в конце не постеснялся открыто заявить, что сам пал жертвой её чар.

В ответ Елизавета рассмеялась ему в лицо. Он понял, что никогда не забудет этот смех; насмешливый и в то же время кокетливый. Он начал против неё приступ, а она пригласила его попытаться одержать победу на его же собственных условиях.

   – Если бы вы были моим женихом, мосье Симьер, я бы считала, что мне угрожает страшная опасность.

   – Если бы я был вашим женихом, мадам, – возразил он, – вы бы вышли за меня замуж ещё два месяца назад.

Приём в Хэмптонкорте только что закончился, и они сидели рядом в Длинной галерее и смотрели, как придворные танцуют павану[11]11
  ...как придворные танцуют павану. – Павана – торжественный бальный танец, распространённый в Европе в XVI в.


[Закрыть]. Елизавета в такт музыке обмахивалась веером из перьев. Её платье было белым, а туфли и нижняя юбка – из алого атласа; на ней было ожерелье из огромных рубинов и жемчужин, а диадема в её волосах была сплошь усыпана такими же камнями. На голове у неё был парик; её собственные волосы поседели и стали ломкими после того, как их столько лет завивали раскалёнными щипцами. Её губы были обведены красным, а тонкие брови подрисованы карандашом. В своей первой депеше Алансону Симьер отметил белизну её кожи и стройность фигуры, хотя на его вкус она была, пожалуй, слишком худа. Он часто задавался вопросом, правдивы ли старые сплетни о том, что она принимала в опочивальне графа Лестера в одном открытом пеньюаре. Ни наружностью, ни манерой разговаривать она не походила на распутницу, в ответ на его ухаживания в её глазах не появлялось ни любопытства, ни лицемерия. Если она и выйдет замуж за Алансона, что маловероятно, вполне может оказаться, что телом она всё ещё осталась девственницей, однако Симьеру было известно, что, отдаваясь мужчинам, такие женщины их просто пожирают. Жаль, думал он про себя, что он не жених, а всего лишь сват. Эта женщина не будет счастлива, если муж не подчинит её себе, а ему всегда удавалось подчинять себе женщин – за одним исключением. Этим исключением была его жена, в которую он влюбился, что само по себе было глупостью, но ещё большей глупостью было то, что он обращался с нею кротко и потворствовал всем капризам. Кончилось это тем, что жена изменила ему с его родным братом. Узнав об этом, Симьер подослал к брату убийц и отравил жену, после чего счёл, что его поруганная честь отомщена. Королеве Англии это было известно, однако в её глазах не было и тени удивления или отвращения, когда он говорил ей комплименты и ласкал её руку губами.

   – Вы не потанцуете со мной, ваше величество? – спросил он. Симьер видел, что за ним наблюдает граф Лестер, лицо которого ясно выражало ревность. Несколько минут назад он также пригласил королеву на танец, но получил отказ.

Елизавета взглянула на него и улыбнулась. Улыбка была насмешливой:

   – Значит, Симьер, вы хотите, чтобы мои придворные считали вас врагом? Если я приму ваше приглашение, я обижу всех тех, кому ранее отказала.

   – Если я способен преуспеть там, где они потерпели неудачу, пусть пеняют на себя. Им придётся меня терпеть, если они будут вынуждены свыкнуться с моим господином.

   – Это мне придётся с ним свыкаться, а я всю жизнь была чрезвычайно разборчива. Ладно, исполняйте вашу роль свата, но предупреждаю: я танцую только с теми, кто умеет это делать в совершенстве.

Это был ещё один вызов, и Симьер его с уверенностью принял. Они прошли в центр зала, и остальные танцующие разошлись по сторонам, чтобы посмотреть на них. Симьер был великолепным танцором; лёгкий и грациозный, он двигался, подобно фехтовальщику, и был благодарен своей партнёрше, поскольку среди всех, с кем ему довелось танцевать на своём веку, Елизавета оказалась самой искусной. Четверть часа они двигались в лад, исполняя замысловатые па и фигуры паваны, и всё это время в Длинной галерее не было слышно ни звука. Никто не смел ни заговорить, ни даже кашлянуть; слышался только шорох подошв танцующей пары по навощённому полу да печальная, величественная музыка, доносившаяся с хоров. Наконец королева склонилась перед своим кавалером в глубоком реверансе, а он преклонил перед нею колено и поцеловал руку.

Когда они встали, все придворные принялись им рукоплескать. Симьер повёл Елизавету к её креслу и обнаружил, что рядом с ним стоит граф Лестер.

   – «Медведь» выглядит затравленно, – шепнул француз Елизавете, имея в виду герб фаворита королевы. Он знал, что Лестер его ненавидит: авантюрист нюхом учуял авантюриста, и Лестер стал опасаться за своё положение.

   – У него ещё есть «узловатый посох», – напомнила Симьеру Елизавета. – Смотрите, как бы он вас им не ударил.

   – Мне его жаль, – улыбнулся Симьер. – Неудивительно, что он вас ревнует, ваше величество. Что он будет делать, когда у вас появится муж?

   – Только то, что я ему скажу. Это мудрая линия поведения, мосье Симьер.

   – Недостаточно мудрая; вы так и не вышли за него замуж.

   – За вашего хозяина пока тоже. Но если он танцует так же хорошо, как вы, это может показаться мне заманчивым.

   – Он танцует лучше меня, – заявил Симьер. – Во всех моих делах я не более чем его тень.

   – Если вы лишь тень, – ответила Елизавета, – упаси меня Бог от того, кто её отбрасывает!

Её забавляло видеть, как косится Роберт на этого француза; впрочем, не только Роберт, но и ещё полдюжины молодых мужчин, которые пользовались её расположением. Было до чрезвычайности приятно заставить их всех ревновать и наблюдать, как они пытаются состязаться с Симьером, расточая ей комплименты и знаки внимания. Этим вечером Елизавета отлично выглядела, и это было ей известно; также она знала, что танцует лучше своих фрейлин, среди которых многим едва исполнилось двадцать лет.

Она красилась, душилась и переодевалась по нескольку раз на дню; головные боли мучили её реже, чем когда бы то ни было, и она чувствовала себя энергичной как никогда; зрелище того, как за её внимание соревнуется столько мужчин, действовало на неё возбуждающе. Елизавету раздражали рассказы о том, как прекрасна её кузина Мария, в которую влюбляются все, кто её видит; даже отвратительная история о том, как её изнасиловал Босуэлл, с течением времени превратилась в легенду о романтической страсти. Из-за Марии Стюарт погибло столько мужчин, что её стали считать какой-то чародейкой, хотя на самом деле она была просто дурой, которая портила всё, к чему прикасалась. Из-за Елизаветы не умер ни один мужчина, кроме лорд-адмирала, но это было давно, и эту историю почти успели забыть. Мария Стюарт пережила трёх мужей и родила сына, и теперь, когда тело Елизаветы начало увядать, она вдруг обнаружила, что думает о своём одиночестве с непонятной обидой. Её уговаривали выйти замуж почти двадцать лет, но после того, как в начале её царствования Роберт потерпел на этом поприще неудачу, она не чувствовала даже слабого желания последовать этим назойливым советам до тех пор, пока не появился Жан де Симьер. Порой здравый рассудок возвращался к ней; тогда она сама посмеивалась над своей новой причудой и напоминала себе, что всё это сватовство – чисто политический манёвр, который должен завершиться ничем; это была борьба с инстинктом, который требовал удовлетворения, пока ещё не поздно. Скоро она уже не сможет рожать детей, скоро она будет не в состоянии предложить себя даже юноше вроде Алансона, чья мать готова женить его на ком угодно. Елизавета не боялась старости, потому что она всегда чувствовала себя молодой; ей никогда не требовались ни муж, ни дети – они понадобились ей лишь сейчас, когда ещё немного – и возможность иметь их ускользнёт от неё навсегда. Она была готова примириться с этим, но появился Симьер; если раньше её сватали призракам, то теперь её добивался решительный самец. Симьер был настолько же силён, насколько слаб был Роберт; он на собственном страшном опыте знал, что такое любовь и страсть; он отравил свою жену за измену, в то время как Роберт убил Эми из честолюбивых побуждений. И Симьер, и Лестер были охотниками, но когда Симьер заявлял, что приехал заманить львицу в западню, это было Елизавете больше по вкусу, чем слова Роберта, который сравнивал её с мифологическими богинями, а сам тайком бегал от неё в спальню графини Эссекс.

Если бы Симьер появился в Англии двадцать лет назад, если бы он был женихом, а не сватом, вся её жизнь могла бы пойти по-другому. В его глазах она видела, что можно быть женщиной и при этом сохранить корону, и впервые мысль о замужестве не вызывала у неё презрения или безразличия.

И вот теперь, когда эта мысль стала вызывать у неё неподдельное воодушевление, все те, кто спорили с ней и умоляли выйти замуж, искали способ отговорить её от этого. Её подданные роптали; они не доверяли французам и боялись, что в случае брака королевы с Алансоном в Англии вновь начнётся католическая реставрация; члены государственного совета, запинаясь, что-то бормотали о слабости её здоровья и о том, как опасно рожать детей в её возрасте. Многие годы они надоедали ей напоминаниями о необходимости вступить в брак; а теперь, когда она, казалось бы, была готова уступить их желаниям, они искали любые доводы, чтобы отговорить её от этого шага, не считаясь с тем, что этим они могут её унизить и разгневать. Автору памфлета, содержавшего осуждение брака королевы, по её личному приказу отрубили правую руку. Она выместила свою ярость и уязвлённую гордость на посмевшем оскорбить её простолюдине, потому что ничего не могла возразить раздражавшим её дворянам. Она слишком стара, её здоровье слишком хрупко, и никто уже не желал всерьёз рассматривать вопрос о её замужестве именно сейчас, когда она сама впервые решила подумать о нём. И никто не возражал на заседаниях совета и в неофициальной обстановке против её замужества более страстно, чем граф Лестер...

   – Её величество – самая искусная танцовщица в Европе, – заметил Симьер.

   – Несомненно, – откликнулся Роберт. – Но для танцев ей нужен кавалер под стать. Как я слышал, у вашего господина герцога ноги коротковаты.

Симьер сверкнул глазами, но его губы сложились в улыбку.

   – Для того, кто одарён столькими достоинствами, рост не имеет значения, милорд. И, независимо от телосложения, никто из людей не сможет сравниться с королевой – вы согласны?

   – Никто из французов – это точно, – отрезал Лестер. Он держал руку на усыпанной драгоценными камнями перевязи своей шпаги, чтобы удержаться от искушения ударить собеседника. Он был так разъярён, что его бросало в дрожь; к его гневу примешивались ревность и страх, образуя поистине адскую смесь. Лестер долго не принимал сватовство всерьёз; никто из тех, кто знал Елизавету, не предполагал, что оно даст какие-то осязаемые результаты, пока при дворе не появился этот авантюрист с бесстыжими глазами. Должно быть, он её околдовал; всегда такая расчётливая и хладнокровная, всегда бравшая у своих поклонников всё и не дававшая им взамен почти ничего, Елизавета прихорашивалась, красилась и хихикала, как легкомысленная девчонка, у которой завёлся тайный роман. За этот успех Лестер был готов его убить. Он уже подумывал, что Симьера, возможно, действительно придётся убить, пока он не выманил у королевы согласие на брак ещё до того, как она увидит своего жениха. Если она выйдет за Алансона, он лишится своей власти; при законном муже он будет ни к чему. Лестер бросил на Елизавету быстрый взгляд и увидел в её глазах враждебность.

   – Вы сегодня в ударе, ваше сиятельство, – внезапно сказала она. – Будьте любезны, пойдите и изощряйте ваше остроумие там, где мне его будет не слышно. Пойдёмте, мосье Симьер, ко мне в кабинет и посмотрим, умеете ли вы играть в карты так же хорошо, как танцевать.

   – Королева лишилась рассудка. – Уолсингем решился говорить напрямик. – Если она зашла так далеко, что готова принять Алансона в Англии, это означает лишь одно – она действительно желает выйти за него замуж, а это было бы настоящей катастрофой. Француз и папист! Повторяю, милорд, она лишилась рассудка.

Услышав о последних событиях, секретарь королевы прискакал в дом к Лестеру. Фаворит королевы ему нравился, кроме того, как считал Уолсингем, влияние Лестера на Елизавету достаточно сильно, чтобы воспрепятствовать этому сватовству, пока дело окончательно не вышло из-под контроля. Это были странные союзники – суровый, фанатичный царедворец-пуританин и богатый, могущественный фаворит, который всем, чем обладал, был обязан женскому капризу. Уолсингем был образцом деловитости и прилежания, ради интересов королевы он не щадил ни себя, ни своего состояния; Елизавета охотно пользовалась и тем, и другим, однако своего секретаря она не любила и не делала из этого секрета; поэтому, надеясь узнать, как можно снискать расположение королевы, Уолсингем часто посещал Лестера.

   – Это всё этот чёртов Симьер, – злобно сказал Лестер. – Я потешался над прежними искателями её руки и называл их бумажными женихами, и видит Бог, нам нечего было опасаться, пока всё, что было о них известно – это имя на устах какого-нибудь посла. Благодаря Симьеру его господин предстал перед её величеством как живой; он играет роль Алансона столь искусно, что королева просто околдована. Без Симьера вся эта история рассыплется, как карточный домик. Если бы мы могли от него избавиться... – Он умолк, и Уолсингем бросил на него пристальный взгляд. Убийство для него было не более чем средством политической борьбы; мысль о нём не тревожила его совести, а жизнь одного человека была сущим пустяком по сравнению с тем, что его действительно страшило – возможным восшествием паписта на английский престол и союзом между его страной и государством, запятнавшим себя зверствами Варфоломеевской ночи.