Текст книги "Палаццо Форли"
Автор книги: Евдокия Ростопчина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
И произведение фрате, составлявшее родовое сокровище дома маркизов Форли, не уступало известнейшим из его творений. Знатоки нередко предлагали за него огромные деньги: но к этой картине питалось в семейтве ее владельцев какое-то необъяснимое предпочтение, завещаемое из поколения в поколение, от отцов сыновьям. В случае необходимости маркизы Форли скорее расстались бы со всей своею галереею, чем с одною рамою Бартоломмеевской Мадонны. Она даже была вделана в панель стены, чтобы никогда не могла быть вынута из своего места и перенесена на другое. Потаенная пружина давала возможность выставлять панель вместе с картиною в случае пожара, переделки дома, или какой-нибудь непредвиденной необходимости. Но никто в доме, даже и семействе, кроме хозяина, старшего в роде, никто не знал и не должен был знать о существовании этой пружины и о тайне – как ее приводить в движение. Жители и слуга дома Форли предполагали, что картина заделана наглухо в панели – и что не было никакой возможности достать ее, не выломив рамы из стены.
Когда Чекка, водившая своих гостей от картины к картине вокруг всей комнаты, дошла наконец с ними до Мадонны, она обернулась, думая уловить на лицах своих спутников обыкновенное изумление, всегда ощущаемое всеми, кто только приближался к чудной картине. Но она только удивилась, встретив одно холодное и спокойное любопытство вместо восторга и умиления. Гости смотрели равнодушно, как на прочие картины, и разве только бессменное и бессмысленное «Very nice indeed!» вылетало из уст некоторых из них, обычною и уже невольною данью всякой редкости, всякому созданию искусства. Набожная итальянка рассердилась и ужаснулась при таком непросвещенном равнодушии, меж тем как чувство гордости было глубоко в ней уязвлено недостаточным сознанием со стороны посетителей настоящего достоинства лучшего сокровища ее господ. Чекка, от рождения своего, также будто по наследству, служившая постоянно в доме Форли, привыкла почитать себя принадлежащею к семейству, которого судьбу с ее горем и радостями она усвоила себе вполне. Кроме преданности и привязанности своей ко всему роду маркизов, Чекка имела еще другое, большее право причислять себя к их домочадцам: она была кормилицей маркезины и вынянчила ее от колыбели. Вот почему она обращалась с нею, как с родною дочерью, говорила ей ты, и в отношениях ее к молодой девушке была странная смесь простодушной любви и безусловного уважения. Разумная и гордая Пиэррина вселяла в ум старухи невольное почтение, меж тем как сердце и глаза кормилицы не могли отучиться видеть в барышне свое дитя, свою питомку. Но для посторонних Чекка чувствовала и полагала себя в полном праве показываться и выражаться как настоящая хозяйка в доме и семействе Форли. Никто лучше ее не знал истолкования и значения всех частей и частиц многосложного герба маркизов, никто не мог с ней поспорить в изучении и исследовании всех легенд и преданий их рода, Чекка твердо стояла за отличия и заслуги своих господ, и усомниться в чем-либо, относящемся к их славе или преимуществу, значило смертельно оскорбить преданную домоправительницу.
Поэтому, когда альбионские гости почти равнодушно посмотрели нд Бартоломмеевскую Мадонну, предмет ее благоговения, Чекка косо взглянула поочередно на каждого из этих недостойных, выпрямила свой стан – и зловещее «cospetto» [16]16
Черт побери (ит.). (Примеч. сост.)
[Закрыть] почти громко слетело с ее необузданного языка.
Иностранцы не могли понять, что старуха одним этим словом чуть-чуть не посылала их всех к черту… Они недавно только прибыли в Италию и не успели еще примениться к живому, порывистому, но добродушному и почти детскому нраву и обычаю простого народа. Они вопросительно смотрели на Чекку, стараясь понять, почему она перед этой рамой вдвое больше и выше размахивала руками, чем перед всеми прочими. Глава семейства (лорд или лавочник, для повести все равно!) обратился к чичеронам: те ломаным французским языком, приправленным примесью тосканских гортанных звуков, кое-как вразумили синьора минора, как они его называли, и истолковали ему важность и ценность этой картины, им незамеченной.
– Да, да, это милая вещь, конечно! но я предпочитаю вот этого Лайпи.
И англичанин, справившись прежде с экранчиком из числа тех, которые находятся в каждой комнате каждого частного и общественного музея в Италии и носят печатное название и обозначение тщательно нумерованных картин, англичанин указывал на нумер в описи и на соответствующую ему довольно большую картину второстепенного художника. Картина, впрочем, представляла Сусанну.
Чекка только пожала в недоумении плечами и повела далее своих гостей.
Вошли в другую гостиную, обитую малиновыми богатыми тканями, с потолком, подразделенным на квадраты, в которых, промеж золоченых резных рамок и углов, на разноцветных полях были вылеплены и раскрашены, то по одиночке, то вместе, разные эмблемы, составлявшие герб Форли. В середине – богатая рама обширнее прочих представляла полный герб, с его легендою, «Ne piu, ne meno!» (Ни более, ни менее!). Амуры и гении, писанные кавалером Камулини, художником, прославившимся в этом роде и подражавшим удачно Альбану, поддерживали как главный картуш с полным гербом, так и разрозненные его подразделения. Живопись и веяние истощили все свое искусство над этим драгоценным плафоном, задуманным прихотью одного из последних маркизов, в богатом вкусе возрождения. Эта гостиная вмещала в себе исторические и мифологические картины, виды, головки, цветы. Имена Корреджо, Альбано, Караваджио, еще более громкие имена старых венецианских мастеров, обладателей таинства колорита, наконец, имя Андрея дель Сарто украшали табличку, положенную на камине. Сам этот камин был из белого мрамора, украшен барельефами и кариатидами, изваянными лучшими художниками прошлого столетия, но по рисункам и образцам, заимствованным у Сансовино, Бенвенуто Челлини и других великих художников XVI века. Мебель в этой комнате была вся резная и золоченая, она представляла смесь человеческих фигур, животных, растений и цветов, переплетенных в красивом беспорядке и поддерживавших столы, кресла и канделябры. Вдоль стен стояло самое редкое собрание стиппов, то есть старинных шкафчиков, принадлежащих к модам и домашней утвари XV и XVI столетий. Иные из этих шкафчиков были из черного дерева с украшениями из бронзовых листьев и фруктов из самородных каменьев; другие были перевиты кораллом или выложены янтарем, слоновою костью и яркими, дорогими кусками лазуревого камня. Против камина стояла конторка в том же вкусе; верхнее ее отделение представляло Олимп, с его богами, богинями, героями и аллегориями: все это были серебряные статуэтки, вышедшие из рук Бенвенуто Челлини, следовательно, не нужно говорить о совершенстве их отделки и рисунка. По углам малиновой комнаты стояли поставцы, обремененные тяжелою и дорогою серебряною и золотою посудою, блюдами, кубками, чарами всевозможных родов, размеров и форм. Роскошь и великолепие этой комнаты бросались в глаза с первого шага; она казалась достойною любого дворца. Далее, была еще диванная, обитая восточными тканями, устланная персидскими коврами, окруженная парчовыми диванами, с приступком, покрытым звериными кожами. Потом еще комната, обтянутая Гобеленовскими обоями лучшей эпохи, и, наконец, маленький будуар, покрытый сверху до низу зеркалами, по которым были разрисованы амуры в гирляндах и бабочки, порхающие в вычурной изысканности самого отчаянного рококо. Двери этой комнаты были также зеркальные и расписные; над ними в позолоченных картушах приседали, любезничали и нежничали напудренные пастухи и пастушки, сторожившие стада барашков и коз, перевязанных ошейниками из розовых и голубых лент. Эта комната слишком фантастическая и не подходившая по своей отделке к строгому и благородно важному стилю целого палаццо, была устроена прихотью одного из маркизов Форли, жившего много лет во Франции незадолго до революции. Он хотел перенести к себе в дом воспоминание будуара одной любимой им женщины и до конца своей жизни уходил запираться каждый день по часу в этот заветный будуар, в который никто не смел входить. Тут были только два портрета, пастели знаменитого Латура, в овальных рамах, стоящих на золоченых мольбертах. Первый портрет представлял прелестную молодую женщину, напудренную, слегка нарумяненную, с убийственными мушками на подбородке и под левым глазом; она держала розу и веер, смотрела так неподражаемо грациозно, с таким миловидным и шаловливым кокетством, что, глядя на нее, всякий поминал и оправдывал любовь и странности маркиза. Второй портрет был снят с самого маркиза Агостино Форли, когда он танцевал менуэт при дворе Марии-Антуанетты и безумно любил одну из знаменитейших дам французской аристократии.
Маркиз Агостино был в полном смысле прекрасный мужчина по тогдашним понятиям: довольно высокого роста, довольно стройный, с тонкими чертами, с глазами, в которых светилась плутоватая улыбка, с вздернутым слегка кверху носиком, с карминовым ротиком в виде сердца, словом – один из тех приторных красавцев, которых маркизы прошлого века обожали всем сердцем, так далеко запрятанным у них под огромными фижмами и панцырем из китового уса, служащим им корсетом! Красавец, в которого сразу влюбилась бы по уши любая гризетка, но о котором никогда не замечтается и не задумается на полминуты настоящая женщина, одаренная душою, умом и воображением… В нем невозможно было угадать тосканца, правнука древнего рода воителей и государственных мужей. Говорили, что на него похож: внук его, теперешний маркиз Лоренцо, брат Пиэррины.
Агостино, устраивая в дедовском палаццо свою игрушечную каморку, только последовал примеру одного из своих предков, которым была учреждена и убрана восточная диванная. Один из предков его служил в войске и на флоте Венецианской республики; под знаменем победоносного льва он ходил с галерами венецианцев на войну против турок, был взят в плен, пробыл несколько лет на одном из островов Архипелага, наконец, возвратился на свою родину, но не один, а с мусульманкою неизвестного происхождения и чудной красоты. Для нее, для дочери Востока, отстроил он эту диванную в виде киоска, где она поселилась и пребывала, охраняемая негритянкой и карликом, которых он дал ей в услужение. Недолго цвел пышный и нежный цвет, пересаженный на чуждую ему почву. Даже жаркое солнце Флоренции не могло отогреть и возлелеять дочь знойного Востока. Года через четыре мусульманка зачахла и умерла, а маркиз, сделавшись мрачным и угрюмым, проводил жизнь свою в опустелом жилище красавицы. Потом семейство, огорченное отчуждением старшего в роде, уговорило его опять жениться и выбрало ему невесту меж первыми и знатнейшими красавицами Флоренции. Но новобрачный не полюбил своей супруги; диванная осталась любимым местом его отдохновения и пребывания. Он умер еше в молодых годах, завещавши малолетнему сыну и всему последующему нисходящему роду своему никогда не уничтожать и не изменять любимой его диванной, но обновлять и поддерживать ее вечно в том виде, в котором он ее создал.
Итак, каждый угол в палаццо Форли имел свое значение, свои предания. Память отбывших поколений сохранялась в нем предметами, им принадлежавшими и сроднившимися с их внутреннею жизнью, с их страстями и деяниями. Предки будто не покидали своего пышного родового дома, будто обитали в нем и следили за своими потомками.
Как прекрасны, как назидательны и вдохновительны такие дома, такие жилища, где время громко говорит своими красноречивыми следами. Какая поэзия дышит в старинных покоях, меж остатками роскоши, привычек и обычаев далеких от нас людей и поколений!.. Можно ли сравнить с ними современные модные клетки Европы, этот жалкий эгоистический быт, этот мишурный блеск, этот изнеженный, изнеживающий комфорт, эту рассчитанную для тщеславия лжероскошь?.. Вотще стремится подчас Европа перенимать у прошедшего, подражать его обычаям и произведениям, устраивать и убирать по-старинному жилища; она только снимает плохие карикатуры. Там, где в старину помещалось семейство, тесно связанное узами дружбы и родства, там, где обитал родоначальник со всем родом своим, с чадами и домочадцами, там теперь слишком просторно и дорого уменьшенным и разрозненным семьям. Отрасли одной и той же ветви не уживаются теперь вместе, не собираются около своего родного корня. Каждый член семейства, каждая единица большого целого тянет в сторону, имеет свое направление, свою собственную цель. Как после Вавилонского столпотворения, и в наше время люди нередко расходятся, не понимая более друг друга. Нет единодушия в семействе, нет единогласия в доме. Покидая огромные вековечные хоромы дедов, люди строят себе, не прочно и не твердо, лет на 20 или на 30, на свой век, картонные домики и тесные приюты. И там ежегодно меняют, бросают и ломают принадлежности жизни. Спросите, например, у любого парижанина: где кресла, в которых сиживал его отец, где зеркало, служившее его матери, где кровать, в которой сам он родился? Увы, не у многих избранных сохранились они! Все это продано, обменено и переменено десять раз. К чему этот хлам?.. Из моды вышло!.. Давайте нового! Каждый день нового! И еще новее, если можно! – что за беда, если это новое хуже, беднее, неудобнее прежнего старого?.. оно ново и тем мило!.. Старые вещи, старая утварь, может быть, полны значения и воспоминания?.. но к чему, зачем воспоминания?.. они занимают слишком много места. И что же? Едва блаженное поколение достигло своей маленькой цели, едва устроило себя по своему вкусу, уж ему опротивело достигаемое, надоело устроение. Там, у соседа, лучше. Новее, страннее. Надо наверстать!.. Прочь все готовое! долой прежние затеи! скучно, неловко, хочется чего-то нового!
Правда, и на Западе есть страны, где умеют ценить былое, умеют дорожить воспоминаниями старины, в которых любовь и почтение привязывают к могилам отцов, к колыбелям детей; страны, которые живут в одно время в настоящем и минувшем. Назовем Италию: в ней сохранилась священная привязанность к преданиям и остаткам старины.
В доме Форли минувшее оставило по себе представителя: под кровлею этого дома билось сердце, сохранившее с любовью залог воспоминаний своего рода, бодрствовала мысль, глубоко понимавшая, к каким доблестям, к каким заслугам обязывала потомков слава предков.
III. Семейный архив
Обошедши длинный ряд описанных зал и покоев, любопытные гости, руководимые Чеккой, подошли наконец к высокой двери, обитой полинялым бархатом с медными, давно почерневшими гвоздями. Дверь была заперта, ключа в замке не было. Гости спросили – что там такое?
Чекка через переводчика отвечала, что этот покой не показывается чужим и вообще остается всегда заперт, потому что в нем хранятся семейные портреты, родовые бумаги и грамоты владельцев дома.
Дамская половина посетителей пожалела о невозможности видеть то именно, что более приманивало ее участие, – портреты маркиз и маркезин, у которых можно было бы перенять необыкновенные и невиданные еще костюмы, пригодные на всякий случай, то есть для маскированного бала, для снимания собственного портрета в пышный альманах Красавиц Альбиона. Две мисс пытались подкупить Чекку ласками и обещаниями.
Чекка пребывала непоколебима в исполнении своего долга. Но в минуту самых жарких переговоров внезапно раздался новый голос и показалось новое лицо: оба, то есть лицо и голос, настойчиво требовали, чтобы запретная комната была отперта.
Все присутствовавшие обернулись. Чекка чуть не вскрикнула от удивления, увидя перед собою посетителя, которого она до тех пор не заметила и в котором ее опытный глаз, приглядевшийся к иностранцам и путешественникам, с первого взгляда признал француза.
– Кто вы, синьор, и что вам здесь угодно?
– Кто я? – приезжий! что мне надо, моя красотка? Во-первых, мне надо засвидетельствовать вам свое почтение, – что имею честь исполнить! (И новый гость раскланивался, как будто в салоне герцога или посланника.) Во-вторых, мне желательно посмотреть эти таинственные хоромы, которые вы так тщательно стережете и охраняете, а чтоб убедить вашу неумолимость, вот вам, посмотрите, что я вам привез от вашего барина!
И неожиданный гость подал изумленной Чекке открытую записку, на которой она узнала надпись и печать своего молодого господина.
– От Лоренцо!.. Санта Мария, от Лоренцо!.. Боже мой, как обрадуется моя Пиэррина! Poveretta [17]17
Бедняжка (ит.). (Примеч. сост.)
[Закрыть], она так давно ничего не слыхала о брате!.. а писать он ленив… Спасибо вам, спасибо, синьор, за добрые вести!
Рассмотрев поданную записку, бедная Чекка удостоверилась, что она, хотя писанная рукою самого маркиза, не содержала никаких известий, а была просто «permesso», то есть форменное позволение, данное предъявителю, посетить, кроме открытого для всех палаццо Форли, и тот семейный архив, который обыкновенно не отпирался для чужих.
– Синьор, с моим удовольствием, – повторяла Чекка, теряясь в приседаниях и учтивостях всякого рода. – Сейчас буду иметь честь… Но позвольте мне только сбегать за ключом к моей синьоре… к маркезине Пиэррине… она держит его у себя и никому не доверяет, даже мне! а я ведь ее кормилица, синьор, так уж можно бы мне поручить, если б… Но видно, никак нельзя!.. Туда никого не пускают, это для вас особенное исключение… верно маркиз имеет на то причины!.. – Чекка совсем засуетилась.
В это время англичане, с никогда не покидающим их чувством собственного достоинства, поняли, что им не след настаивать на осмотре комнаты, доступ к которой так трудно дозволялся семейством Форли, и, раскланявшись с Чеккою, пошли в обратный путь, после того, как главное меж ними лицо щедро наградило словоохотливую путеводительницу. Старуха впопыхах и на радости забыла даже невнимание гостей к Мадонне Фра-Бартоломмео и пустилась бежать через все залы, чтобы сойти в сени и остановиться у маленькой лестницы, ведущей в комнату маркезины.
– Пиэррина – дитя мое, сойди!.. сюда скорее, слышишь ли? у нас большая новость… гость!.. славный такой и любезный! должно быть, из Парижа!.. а как одет!.. Санта Мадонна! никогда не видала я такого ловкого молодого барина! Он привез записку от брата твоего, от маркиза!.. Лоренцо позволяет ему видеть запертую галерею со сводами. Да! не дивись – позволяет!.. я сама читала!.. сойди, моя маркезина, принеси ключ, ангел мой! Да не сама ли станешь ты показывать портретную этому гостю?.. я, может статься, не сумею!
У Чекки дух захватывало от волнения и крика. Наверху показалась величественная фигура маркезины.
– Что там еще, Бога ради! что ты говоришь о моем брате. Разве есть посланный от него? Не случилось ли с ним чего-нибудь?
Пиэррина, в свою очередь, была так взволнованна, что голос ее замирал и ноги подкашивались. Она оперлась о решетку лестницы.
– Да, да, синьора моя, да, посланный!.. там внизу… дожидается!.. То есть не посланный, а барин, господин, – должно быть, друг твоего брата, потому что наш маркиз прислал его осмотреть портреты и архив… Дай мне ключ поскорее, прошу тебя, per l'amor di Dio [18]18
Ради Бога (ит.). (Примеч. сост.)
[Закрыть]!
– Осмотреть портреты?.. Чужого впустить в архив?.. Ты с ума сошла. Чекка, быть не может!.. Никогда брат, несмотря на все свои глупости, ме дозволит постороннему… Нет, ты переврала!
И маркезина сошла несколько ступеней.
Чекка, снизу, продолжала ее умолять дать ключ и уверяла в истине и подлинности своего рассказа.
Питомица ее с недоумением повернулась к кому-то, оставшемуся в ее комнате.
– Падрэ, пожалуйте сюда! послушайте, что говорит Чекка, – подайте совет, – что мне делать?.. добрый падрэ, помогите!
За Пиэрриною появилась седая, почтенная голова мужчины в духовной одежде аббата. Падрэ Джироламо, бывший капеллан дома Форли, когда в доме была еще капелла, теперь священник ближайшего прихода, вышел из комнаты маркезины и также завел переговоры с Чеккою. Удостоверившись в справедливости показания Чекки насчет гостя, падрэ и маркезина решили, что Пиэррина сама пойдет принимать гостя. Она попросила падрэ Джироламо не оставлять ее. Пока маркезина вернулась в свою комнату, чтобы набросить кружевную мантилью сверх простого черного шелкового платья, кормилица побежала вперед – возвестить о приходе молодой хозяйки и нашла иностранца в первой зале: он с любопытнмм участием и подобострастием рассматривал все ее редкости и картины.
Когда в раззолоченных дверях малиновой комнаты показалась стройная фигура и красивое, но бледное и немного строгое лицо Пиэррины, одетой в черное, по обычаю почти всех итальянок высшего звания, когда молодая девушка медленно и плавно стала приближаться, не робко и не смело, а просто, как следует вполне благовоспитанной женщине, посетитель был заметно поражен более чем удивлением. Взоры его были прикованы к входящей, как будто он ожидал ее и готовился искать в ней чего-то, уже заранее ему описанного. Оправившись, он почтительно и ловко выразил ей свою благодарность за честь, которую она ему оказывала: потом, с новым поклоном, вручил ей позволение, писанное рукою ее брата.
– Вы видели Лоренцо, синьор?.. он здоров?.. ему весело, хорошо? – таков был первый вопрос Пиэррины.
– Я познакомился с ним в Венеции, синьора маркезина, и видал его довольно часто. Зная, что я буду во Флоренции, он поручил мне отвезти вам его поклон и просить у вас позволения полюбоваться сокровищами палаццо Форли. Его обязательность дошла до того, что он мне разрешил посетить даже тот покой, куда чужие не имеют доступа. Я вполне ценю его приязнь, и за отсутствием самого маркиза дозвольте мне, эччеленца, принести вам мою благодарность.
– Не за что, синьор!.. но… вы… мой брат вам ничего более не говорил?
– Он мне сказал, что воссиньориа [19]19
Vossignorа – обычное сокращение слов: Vostra signoria, наше барство! (Примеч. авт.)
[Закрыть] сами удостоите повести меня в архив вашего семейства.
– Конечно, синьор, это мой долг и обычай. Но что делает мой брат? чем он занят?
Взоры девушки с жадным беспокойством впились в глаза гостя; она, казалось, хотела уловить его мысль, в случае, если слова окажутся неудовлетворительными.
– Маркиз Форли веселится, как нельзя лучше, проводит карнавал самым блестящим и шумным образом; он – первый кавалер на всех праздниках, поет, играет на домашних театрах. В лучших обществах не умолкают толки о его любезности и остроумии, дамы от него без ума, бредят им… На последних регатах его гондола выиграла приз; он сам ею управлял, переряженный баркаролом шестнадцатого века.
– Благодарю вас за эти приятные вести о моем Лоренцо, синьор! Но если вы часто его видали, вы должны знать…
И маркезина, прервавши вдруг свою речь, значительно и с сомнением посмотрела на падрэ Джироламо. Аббат приблизился.
– Синьор, – сказал он иностранцу, – маркезина не смеет выразить вам мысли, слишком затруднительной для молодой особы ее лет. Позвольте мне, как самому старому, самому преданному другу благородного дома Форли, позвольте мне просить вас – сказать нам чистосердечно, как составлено то венецианское общество, в котором находится наш маркиз… чем оно преимущественно занимается; нет ли там таких подозрительных людей, которые слишком часто втираются во всякий сборный, разноплеменный круг путешественников; не ведется ли большой игры?..
Едва аббат произнес последние слова, Пиэррина дернула его, будто невзначай, за широкий рукав его рясы… падрэ оглянулся; повелительный и вместе умоляющий взор девушки остановил его расспросы. Но французский путешественник, нимало не удивленный словами падрэ и тех, что маркезина не дала ему договорить, приблизился к девушке с участием.
– Эччеленца, – сказал он тихим и грустным голосом, – опасения почтенного отца, к несчастию, совершенно справедливы: в наше время всемирных и всеобщих странствований, когда половина Европы покидает свой домашний кров, чтобы посетить другую половину, слишком часто попадаются в пестрой толпе путешественников мошенники и бродяги, которым удается скрыть свое ремесло под лоском светского приличия. Они принимают громкие фамилии, присваивают себе чужие титулы, сыплют золотом, разыгрывают роль людей с высшим образованием и легко проникают в лучшее общество, где ищут легковерных жертв для обмана и воровства всякого рода. Чем шире и разноплеменнее избранный ими круг, тем легче им укрыться, пока не обличит их какая-нибудь слишком гласная история. Иногда их подозревают долго, но улики нет на них: так осторожно держат они себя там, где им не поддаются. И в нынешнюю зиму, в знатнейшие и разборчивейшие дома Венеции успели вкрасться подобные искатели приключений… Конечно, ваш брат, как наследник богатого и знаменитого рода, как блестящий юноша, свободный обладатель огромного состояния, из первых привлек их внимание. Его окружили; за ним следят, стараются его опутать; но до сих пор судьба его хранила – он не поддавался искушениям игры, в которую всячески старались его увлечь, – богатство и доброе имя его равно невредимы…
Пиэррина, падрэ Джироламо, Чекка – все трое перевели дух и подняли глаза к небу с выражением живейшей благодарности. Крупная слеза показалась на миг в густых, как смоль черных ресницах девушки, Пиэррина протянула руку чужестранцу.
– Благодарю вас, синьор! награди вас Господь за доброе слово, которое вы нам принесли!.. Но, если вы предвидели и подозревали опасность около моего брата, – не предостерегали ли вы его?
– Несколько раз, синьора маркезина, несколько раз!.. Меня привлекала беспечная, откровенная натура вашего брата; я полюбил его простодушие, его смелость; я сблизился с ним, чтоб отстранить его от пагубных влияний, – и, до моего отъезда, мне посчастливилось отстоять его… но за то, что будет дальше, – я не могу ручаться, и вот что… позволите ли выговорить мысль мою вполне?.. вот что беспокоит меня почти столько же, сколько вас самих!..
Тут падрэ Джироламо не выдержал: подошел к приезжему и с умилением взял его за обе руки. Чекка, немного в стороне, смотрела на своего француза как будто ей хотелось броситься ему на шею…
– Синьор, – начала робко маркезина, – вы с этой минуты не чужие под кровом Форли! Друг Лоренцо становится другом всего его рода. По несчастью, этот древний род почти весь сошел в могилу; из живых, кроме брата, старшего и вместе с тем единственного представителя его, остаюсь только я одна, да со мною вот эти два мои покровителя. – Пиэррина показала на аббата и на кормилицу. – Мы втроем ничем не можем отслужить вам за ваше участие к нашему Лоренцо; мы только сумеем молиться за вас: скажите нам ваше имя, чтобы знать, как называть вас утром и вечером перед Святой Мадонной!
Гость открыл свою памятную книжку и достал из нее визитную карточку, которую с поклоном подал маокезине…
На карточке было напечатано мелкими курсивными буквами: Achille de Monroy. Больше ничего.
Пиэррина одним взглядом прочла имя и фамилию своего гостя и передала карточку аббату, который достал очки, чтоб разобрать чуть видный шрифт. Из руки его визитная карточка перешла к Чекке; но кормилица, плохо знакомая с чтением по-французски, хотя и приучилась с иностранцами кое-как произносить некоторые обыденные фразы, кормилица не разобрала, и падрэ принужден был шепнуть ей имя путешественника. Итальянка запомнила самое главное, а именно, что гостя следует называть синьор Ахилло, по просторечному обычаю ее народа, обычаю, существующему и в высших классах, называть коротких и даже некоротких знакомых не по фамилии, а по собственному их христианскому имени.
– Дочь моя, – подхватил падрэ Джироламо, обращаясь к Пиэррине, – не пора ли вам исполнить желание нашего гостя и волю твоего брата? Поведем синьора осматривать артистические сокровища дома Форли, которые так справедливо возбуждают любопытство просвещенных любителей.
И все общество занялось показыванием и истолкованием иностранцу картин и зал палаццо. Маркезина шла с ним под руку, аббат шел рядом с ними, исполняя должность чичероне. Чекка следовала сзади, любуясь и восхищаясь ловкостью и статностью молодого француза.
Ашиль, или синьор Ахилло, наблюдал и наслаждался совсем не так, как англичане. Все его занимало, все понимал он. Он не обошел ни одной замечательной картины, не миновал ни одного великого произведения искусства. Дельные заметки, остроумные вопросы, тонкий анализ, изобличавший знатока и охотника, беспрестанно оживляли его беглый и блестящий разговор. Видно было, что он много читал по истории искусств и с успехом следил за их развитием. Всему прекрасному отдал он дань достодолжного почтения; особенно же привела его в восторг чудная Бартоломмеева Мадонна. Чекка с торжествующею улыбкою прислушивалась к не всегда понятным для нее похвалам посетителя: она отгадывала смысл его речей по выражению его лица, и просвещенная оценка француза вознаграждала ее за промахи безвкусия англичан.
Глаза Пиэррины блистали удовольствием; лицо одушевлялось выражением; красота ее казалась поразительнее, чем когда-либо. Ашиль, в промежутках своего рассмотра, следил за него с приметным увлечением.
Достигли до портретной галереи. Пиэррина подала аббату позолоченный ключ, аббат отпер, и из отворенной двери повеял тяжелый, сыроватый воздух долго запертых покоев.
Огромная, продолговатая зала под сводами, обделанная сверху донизу диким каррарским мрамором, освещенная высокими стрельчатыми окнами, с разноцветными стеклами в оловянном переплете оконниц; пол из разноцветных мраморных плит; вдоль стен низкие шкафы с полками для родословных книг и старых хартий; в середине одной стены огромный старинный камин, увенчанный резным, раскрашенным гербом Форли, с навесом, под которым могло бы приютиться целое семейство: против каждого окна по портрету во весь рост, в тяжеловесных, богатых рамах; выше этих портретов другие – поясные: вот что представилось взорам француза в заветном архиве. Посередине залы стояли мраморные столы на медных ножках; на столах в кованых, или бархатных, или черепаховых сундучках, хранились бумаги, хартии, переписки и пергаменты рода Форли.
Позолота в этой зале, как и вообще в целом доме, изобличала прочность и богатство работы, но вместе свидетельствовала и о том, что ее не обновляли и не чистили.
В камине не было признаков огня: даже зола, по-видимому, давно уже была выметена из него.
Вся эта длинная, величественная, но мрачная галерея полна была какой-то немой торжественности и безжизненности. Она скорее походила на погребальный склеп, чем на комнату, назначенную для живых.
Маркезина, видимо, побледнела, переступив заветный порог; она оперлась на руку аббата и безмолвно подала ему знак – исполнить для гостя обязанности чичероне.
– Вот, синьор, пожалуйте сюда, и начнемте по порядку, – говорил аббат. – Вот это портрет того Форли, который первый прославил и возвысил свой род: он был другом и кумом Козьмы Великого, этого гениального человека, который основал монархическое правление во Флоренции и получил титул отца отечества, данный ему народною благодарностью. Сообщником и помощником ему в великих делах был этот самый Гаэтано Форли, построивший палаццо, купивший поместья и начавший составлять это редкое собрание картин, которым вы любовались. Вглядитесь в черты его мудрого и величественного лица: какое спокойствие и какая кротость, но вместе с тем какая сила! а что за живопись!.. не мудрено, синьор: – это кисть Гирландайо!.. Все портреты, которые вы увидите здесь, писаны лучшими художниками того времени, в котором поочередно жили оригиналы.
