Текст книги "Палаццо Форли"
Автор книги: Евдокия Ростопчина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
– Дорого?.. в самом деле? Это тебя так интересует?.. Хорошо, мой сиятельнейший маркиз! Подари мне… час времени, и ты узнаешь.
– Маска, маска, ты слишком много обещаешь! Будешь ли ты в состоянии сдержать свое слово?.. Пойдем, я отдаю тебе вдвое больше, чем ты просила, я не отойду от тебя хоть во весь маскарад, если ты мне скажешь, кого я хотел бы здесь видеть!
– Весь маскарад?.. Нет, уж это слишком щедро!.. Стало быть, ты не надеешься найти ее и говорить с ней!..
– Послушай, домино, ты меня морочишь или смеешься надо мной! Признайся откровенно: ты ровно ничего обо мне не знаешь и подошла ко мне с пошлым вопросом, который в маскараде каждое домино, то есть каждая женщина, предлагает непременно каждому мужчине, не приписывая своим словам ни малейшего значения?
– Значение в них есть, если только я не ошиблась, и если твои мысли, твои грезы не лишены того, что я в них предполагала…
– Ты непонятна, как Сфинкс!.. Что же ты предполагала в моих мыслях?
– Много любопытства и немножко… симпатии… к той… Признайся мне, «mon beau ténébreux»[50]50
«Мой сумрачный красавец» (фр.). (Примеч. сост.)
[Закрыть], кого искал ты вчера глазами в глубине верхних трибун Сан-Марко, когда за вечерней так упорно всматривался во все женские глаза, что светились оттуда?..
До тех пор они говорили по-итальянски; при произнесении французских слов Лоренцо вздрогнул: он вспомнил о романсе, пропетом по-французски…
– А разве ты там была? разве ты видела?
– Стало быть, была и видела… если мне не пересказали!.. Но скажи еще, кого ждал ты, сидя так долго в неподвижной гондоле перед крыльцом постамта, перед палаццо Гримани?
Разговор маски начинал затрагивать маркиза за живое: она будто знала все, что происходило с ним в последние дни.
– Здесь душно и шумно, – сказал он, – возьми мою руку и пойдем искать убежища в верхних ложах.
Домино взяло его руку, и они скоро уселись в небольшой ложе.
Лоренцо приставал к маске, чтобы добиться от нее более положительного ответа; его удивляло, каким образом могли подкараулить его действия и разгадать их тайные причины, когда он никому не сообщал ни о своей встрече, ни о бессчетных поисках и неудачах.
Долго маска мучила и волновала его неполными намеками, наконец, когда маркиз полушутливо, полусерьезно уверял ее, что он точно ищет, точно ждет, но сам не знает кого, она вдруг докончила его мысль, прибавив, что он верно ищет
Услыхав эти слова из столь памятной ему элегии незнакомки, Лоренцо вскочил, как безумный и готов был упасть на колени перед черным домино, но оно, заливаясь хохотом, встало еще поспешнее его и выпрыгнуло из ложи, оставляя в руках маркиза перчатку, за которую он успел ухватиться…
Домино не бежало, а летело через лестницы и коридоры театра… Лоренцо не летел, а перескакивал через ступени, лавки, через все, что ему попадалось под ноги или шло навстречу.
Они очутились в сенях… Но тут уже стояло много масок, готовившихся к отъезду: домино порхнуло в их толпу и скрылось между группами… Маркиз не отыскал его…
Нужно ли говорить, что он добрался до своей комнаты в гостинице чуть что не в горячке от досады, удовольствия, ожидания и отчаяния?
На следующий день опять начались безумные, безуспешные поиски, пребывание на часах в гондоле перед палаццо Гримани, в том самом месте, где в первый раз с ним съехалась певица, хождения к Сан-Марко, ко всем службам, утренним и вечерним, – все проделки и выдумки, которыми бедный Лоренцо думал обмануть свое нетерпение. Ему казалось, что, имея залогом перчатку, он легче найдет свою незнакомку… От первой встречи ему оставалось только одно воспоминание да эхо замолкнувшего голоса… Теперь, держа в руках вещь, принадлежавшую невидимке, он находил в ней осязаемое доказательство, что его видение существует, и что оно было не сном, не обманом больного воображения.
– Кто она? – спрашивал он беспрестанно сам себя. – Итальянка?.. Нет, она слишком хорошо выговаривает по-французски! Парижанка, путешественница?.. Не может быть! Ей слишком знакомы, слишком сродны кокетливо-беспечные уловки и ласковое простодушие наших женщин!
И Лоренцо терялся в безысходных догадках и припоминаниях…
Через три дня, поздно за полночь, он уже возвратился из театра, уже перебывал под прокурациями, исходил всю площадь, пересмотрел всех сидящих и проходящих, и безнадежный, докуривал сигару на своем балконе, над каналом Сан-Моизе.
Вдруг под балконом остановилась гондола, освещенная двумя красными фонарями… Лоренцо с удивлением смотрел на это явление, показавшееся ему грозным привидением безвозвратной старины, когда вдруг из гондолы раздалось пение – и слишком знакомый, слишком памятный ему голос запел знаменитое brindisi [52]52
Тост (ит.). (Примеч. сост.)
[Закрыть] из оперы Лукреции Борджиа:
«Il segreto per esser felice…» [53]53
«Секрет – чтобы быть счастливым» (ит.). (Примеч. сост.)
[Закрыть]
Вне себя от радости, Лоренцо вскрикнул и бросился с балкона…Сбежал вниз сперва к водяному выходу дома[54]54
Почти у каждого дома в Венеции два выхода, один на канал, для переезда в гондоле, другой на улицу, узкий и темный, служащий для пешеходных сообщений. (Примеч. авт.)
[Закрыть], чтоб посмотреть, не стоит ли там еще опоздалая гондола, потом, не найдя ничего, устремиться к уличному выходу и бежать до первого трагетто (сборное место наемных гондол, как у нас биржи для извозчиков) – все это было делом одной секунды для маркиза… Но он не застал никого на трагетто и в отчаянии вернулся на свой балкон, куда долетели к нему насмешливо и задорно брошенные слова последнего куплета:
«Non curiamo l'incerto domani,
Se quest'oggi ci e datto goder!»
(Не станем заботиться о неверном завтра, когда сегодня нам дано наслаждаться!)
И звонкий голос замолк, переливаясь в нескончаемых трелях, и гондола поплыла тихо и медленно, унося с собою радость и жизнь ожившего было на миг Лоренцо…
Он мог бы решительно сойти с ума или занемочь нервическою горячкою, если бы его недоумения не пришли наконец к развязке.
На другой день, рано утром, афиши возвестили венецианским дилетантам, что, по болезни синьоры Тадолини, в объявленной опере Линда ди Шамуни ее заменит молодая дебютантка, ученица болонской консерватории, а позднее ученица синьора маэстро и профессора Бордоньи, синьора Терезина Бальбини, примадонна, mezzo-soprano[55]55
Меццо-сопрано (ит.). (Примеч. сост.)
[Закрыть].
В Италии не любят новизны, особенно в лице неизвестного артиста, заменяющего или сменяющего любимую публикою знаменитость.
Вся Венеция взволновалась, переполошилась. Все жалели о своей любимице Тадолини, все спрашивали, кто эта дерзновенная, осмеливающаяся посягнуть на одну из лучших ролей репертуара примадонны?
Никто не умел дать ответа… Дебютантка была совершенно неизвестна.
Умы и души заранее вооружились против нее: ей грозила необыкновенная строгость. Но все поехали ее слушать.
Поехал и Лоренцо, не зная – куда деваться с своим волнением и куда уйти от своих воспоминаний.
И вот явилась новая Линда в своем живописном савоярском костюме, и прежде чем она запела, большая половина непрекрасной половины человеческого рода была уже привлечена на ее сторону и предупреждена в ее пользу: так изумительно хороша была синьора Бальбини!
Голубые глаза, светлорусые волосы – редкость высоко ценимая в Италии, чудно стройный стан и ослепительная свежесть пленительного лица – все это произвело такое впечатление, что несколько приветов послышалось в первых креслах и добровещий шепот удовольствия пробежал по рядам.
Красавица запела – и Лоренцо едва не упал с своих кресел: он узнал голос и выражение своей незнакомки! Перед ним была его невидимка-певица, его бес-домино… это прелестное создание, одним своим появлением примирившее с собою взыскательную публику. – Это она! она! Кого он так напрасно искал, кого найти уже почти потерял надежду!
Но голос и страстность, поразившие его среди тишины уединенной лагуны и при фантастической обстановке ночи, таинственности и начинавшейся любовной драмы, теряли всю свою энергию на сцене, под оглушительным громом оркестра, при блеске оперных ламп. Терезина пропела недурно свою вводную арию, но не удовлетворила требованиям и ожиданиям зрителей, между которыми всякий был и любитель, и знаток.
Ложи и кресла сохранили спокойное достоинство: дебютантка гибла под убийственным приговором молчания. Никто не хотел оскорбить молоденькую красавицу слишком явным знаком неудовольствия, но никто не ободрил ее изъявлением незаслуженного ею участия.
Лоренцо один не замечал, что талант певицы не отвечает ее наружности; он блаженствовал, он пожирал ее жадными взорами, он был весь углублен в радость видеть ее, смотреть на нее.
Первые два акта прошли довольно холодно; публика скучала; после сцены со старым волокитою, смешным маркизом, где дебютантка показала много ловкости и шаловливого кокетства, в задних местах партера раздался было аплодисмент, но встреченный ледяным молчанием большинства, должен был затихнуть и потеряться незамеченным.
Кончился последний акт; но тогда в верхних ярусах лож, в амфитеатре, в райке, по разным скромным углам театра поднялись отдельные, но упрямые возгласы и рукоплескания: закричали брава и стала вызывать Бальбини… Удивленные зрители первых мест, недоумевая, смотрели, откуда происходят такие неожиданные вызовы, и слова: «шайка! партия!» пробежали по ложам и креслам. Вдруг поднялся говор в литерной ложе богатого еврейского банкира, синьора Симеона Фонте-Фиори, всегда наполненной почетными посетителями и нарядными посетительницами, и сама синьора Рахиль Фонте-Фиоре, вся залитая брильянтами и обшитая бархатом, подошла к краю своей ложи, нагнулась и бросила на сцену огромный букет, подавая знак рукоплесканиям, поднявшимся беглым огнем среди ее гостей. Рассеянные по театру хлопальщики пристали к банкирской ложе и соединенными усилиями вызвали синьору Бальбини: с милою гибкостию она три раза присела перед публикою, приложа руку к сердцу и кружевной платок к голубым глазам… Зрители поняли, что семейство Фонте-Фиоре почему-то хочет устроить маленький триумф для дебютантки и, не желая мешать успеху хорошенькой девушки, вышли из залы без протеста. Тогда темные ревнители таланта синьоры Бальбини бросили ей еще несколько букетов, которые она грациозно подобрала, и тем кончились ее дебюты.
Маркиз пришел в отчаяние. Он так был поражен, узнав свою незнакомку в новой Линде, что не подумал запастись букетом во время антрактов, и теперь ему нечем было ознаменовать свое усердие.
Он вышел из театра и побежал к подъезду артистов – дожидаться выхода примадонны.
Там уже было несколько лиц разных званий; к ним присоединились мало-помалу посетители фонте-фиорской ложи и другие лица приличной наружности; все вместе дождались Терезины, приветствовали ее снова, и когда ее гондола отчалила от здания Феничэ, проводили ее с факелами, музыкою и рукоплесканиями вплоть до квартиры, занимаемой ею в гостинице del Leone Bianco (y Белого Льва). Войдя в Каналэ-Грандэ, импровизированная эскадра была встречена большою пароходною яхтою синьоры Фонте-Фиоре, иллюминованною цветными шкаликами и убранною цветами, а еще более разряженными дамами. Гости яхты долго катались по каналу, наслаждаясь двойным удовольствием веселого собрания и роскошного ужина, приготовленного для них на середине фордека. Праздник, конченный для виновницы торжества, продолжался до поздней ночи для ее счастливых покровителей.
Маркиз так был занят своими собственными чувствами, что даже не разобрал, как странно клеилось это торжество с не совсем удачным дебютом неизвестной посредственной примадонны. Он не отставал от гондолы Терезины до самого дома певицы – и возвратился потом к себе, полный золотых грез и тревожных ожиданий…
На другой заре он отправил к синьоре Бальбини целый куст цветов с признанием in-folio[56]56
В лист (лат.). (Примеч. сост.)
[Закрыть], пересыпанным дифирамбами его любви, пафосом уверений и клятвами в постоянстве; письмо было подписано полным титулом последнего Форли и запечатано его гербовою печатью. Он, разумеется, просил позволения лично выразить синьоре все, что чувствует к ее прекрасным глазам…
Ответом было приглашение явиться к Белому Льву в тот же день.
Лоренцо застал Терезину на диване, окруженною его цветами и перечитывающею его послание… На полу валялись небрежно брошенные букеты синьоры Фонте-Фиоре и вчерашних поклонников. Это неравенство в приеме цветов и их участи было уже полупризнанием со стороны прелестной Терезины…
В другом углу комнаты сидела важно пожилая женщина строгой и суровой наружности; она была занята вязанием, но глаза ее, не смигая, были устремлены на Терезину… Синьора Бальбини представила маркизу эту особу как свою мать, причем глубоко вздохнула и подняла вверх свои чудные глазки, отуманенные слезою.
Маркиз сделался неотлучным посетителем синьоры Бальбини.
На третий день, опершись на его плечо и нагнувшись к его уху, когда мать вышла на балкон, Терезина томно призналась маркизу, что она его любит, но что боится матери, слишком строгой и взыскательной… «Она меня убьет!» – говорила девушка боязливо обезумевшему маркизу… – «Увези меня, Лоренцо!»
Через сутки, в полночь, когда синьора Бальбини-мать спала крепким сном обманутого аргуса, гондола маркиза причалила к гостинице Белого Льва, маркиз перекинул Терезине шелковую лестницу, которую привязали к железной решетке балкона, и через минуту восхищенный Лоренцо принял в свои объятия и перенес в свою гондолу дрожащую девушку…
Он отвез ее в Albergo-reale, к Даниели, где был нанят для нее самый дорогой из нумеров, и там началась для Терезины жизнь роскоши и баловства.
Мать подала в полицию жалобу на похитителя; от импрессарио театра Феничэ поступила другая жалоба: он настаивал, чтоб его беглянка примадонна заплатила огромную неустойку по заключенному с ним контракту, либо появилась вновь на сцене.
Маркиз не хотел, чтоб Терезина, как скоморох, пела и играла для забавы публики; его любовь поставила ее на облака недосягаемой высоты.
Надо было денег, чтоб уничтожить сделку с импрессарио, еще более денег, чтобы умилостивить и угомонить грозную мать… Похищение новой Прозерпины и согласие новой Цереры стоили маркизу едва ли не дороже, чем обошлось некогда Плутону похищение племянниц самого Юпитера.
Чтобы достать денег, маркиз тщетно обращался ко всем банкирам, ростовщикам и лихоимцам Венеции. Никто не давал ничего… Маркиз был готов застрелиться.
Наконец судьба послала ему избавителя в лице Ионафана дель Гуадо, богатого еврея и купца из Флоренции, который занимался также ссудою в займы своих жидовских червонцев знатной молодежи, когда хорошие проценты представляли ему случай выгодно увеличить капитал. Ионафан, находившийся в Венеции по торговым оборотам, сжалился над маркизом, по его словам – одним из светил Флоренции, но находясь сам не при деньгах, уговорил известного менялу Сан-Квирико, который, по его совету и ходатайству, дал маркизу 25 тысяч флоринов, приняв под залог палаццо Форли и часть его галереи.
Через неделю маркиз, тронутый великодушием несравненной Терезины, отвергнувшей для него сокровища лорда Уорда и непобедимую дотоле гордость графа Артура Батияни, захотел подарить брильянты своей возлюбленной, – и другие 25 тысяч флоринов перешли в его руки из сундуков Сан-Квирико; для этого Лоренцо заложил не только остальную часть галереи, но и все, что находилось в палацце, исключая только семейный архив и картину Бартоломмео, вделанную в стену.
VIII. Две любви
– Маркезина, выслушайте меня наконец!.. Слишком давно избегаете вы всякого разговора, который вам кажется решительным и ясным… слишком давно вы томите меня, уклоняясь беспрестанно от главного, единственного предмета всех моих мыслей и желаний… Маркезина, вы меня поняли, потому что не хотите ни понимать, ни дослушать!.. Да, я вас люблю, маркезина, люблю всеми силами и сердца, и разума, и воли… люблю, как единую в мире женщину, способную внушить мне такую любовь… Участь моя в руках ваших: чего прикажете мне ожидать?..
И блестящий, остроумный, ловкий, светский Ашиль де Монроа краснел, бледнел и трепетал, сидя почти у ног Пиэррины, под лаврами и померанцами на террасе палаццо Форли.
Пиэррина, еще бледнее, еще трепетнее и взволнованнее его, – Пиэррина судорожно перебирала рассеянною рукою агатовые бусы своих четок; задумчивое чело ее, робко поникнув под бременем мыслей и чувств, не смело приподняться, а глаза, скрываясь под опущенными ресницами, глаза ее не смотрели и не решались отвечать на страстные взоры молодого человека… Пиэррина хотела говорить, – и голос замирал в тревожной груди… Пиэррина хотела сделать движение, – и холод душевной лихорадки леденил все ее существо… Она хотела взглянуть на Ашиля, – и слезы отуманили ее глаза…
– Пиэррина, ради Бога, ради вашей Мадонны-покровительницы, моя милая Пиэррина, отвечайте!.. Как мне понять ваше молчание?.. Какой приговор?.. Вы меня отвергаете?.. Нет?.. Так, стало быть, вы позволяете мне надеяться?.. Так вы меня любите?.. Так я не ошибся, и ты любишь меня, моя Пиэррина? Боже мой! но разве это любовь?.. Я вас пугаю!.. Но чем же, чем же, Пиэррина? Может ли пугать обожаемую женщину человек, который рад отдать ей не только свою жизнь, но свою волю, свое счастье, свою надежду!.. Бояться, кого же?.. Меня! когда я у ног ваших, маркезина, когда я молю вас об одном только слове, и за это слово готов ждать и терпеть сколько вам будет угодно… Сжальтесь, Пиэррина!.. виноват, синьора, я вас оскорбляю!.. Сжальтесь, маркезина, прекратите для меня адское мучение неизвестности, скажите – что я для вас и могу ли, смею ли думать, что не ошибался с тех пор, как знаю вас, что мне не напрасно казалось, будто и вы тоже ко мне благосклонны?.. Конечно, синьора, я не мог внушить вам и половины того чувства, которое так сильно, так неотразимо влечет меня к вам, но я стою вашей привязанности, потому что много и много вас люблю?.. Скажите, вы меня не гоните прочь?.. Вы позволяете мне остаться при вас и надеяться?.. Dica mi, Pierrina, tu mi vuol bene! (скажи мне, Пиэррина, ты мне желаешь добра?)
При звуке родных слов, произнесенных молодым французом с страстною восторженностью и которые как талисман должны были открыть ему запретное сердце ее, девушка не выдержала и холод робости растаял перед внезапным взрывом долго подавляемого чувства. Пиэррина заплакала, зарыдала и бросила обе руки свои вокруг шеи Ашиля…
Он понял безмолвный ответ, он крепко прижал свою невесту к разрывающемуся сердцу…
– Да, Ашиль, – прошептала Пиэррина, отрываясь от него и успокаивая его волненье, – да я люблю вас и вы не ошиблись, стараясь прочесть в моем сердце! Могла ли я, узнав вас, не оценить прямоты вашего характера, теплоты души вашей?.. Могла ли не отдать справедливости блестящему уму, образованности, впервые озарившим уединение дикарки?.. Могла ли без восторга замечать, что я к вам неравнодушна, без увлечения принимать ежедневно недоговоренные, но понятные мне намеки о вашей любви?.. Это было свыше сил моих… я не противилась и разделяла всем сердцем ваши чувства… Но к чему все это приведет?.. Зачем обоим нам признаваться в любви, для которой нет будущности, нет исхода?
– Нет будущности, синьора!.. Нет исхода?.. Когда мы оба свободны, когда от одного вашего слова зависит сделать меня счастливейшим человеком?.. Что вы хотите этим сказать, маркезина?
– То, что вы не знаете положения дел нашего семейства и влияния его на мою участь: я не могу быть вашею женою, Монроа!..
Ашиль не испугался ее отказа; он не мог почитать его решительным, не верил, чтоб Пиэррина его отвергла.
– Вы не можете быть моею женою? Разве вы уже обещаны кому-нибудь другому, или воля семьи заранее располагала вами?
– Ничья воля не стесняет моей, синьор, а между тем я не должна, я не свободна сама располагать собою… я скажу вам то, чего не решилась бы доверить никому другому, но мое уважение к вам без границ и вы приобрели мое полное доверие: Ашиль, я слишком бедна, чтоб выйти замуж!.. Эта роскошь, это великолепие, которые меня окружают, – только тщетная оболочка существенной нищеты; у брата моего ничего не остается, кроме этого палаццо да нескольких небогатых вилл; за мной нет ничего – я беднее всякой нищей, потому что должна скрывать свою бедность!..
– Вы обижаете меня, маркезина… Думая о вас, как о подруге всей моей жизни, я не рассчитывал на приданое. Слава Богу, у меня на родине довольно состояния для нас обоих!.. я просил, я прошу только вашей руки и вашего согласия: кроме вас, мне ничего не нужно!
– Верю, верю, Монроа!.. И в помышлении не было у меня предполагать в вас что-нибудь похожее на корыстолюбие или расчет; я знаю, я уверена, вы взяли бы меня бесприданницей и даже нищей; я понимаю вас, синьор; но вспомните, что говорит девиз нашего дома: «ни более, ни менее!» – старое имя имеет свои требования, дочери дома Форли не должны срамить древний род свой, выходя замуж; с пустыми руками!
– Пиэррина, может ли быть, чтоб для суетного предубеждения, из уважения к старому обычаю вы пожертвовали бы мною, моим счастием и вашим собственным, если вы меня любите?.. Может ли быть, чтоб вы нашли человека достойным услышать от вас священное слово: люблю! и не сделали бы чести поручить ему вашу участь, принять от него ваше благостояние?
– Я сказала люблю, Монроа, потому что это признание вам следовало принять и оно давно тяготило мою душу; но преступить правила наших предков, но идти против своих убеждений – я не могу, я не должна!.. Еще ребенком я была приговорена к безбрачной жизни: бабушка, лаская меня, примеривала мне монашескую одежду и говорила, что когда-то мне придется ее носить, потому что я – бедная и никто на мне не женится. После нее, падрэ Джироламо, мой второй отец, по ее приказанию, воспитал и вырастил меня с мыслью, что для осиротелой маркезины Форли нет другой будущности… Мы слишком горды, друг мой, чтоб принять жениха, как благодеяние, и слишком недостаточны, чтоб выбирать!.. А молодые люди в нашем краю слишком расчетливы, чтоб искать себе невесту в раззолоченных, но пустых залах палаццо Форли! Следовательно, маркиза Жоржетта была права, удаляя от меня всякое помышление о браке. Вы не похожи на моих соотечественников, вы составляете исключение из числа обыкновенных людей, ваша любовь ко мне – непредвиденный случай; но должна ли я им воспользоваться?.. Не знаю, что б вам отвечала моя бабушка, а в неизвестности мне следует поступать по ее предусмотрению. Благодарю вас, друг мой, но не принимаю ваших предложений!.. Я умру, как умирали дочери нашего дома, я умру маркезиною Форли!..
– Пиэррина, но это самоубийство ни к чему не послужит; лишив меня благополучия всей моей жизни, вы только принесете себя в бесполезную жертву ложным понятиям о мнимой чести, пустому и слишком разборчивому бескорыстию!.. Чтоб остаться верной гордому обычаю вашего дома – не выпускать из него бедных невест, вы осуждаете на вечное и грустное одиночество человека, вам преданного и любящего вас выше всякого выражения… Если вы и вправе велеть молчать собственному сердцу, заглушить собственное увлечение, кто же вам сказал, что вы равно вправе осудить меня на кару безутешных сожалений? Достало ли бы у вас силы на такое осуждение, если бы вы меня точно любили, скажите?.. Но нет! вы меня не любите… вы только питаете ко мне одну холодную дружбу, одно бесчувственное уважение! Если б вы меня любили, синьора, вы не отвергли бы меня так легко!.. Вы обманываете себя и меня, не понимая своих чувств: вы не любите… вы не можете меня любить!..
– Монроа, вы жестоки и несправедливы!.. Не зная вас, я сдружилась с мыслью вечного одиночества и не понимала, чтоб существовал на свете человек, для которого я могла бы изменить свою судьбу; теперь я чувствую, что жизнь моя неполна, я постигаю, что есть счастье… что для меня оно было бы близ вас… Недавно встретились мы, но расстаться с вами мне будет больно и тяжело… Это не дружба, нет, Ашиль, поверьте мне, это гораздо больше!.. Но я не могу переменить своего приговора… я не завишу от себя одной! Я принадлежу праху моих предков и не выйду у них из повиновения!
– Хорошо, синьора, я понимаю вас!.. В вас больше гордости, чем способности любить; вся ваша привязанность отдана вашим давно усопшим предкам, и ничего не остается для живого жениха!.. Но есть еще и другая причина вашему отказу: вам дорого имя Форли, вам дорог ваш громкий титул и знатный сан! Носить другое, не столь блестящее имя – вы не согласитесь, хотя бы оно и было имя безумца, любящего вас больше своей жизни!..
– Ашиль, Ашиль, вас ли я слышу?.. Боже мой, и вы можете иметь такое жалкое мнение обо мне?.. Как же мало вы меня знаете!.. Нет, не суетная гордость, не тщеславное пристрастие к пустому титулу, не эти мелкие побуждения могут руководить мною!.. Не маркизство свое люблю я, нет, но имя Форли! но имя моих предков, между которыми тот, кем более горжусь я, простой купец – наш родоначальник!.. А бабушка моя, маркиза Жоржетта, неужто вы забыли, что она не более как дочь тюремщика? а ее память мне дороже всех прочих, и из послушания к ее воле я отказываюсь от брака, который мог бы быть благословением всей моей жизни.
Ашиль взял ее за руку; он был очень тронут.
– Так вы предпочитаете воспоминание маркизы Жоржетты всем тем более блестящим и громким воспоминаниям героев и замечательных людей, которыми справедливо гордится ваш знаменитый дом?.. Спасибо вам за нее, Пиэррина! Мне отрадно слышать, что благородная дочь дома Форли дорожит и хвалится простыми подвигами смиренной дочери тюремщика… Только вспомните, маркезина, что эти подвиги были единственно внушены ей любовью!.. Она ли не одобрила бы теперь вашей любви ко мне, когда сама для любви переносила столько горя и страданий? Избавление молодого маркиза едва не стоило жизни ее отцу.
– Жизнь отца?.. разве отец Жоржетты был под судом за ее бегство?.. Кто же его спас?.. и почему вы его знаете?..
– Я?.. то есть нет, я дурно выразился, простите, маркезина! я ничего не знаю о вашем… об отце Жоржетты; но я могу предполагать, что дочь подвергла его опасности, потому что тогда за каждого эмигранта, уходившего из тюрьмы не только простые сторожа и тюремщики, но высшие чиновники осуждались на казнь.
– Вероятно, маркиза Жоржетта не предвидела, что ее любовь могла обойтись так дорого отцу ее: она всегда с большим чувством говорила про свое семейство!
– В самом деле?.. Брак ее с молодым и богатым вельможею не охладил ее к родственным отношениям? Она не стыдилась своего происхождения и оставалась в дружбе и связи с своим семейством?
– Нет, и очень тем огорчалась! Но это отчуждение совершилось против воли ее. Перед бегством, по приказанию маркиза, она оставила матери письмо и часть денег, собранных у друзей Агостино для его спасения; но потом писать к ней или к отцу она долго не смела, чтоб не навлечь на них подозрений… Когда миновало время ужасов и казней, она несколько раз пыталась разведать, где ее родители, что с ними сделалось, но все попытки остались тщетными: она ничего не узнала!.. Они исчезли скоро после ее бегства и с тех пор никто об них не слыхал. Кроме родителей, у нее была маленькая сестра, еще в колыбели, когда она ушла; маркиза Жоржетта говорила о ней всегда со слезами… Бог весть, куда девались все эти близкие мне люди?.. Теперь, кроме той маленькой сестры маркизы, вероятно, уж никого из них нет в живых; они умерли, не зная, что у них вдали есть другое семейство, новое потомство!
Пиэррина увлеклась воспоминаниями, всегда столь сильно на нее действовавшими, или, может быть, она с умыслом отвлекала Ашиля от прежнего разговора… Он слушал ее, грустно улыбаясь, потом взял ее руку и нежно поцеловал ее, говоря, что, если бы эта бабушка, столь любимая, могла ожить и явиться между ними, она, верно, не отринула бы его любви к внучке.
Пиэррина грустно покачала головою…
– Маркезина, если вы не хотите мне поверить в таком деле, где я сам говорю в свою пользу, – положитесь на суд вашего лучшего друга, посоветуйтесь с падрэ Джироламо: пусть он рассудит, и как он решит, – пусть так и будет!.. Согласны ли вы?..
– Нет, синьор!.. я заранее знаю ответ аббата: он будет за вас! Аббат, исполняя волю бабушки и повторяя мне ее приказания и желания, сам никогда не разделял этого мнения и, напротив, сожалел, что для меня закрыты все пути к другой участи, к общему назначению женщины… Он не надеялся для меня осуществления своих тайных желаний, он видел, что между мною и моими соотечественниками слишком много причин к взаимному отчуждению. Но когда вы сюда приехали, после первого же вашего посещения, вы полюбились моему доброму другу, он нашел в вас человека по своим понятиям – и с того же дня…
– Продолжайте, синьора! доскажите, ради самого Бога!.. Что было с того же дня?..
– Падрэ Джироламо вбил себе в голову, что мы… то есть вы и я… созданы друг для друга… и…
– И?.. Что далее, маркезина?
– И желал, чтобы мы сошлись, подружились… Он часто уверял меня, что вы особенно мною заняты, что вы меня любите… и выпрашивал, выпытывал у меня…
– Любите ли вы меня тоже, не так ли?.. Что же вы отвечали, – что же могли вы отвечать ему, синьора?
– О, я ничего не отвечала!..
– Потому что вам не в чем было признаваться?
– Монроа… опять несправедливость!.. с первой встречи нашей я почувствовала, что жизнь моего сердца началась… Но зачем было открывать другому то, что я старалась скрыть от самой себя?.. Вы были проезжий, минутный гость… вы могли уехать, не обратив и взора на меня. Да и теперь даже, сегодня вы здесь, со мною… вы меня любите, говорите вы, а завтра уедете – и что для вас будет тогда бедная Пиэррина?.. Воспоминание, сон, меньше чем тень, которую отбрасывали вы, проходя в полдень по нашим мраморным площадям!..
– От вас зависит приковать меня к себе на всю жизнь мою, Пиэррина!..
– То есть приковать себя к вам, чтоб вы увезли меня отсюда?.. Но я не могу жить вне этого дома, который для меня и родиной, и колыбелью, и храмом, где я молюсь за всех моих!.. Я никогда не выходила из него на один день, и не понимаю, чтоб могла с ним расстаться.
– Даже для меня, если допустить, что вы меня точно любите?
– Монроа, вы дурно со мною поступаете; вы меня приневоливаете высказать вам даже и то, что должно было умереть в моей груди!.. Монроа, есть еще причина… есть тайны, о которых и самый короткий друг не должен был бы знать; но вы не хотите мне поверить, а я не могу оставить в вас сомнения против меня!.. Знайте, что мне назначена тяжкая обязанность: еще ребенком я дала клятву – и должна ее сдержать!.. Лоренцо такого характера, что бабушка предвидела для него бурную и безрассудную молодость, – он легковерен, слаб, расположен к мотовству; бабушка боялась, что он погубит окончательно наш дом и себя самого; она поручила мне не покидать его, удерживать и стараться женить его на умной и степенной жене. Брат мой, по несчастью, не обманул опасений бабушки – он уже много нашалил с тех пор, как вышел из опеки, много наделал долгов и издержек. Аббат за ним не усмотрит – Лоренцо его не слушает; одной меня он еще совестится немного, одна я могу его иногда отклонить от глупости или опасности; он так добр и так ко мне привязан!.. Я необходимая ему стража! Теперь ему двадцать шестой год, и мне кажется, что он, слава Богу, остепенился; еще лет пять, и он достигнет зрелости – тогда, надеюсь, все пойдет хорошо. Покуда же я не должна его оставлять!
