Текст книги "Палаццо Форли"
Автор книги: Евдокия Ростопчина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– Пусть его будет недоволен! нам-то что?
– А то, что друг мой Ашиль в двадцати пяти шагах сажает пулю в орех и тушит свечку, да, кроме того, мастерски владеет шпагой… А что он храбр и молодец, в том позвольте мне лично вам поручиться!
– О, вы такой же иностранец, как и он: не удивительно, что вы заступаетесь за него против нас!.. Уж это наша судьба такая!.. voi altri forestieri (вы иностранцы) как наедете к нам, так нам и места у себя не останется! вы соединяетесь и ополчаетесь все вместе на туземцев, перекупаете у нас лучшие произведения и товары нашего края, забираете лучшие места в театрах, волочитесь за первыми нашими красавицами, а мы, простаки, смотрим, да ногти грызем с досады!
– Пустое, синьор! как ни много наберется путешественников в вашей прекрасной Флоренции, все-таки вы – туземцы и более значите, чем мы. Кто же вам мешает тягаться с нами, когда каждый должен нравиться личными своими средствами, успевать собственными силами? Тут кошелек в сторону – и всевозможные ополчения не помогут; вся выгода, напротив, на вашей стороне: вам знакомы обычаи, вкусы, характер, слабости ваших женщин; вы знаете местность, язык, у вас есть возможность переждать случай, мы же, перелетные птицы, понукаемы временем, должны нравиться на срок; мы плохо успеваем выучить ваш язык в короткое время нашего пребывания с вами… мы действуем наугад, наудачу, в потемках… Где нам против вас похвалиться?
– Женщины везде, особенно у нас, любят новизну, интересуются заезжими, привлекающими их любопытство; к нам они привыкли, мы успели им надоесть… Иногда вздыхаем и горим целые года, ловим рассеянный взор, ждем мимолетной встречи, не имеем часто предлога сблизиться, а ваш брат, проезжий, только явится, и все двери перед ним отпираются, все дома принимают ласково пришельца, охотника до картин… Так начинаются знакомства, так завязываются интриги. Ну, дальнейшее зависит от человека: ему лучше знать – чем понравиться! (Граф поправил свой ярко-голубой галстук и взглянул самодовольно на обруч, служивший ему перстнем). Ваш приятель, впрочем, может вам засвидетельствовать, как устроиваются эти проделки: спросите у него, как он похаживает в палаццо Форли!
– Палаццо Форли?.. Что такое палаццо Форли?
– Неужто вы до сих пор о нем не слыхали! Это один из самых древних домов у нас… обветшал, запущен ужасно, это правда, но в нем сохранилось еще знаменитое собрание очень хороших и дорогих картин. Ваш француз там беспрестанно: не то картины собирается купить, не то ухаживает за синьориной… уж про то черт знает, а не я!
– Синьорина? а кто она такая? молоденькая, хорошенькая?..
– Как? он вам и этого не сообщил, ваш де Монроа?.. Хорош же друг! Синьорина, вот видите, не кто иная, как падрона дома, маркезина Пиэррина Форли, сирота, сестра этого повесы и сорванца Лоренцо, последнего, во всех отношениях последнего маркиза из рода Форли… Живет она себе одна, покуда братец кутит в Венеции, никуда не показывается, никого не принимает; только одно исключение из общего правила сделано в пользу обольстительного парижанина; а так как девушке лет с двадцать – самая пора! немудрено, что вашему другу с ней очень не скучно!
– Но хороша ли эта маркезина?
– Гм, так себе, говорят, что недурна!.. я так слышал. – И eccelenza беспечно, с совершенно равнодушным видом, стал рассматривать набалдашник своей трости.
В это время на него исподлобья были обращены маленькие, сероватые и вечно прищуренные глазки его приятеля, командора: какое-то злобное удовольствие сверкало в этих глазах, осененных густыми рыжеватыми бровями; они точно читали внутреннюю досаду в душе беззаботного на вид обладателя странной трости и смешного перстня; они будто ловили на лице его приметы сдерживаемого волнения и замешательства.
Вообще синьор комендаторе, очень спокойный и безучастный, когда разговор относился только к одному Ашилю, начал быть внимательным, как только коснулись палаццо Форли и самой маркезины; но наружность его сохранила прежнее спокойствие и ничто в нем не изобличало любопытного наблюдения.
Молодой путешественник, напротив, вовсе не скрывал своего любопытства и подробно расспрашивал графа о палаццо Форли, о маркезине и обо всем, что к ним относилось. Граф довольно отчетливо рассказал: кто были прежние Форли, как они были богаты и сильны, как постепенно обеднели, вследствие того, что несколько поколений сряду переженилось на каких-то интригантках из самой грубой черни, «за что все родные и свойственники дома Форли очень справедливо. от него отступились и отреклись!» – прибавил наш рассказчик с благородным негодованием истинного и прямого потомка Карла Великого и Юлия Кесаря.
– Теперь, – продолжал он, – в этом семействе осталось только двое существ, и то никуда не годных. Лоренцо, игрок и мот, да Пиэррина, странная девушка, нелюбимая флорентийским знатным обществом, куда ее не принимают!
– За что же? – настаивал путешественник. – Если она молода и хороша, за что же такая немилость к девушке, которая ничуть не виновата, что деды и прадеды ее заключали неравные союзы?
– Уж мне, право, все равно, синьор, – я против нее ничего не имею, да и иметь не хочу, потому что я ее вовсе не знаю, ей-Богу не знаю! Но вот синьор комендаторе – один из тех, которые не могут и не должны простить отродьям Форли их нечистокровного происхождения: – сам же он не то чтобы признавался или был признан им сродни, но… оно… знаете, бывают такие случаи, верно, и у вас, также, как у нас грешных!.. Он имеет честь принадлежать издали одному из прежде умерших маркизов и может почитаться «delia casa dei Forlli» (из дома Форли). И вот почему он вправе осуждать и замечать неблаговидные действия последних потомков этого переродившегося дома!
Поименованный командор, по-видимому, был очень недоволен этою выходкою своего соотечественника и отчаянными жестами хотел прервать графское красноречие… Но поток был спущен – телеграфия командора осталась безуспешной! – Восхищенный вниманием молодого чужестранца, словоохотливый итальянец продолжал сыпать безопасные насмешки и колкости на палаццо Форли и его обывателей, припутывая и синьора Ашиля, за то, что он связывается с такими людьми и может попасться с ними в беду… Разгорячившись собственными словами, граф уже не воздерживался, не выбирал своих выражений и они становились так обидны для Ашиля, что приятель его снова начинал сердиться и негодовать.
В эту минуту на пороге задней комнаты показался Монроа, окончивший чтение журналов.
Приятель увидел его, и, вставая, чтоб идти ему навстречу, успел наскоро проговорить его врагу: «Кстати, вот и сам Ашиль!.. извольте продолжать, посмотрим, что-то он скажет, когда услышит ваши толки о нем!»
Но обладатель громоздких украшений, фальшивых манишек и голубого галстука встал еще поспешнее и, ретируясь без оглядки из кофейной, пробормотал тоном, заметно пониженным двумя бемолями: «Momente, momento, signor forestiere, perche tanta iretta?.. Ci sara tempo!» (Постойте на минуту, зачем так торопиться… еще будет время!)
И с этими словами он исчез из кофейни…
Уходя, храбрый эччеленца кивнул и мигнул командору, вероятно, приглашая последовать за собою в виде прикрытия, но тот притворился, будто, в свою очередь, не видит и не понял всей этой мимики. Он остался на своем месте и взял какую-то газету, чтоб придать себе наружность занятого человека…
Молодые люди дружески пожимали друг другу руки.
– Любезный Монроа, – сказал тот, кого итальянский граф называл иностранцем, – вы как нельзя больше кстати появились сюда, – эта старая обезьяна, граф Валорми, скалит зубы на ваш счет и подшучивает над вашею новою любовью к какой-то маркезине; отсыпьте ему одну из ваших парижских острот, после которой он надолго прикусит свой коварный язык… Мне будет забавно видеть, как он струсит от одного вашего косого взгляда. Но где же он?
Говорящий обернулся к тому столу, у которого только что оставил эччеленцу, но место было пусто и самый след Валорми уже простыл.
– Пропал!.. Ей-Богу, пропал!.. вот молодец!.. за глаза мастер храбриться и острить, а покажись только, так и нет его, исчез, пропал, испарился, корпо ди Бакко, молодец!..
– Полно, милый друг! – отвечал Ашиль, улыбаясь. – Разве вас еще может удивлять маленькая гнусность такого человека. Разве вы не знаете Валорми и его худой славы в здешнем обществе?.. Сплетник, лгун, хвастун, вестовщик, а главное, корчит патриота, – ненавидит всех иностранцев и преследует их своим ядовитым языком, не находя удобным или безопасным, иначе с ними переведаться… Таких дикобразов можно насчитать по нескольку в каждом городе Италии; я к ним привык, и меня они больше не сердят, а забавляют!
– Но так как в каждой лжи и в каждом прибавлении непременно есть кое-какая истина, то и под выдумкой этого пугала должно подозревать прекрасную действительность: вы влюблены, вы счастливы, мой добрый Ашиль?.. поздравляю вас от души!
– В кого?.. про что вы говорите?
– Про какое-то чудо, невидимку, про известную или, лучше сказать, неизвестную маркезину, живущую в неприступном и таинственном палаццо… Боже мой!.. ведь это настоящий роман, по крайней мере, первая глава его! Но с вами я спокоен: Монроа не заставит долго ждать развязки! Счастливец!.. Что бы такому случаю когда-нибудь пасть на меня!
– Вы бредите, друг мой, или вам точно сочинил нелепую сказку этот померанцевый Валорми; я, право, никем не занят и ни за кем не волочусь!
– Нет!.. Ну, хорошо! – тем лучше для вас!.. или скорее тем хуже! Зачем даром тратить время?.. Но если вы не влюблены, не заняты, что же значат ваши ежедневные посещения палаццо Форли?
– Палаццо Форли?.. как, они уж и про это разведали?.. О, в палаццо Форли я хожу восхищаться чудными картинами и рыться в редких рукописях! я не скрываю, что палаццо Форли занимает меня чрезвычайно и составляет для меня одну из величайших приманок всей Флоренции.
Последние слова были произнесены очень громко.
– Это, может быть, правда, – кто в Италии не влюбляется в картины и не увлекается рукописями? Но одно другому не мешает, напротив, часто способствует! Говорят, в палаццо Форли живая приманка не уступает другим, и маркезина Пиэррина…
– Тс, любезный друг мой, молчите! Вы не знаете о ком говорите… Эта девушка достойна всего вашего и моего уважения! Ни слова более о ней, прошу вас!
– Браво, таинственность, скромность!.. О! для меня больше нет сомнений, это дело серьезное!
– Ах, друг мой, вы меня не хотите понять, оставим этот разговор!
– Нет, это уже слишком!.. вы превосходите все, что можно ожидать от человека глубоко тронутого, вы отвергаете даже участие лучших друзей своих. Где же откровенность и искренность, будто бы сродные вашей нации? Французы обыкновенно не так эти дела понимают! для них женщины…
– Для них женщины делятся на два разряда, на тех, о которых позволено говорить громко всем и каждому, потому что они сами навлекли на себя эту печальную известность, и на таких, о которых француз и думать не посмеет без благоговения. В этом разряде наши матери, наши сестры, наши жены; к нему причисляем мы всех женщин, которые не дали нам права забывать достодолжное к ним почтение… Синьорина Форли для вас, как для всякого благовоспитанного человека, должна быть включена в число этих предметов всеобщего молчания, не только по сану своему и по имени ее предков, но еще и потому, что я вас о том прошу, Бонако!
И проговорив эти слова с приметным неудовольствием, де Монроа пожал руку своего удивленного приятеля.
Добрый малый и хороший товарищ по своим понятиям, синьор Бонако, отставной испанский офицер и зажиточный владелец, путешествовал для своего удовольствия. Веселясь во Флоренции, он показывался в Кашинах на отличном гнедом гунтере и сблизился с Ашилем де Монроа, нашедши в нем необходимого и приятного собеседника и товарища для всех занятий и досугов холостой жизни.
Поняв, что зашел слишком далеко со своими шутками и неосторожно коснулся весьма щекотливого предмета, испанец удивился, что мужчина и притом молодой (Ашилю казалось не более двадцати шести или семи лет) мог не отвечать и не гордиться, когда ему намекали на победу, лестную для его самолюбия; при этом он невольно припомнил многозначительные улыбки и победоносные покручивания усов, которые не раз приходилось ему видеть в подобных случаях и при подобных разговорах. Принявши степенный вид, он переменил разговор, и Ашиль продолжал обращаться с ним дружелюбно и ласково, как будто между ними не бывало никакого недоразумения. Скоро оба приятеля вышли из кофейни и отправились обедать в город.
Но любопытство Бонако было затронуто, и он дал себе слово проникнуть скрываемую от него тайну и разведать – что такое палаццо Форли и что в нем происходит.
Когда они вышли, командор осторожно опустил газету, которою он до сих пор прикрывал свою неблаговидную физиономию, и, вставая, чтоб уйти, подошел к противоположному углу, где несколько запоздалых посетителей кофейни еще окружали двух знаменитых любителей шахматной игры, доигрывавших спорную и очень занимательную партию, и слегка толкнул локтем молодого человека довольно обыкновенной наружности. И тот обернулся было с начатым cospetto на устах, но, узнав толкнувшего, замолчал и последовал за ним. Вышедши из кофейни и проходя площадку и главную аллею, где им попадались навстречу другие прохожие и проезжие, они продолжали оставлять меж собою довольно пространства, так, чтобы командор шел впереди, но, своротив на одну из боковых аллей, совершенно опустелых в этот поздний час, остановился и дал себя догнать. Новое лицо приблизилось.
– Ты слышал, Левио?.. – спросил командор.
– Ничего! – было ответом.
– Ты не слыхал, как испанец приставал к французу с расспросами о маркезине и как тот отговаривался и отшучивался?.. А наш граф, а этот Валорми?.. хорош!.. туда же со своими прибаутками, как будто он и не знает и не ведает о Пиэррине, а сам простить ей не может, что она только посмеялась над его глупым сватовством. Но это еще покуда нам не мешает, напротив!.. Француз, вот за кем надо наблюдать! Он здесь не без цели! либо палаццо, либо маркезина – что-нибудь из этих двух ему нужно! Или он довольно богат и хочет купить галерею и библиотеку, или он влюблен в эту смиренницу-недотрогу и вздумал на ней жениться. Как бы то ни было, он всюду нам помеха!.. Нам нужна осторожность! Держи ухо востро, а я с своей стороны не прозеваю! Да есть ли письма от твоего отца? Что говорит он нового?
– Вчера получил известие через Симеона, одного из наших, приходил к вам, вас не застал, а так как вы запретили оставлять без вас что бы то ни было, и я не оставил вам письма. Известия благоприятны, дела идут хорошо!
– То есть как хорошо?.. для кого же? для нас или для этого проклятого отродья парижских фобуристов… для этого полуфранцуза?
– Отец пишет, что все удалось: Динах сыграла свою роль превосходно, увлекла его мастерски… Только отцу дорого стоили дебюты на театре delia Fenice (Феничз, оперный театр в Венеции). Но векселя уже подписаны и есть надежда заставить его подписать другие?..
– А Сан-Квирико?
– Сан-Квирико обещался нам служить… с ним сделка заключена!
– Ладно! Там, как вижу, все покуда удовлетворительно, лишь бы здесь не испортилось! Прощай, Левио, вот ворота, разойдемся; не нужно, чтоб нас вместе видели.
– Вам верно стыдно, дядюшка! Могут подумать, что ваша эччеленца водится с…
– Полно, Левио! Ты сам знаешь, что болтаешь вздор, – чего мне стыдиться? Ты – препорядочный малый, твой отец снабжает деньгами половину самых блистательных семейств нашего города, вам все снимают шляпу с уважением. Почему мне гнушаться твоей компанией?.. Но для нашего успеха, для наших соображений, мы не должны казаться коротко знакомыми. На это есть причины… согласись.
– Согласен, согласен заранее, синьор коммендаторе! прощайте, эччеленца, Бог с вами, дядюшка!.. Вы направо; я налево!..
– Полно, Левио! Баста!.. не говори таких слов! Мы, верно, встретимся и разойдемся за веселым пиром, в доме наших предков…
Остальные слова командора потонули в отдалении. Левио злобно и насмешливо глядел ему вслед…
VI. Ла пергола (La pergola)
Дают Эрнани, единственную оперу маэстро Верди, у которого только на нее одну и достало вдохновения и который после нее бесстыдно обкрадывает сам себя в каждом новом произведении, повторяя свои мотивы, мелодичные и одушевленные, но изысканные, и теперь уже им самим избитые до пошлости. Зато Эрнани – действительно творение замечательное, полное прекрасных, сильных мелодий, полное страсти и могучести. Оттого оно и возбуждает всегда сочувствие, где бы ни давалось, тогда как прочие оперы того же композитора беспощадно падают и ни на одной европейской сцене не выдерживают более трех, много четырех представлений. Но в описываемый нами вечер Эрнани только что появился в Италии и производил фурор, подав уже начало тому музыкальному расколу, который с тех пор перессорил появившуюся романтическую, крикливую школу – с классическою, сладкогласною и сладкозвучною школою Россини, этого слишком рано умолкнувшего лебедя Болоньи. Партии уже волновались за и против молодого маэстро, в пользу или против его капризной, звонкой, блистательной и неуловимой музыки. Вердисты превозносили и прославляли нового маэстро, старики критиковали и отстаивали прежних любимцев своих, Беллини и Донидзетти. Один лебедь молчал и продолжал не слушать ни тех, ни других, сочиняя рецепты для приготовления какого-нибудь неслыханного макароне, или жирной поленты, кушал на славу, принимал ласково и радушно своих друзей и почитателей со всех концов мира, играл с ними в троцетто, или в шашки, и не прибавлял ни полмеры, ни осьмушки к бессмертным творениям, которыми восхитил двадцатые и тридцатые года текущего столетия. Конечно, сочинив Мозэ, Вильгельма Теля, Барбьере, Отелло, Семирамиду и, наконец, Стабат-Матер, человеку можно отдохнуть, и он даже может быть заслуженным в бессмертии; но тому, кто до сорока пяти лет успел произвести эти совершенства, тому непростительно вдруг замолчать и остановить поприще, не пройдя на нем и полпути!.. Надо полагать, что несравненный маэстро был оскорблен легкими успехами недостойных его соперников и неистовыми рукоплесканиями непостоянной Италии многим второстепенным творениям дурного вкуса. Говорят, что соловей умолкает, когда близ него заквакают лягушки: не потому ли замолк Россини?
Но покуда он ленится и блаженствует в своем барском доме в Болонье, Флоренция собралась послушать оперу нового светила музыкального небосклона, и щеголеватая зала театра delia Pergola горит и блещет не столько огнями, которых в Италии не любят в театрах, сколько соединением и присутствием лучшего общества и прелестнейших женщин.
Тосканки, римлянки, иностранные дамы разных наций наполняют два яруса лож. По черным или темным шелковым платьям, по простоволосой, но изящной прическе, по правильным профилям и благородному окладу головы легко узнать смуглых дочерей Италии. По особенной ловкости и живости движений, по непринужденной грации нарядного убора, по неподражаемой миловидности и привлекательности, будь она даже не совсем правильно хороша – вы тотчас отличите француженку, особенно парижанку. Наконец, по изумительной нежности, тонкости и правильности очертаний, по блеску кожи и цвету лица вы угадаете англичанок; – но не всматривайтесь в эти очаровательные черты, их портит какое-то тупое, безжизненное или приторное выражение: у них глаза хороши, но без взора; они смотрят – не глядят! У них улыбка неподвижна, как будто она врезана на лицах, и за этой улыбкой, большею частью, длинные, желтые, неровные зубы, скорее напоминающие пасть хищного зверя, чем розовый ротик красавицы. Еще легче узнается англичанка по странной изысканности ее убора, где всегда прокрадывается что-то резкое, несообразное ни с случаем, ни с самым типом красоты, ее избравшей. Партер, составленный также из разнохарактерного собрания мужчин из всех углов Европы, партер занят ложами, и все двойные и недвойные лорнеты и трубочки наведены снизу вверх, рассматривая, высматривая, отыскивая, узнавая – кого нужно… Под шум увертюры и вводных хоров возникают разговоры, вопросы, приветствия, наблюдения: та сегодня одета не к лицу; другая, напротив, ослепительно хороша; третья почему-то опаздывает; а вот там, в ложе одной из прославляемых богинь той зимы, разыгрывается драма, гораздо интереснее самой оперы: идет смена поклоннику, и победитель находится в присутствии побеждаемого им соперника. И тот и другой неловки и смешны; один бесится и нетерпеливо грызет свою разорванную цепь, другой павлинничает перед ним, а сам трусит за шаткость своего нового величия.
Но вот настает выходная сцена и ария тенора, и всеобщее молчание доказывает, что близка минута наслаждения для дилетантов. Ложи на время забыты партером, и наоборот. Говор умолкает, веера перестают веять, сидящие сзади привстают, – никто не дышит – и взоры и слух всех зрителей устремлены на сцену.
Поет… иностранец! Да, в самой итальянской из столиц Италии, в самом сердце артистической страны, перед взыскательною публикою тосканцев, поет иностранец, и они должны слушать его с удовольствием и ненавистью, потому что в царстве пения и песен нет больше певцов – и после Рубини и Мориани у них не остается хороших теноров. Громкая музыка новейшей школы скоро убивает голоса; таланты редки, N. N., бывший певец парижской Итальянской оперы, тогда первой и единственной в мире по своему составу, N. N., ученик Рубини, методою напоминает своего несравненного учителя, а голос у него звучен, мягок и приятен: он – лучший Эрнани в целой Италии.
Вот анданте, полное томной страсти, потом живое, воинственное, аморозное аллегро; оба выполнены удачно; черный бархатный костюм романтического разбойника очень ловко сидит на певце, – все аплодируют, скрепя сердце и внутренно досадуя. Решительно, пьеса удается.
Надо заметить, что, кроме тенора, ее поют баритоном француз и вторым сопрано – шведка… В Италии, отчизне пения, неурожай на певцов; она принуждена занимать их у народов, которых называет невеждами в искусстве.
Первый акт кончается, зрители встают с шумом, уходят, входят; начинается взаимное переселение в партере и ложах. Весь театр превращается в один громкий, но невнятный гул, среди которого трудно различить отдельные разговоры.
Но занавес поднялся для второго акта; предстала примадонна, не из важных, пропела… и не понравилась никому. Но национальная гордость, но патриотическое самолюбие возбуждены, – тут много иностранцев, чужих, – нельзя же при них уронить свою соотечественницу, какой бы плохой ни была она признана всеми втайне. Итальянцы неистово хлопают, вызывают, кричат браво, брависсимо, и примадонна благодарит за незаслуженное торжество!
Вот и третий акт, лучший из всей оперы; вот фантастическая декорация, представляющая древние склепы Ахена.
Среди темной подземной ротонды высится мавзолей, воздвигнутый Барбароссою, и чудные стихи Виктора Гюго, которому принадлежит первоначальная драма, заменены музыкою не менее величественной, не менее красноречивой.
Выходит молодой Карл Пятый, король Испании, правнук Великого Карла, которого теперь же имперский сейм должен избрать в кесари и провозгласить властителем полвселенной, ибо солнце не заходит во владениях испанских королей, с тех пор, как Христофор Колумб подарил Новый Свет дедам молодого Карла. Он надеется и сомневается: его судьба висит на волоске, а с нею участь вселенной. Юноша, вдруг возмужавший, чувствует великость своего призванья и торжественность этой минуты: он отвергает, как вздорные игрушки, детскую любовь, мгновенно потревожившую его царственный ум, он готовится к своему избранию, опираясь о гробницу своего славного предшественника, просит Карла Великого руководить его – он хочет быть подражателем и достойным преемником усопшего императора.
В эту минуту появляются Эрнани и Дон Диэго. Они собираются на таинственное свидание, чтоб условиться в действиях против испанского короля… но вот выстрел… вот другой… звон колоколов… крики народа – Карл избран, он торжествует… сбрасывает с себя скрывающий его плащ, выходит на авансцену, и начинается великолепнейший финал, который когда-либо мог быть найден истинным вдохновением великого художника, – финал, исполненный дивной гармонии, возвышенного чувства и глубокой мысли.
Аккорды растут постепенно, превращаются в гром голосов и инструментов, наполняют своды здания и потом также постепенно замирают, оставляя в сердцах слушателей какое-то сладкое и чудное благоговение…
После этого финала, обыкновенно в театре долго соблюдается невольное безмолвие. Умы и души, увлеченные обаянием чудной музыки и переполненные восторгом, не вдруг возвращаются к действительности и обыденности, не скоро сходят с гармонического эмпирея в тесный и суетный предел театральной залы. Но после нескольких минут молчания все, как будто вдруг пробужденные одною электрическою искрою, встают с своих мест, отряхают с себя остаток внутреннего опьянения и принимаются изъявлять свой восторг шумными рукоплесканиями, громкими криками и дружными вызовами. Тут вызывают всех артистов, игравших и певших, но каждый внутренно вызывает композитора, доставившего ему эту минуту высокого наслаждения и увлечения.
Много пошлых арий и затейливых кабалетт можно простить маэстру Джиузеппэ Верди за один этот финал третьего акта в его Эрнани!.. В этот антракт общее внимание зрителей сосредоточилось на одной ложе второго яруса, в которой сидела молодая женщина необыкновенной красоты. Она была совершенно одна, и этого обстоятельства уже было бы достаточно, чтобы привлечь к ней любопытные взоры и лорнетки, если бы она еще более не бросалась в глаза ослепительным блеском наряда, скорее предназначенного для великолепного бала, чем для оперы, куда женщины ездят не в полной своей победоносной форме, особенно когда идет представление обыкновенное и нет праздника, нет никакого gala, вызывающего сверхобычайную иллюминацию а giorno[39]39
При свете дня (ит.). (Примеч. сост.)
[Закрыть].
Не только цветы и дымка, но и бриллианты возвышали очаровательную красоту этой женщины. Белокурые волосы, того чудного цвета, который так был любим Тицианом, Паолом Веронезэ и Леонардо да Винчи, белокурые волосы с золотистыми отливами, ниспадали и струились длинными невзбитыми локонами, ниже плеч; голубые глаза сияли детскою невинностью и простотою; прямой, греческий нос соединялся с мраморным челом, дышащим гордым спокойствием; зато алые и крошечные губки улыбались так нежно и так страстно, что обещали целый эдем очарований. Тонкий и гибкий стан, перевитый голубою лентою, терялся в прозрачных складках легкой голубой ткани, облекавшей верхним платьем другое платье, голубое шелковое; две ветки разноцветных роз были прикреплены к густой косе бриллиантовыми шпильками; горностаевая мантилья, сброшенная с блондинки, лежала на спинке ее кресел. В руках ее и на пышной, белоснежной груди благоухали два букета из живых цветов. Но так как в Италии камелия не редкость, а померанцовый цвет и жасмины распускаются в каждом углу смиреннейших палисадников, то в дорогих букетах незнакомки не было ни одной камелии, ни одного жасмина: они были набраны из самых редких и дорогих тепличных растений, вывозных образцов богатой австралийской флоры.
Только что два-три человека стали рассматривать красавицу, как по магнетическому влиянию, всегда заметному в подобном случае, она сделалась единственным предметом внимания и любопытства всей залы.
В креслах мужчины спрашивали друг у друга: – Кто эта дама? Знаете ли вы ее? – Нет, отвечали вопрошаемые, – а вы?.. кто ее знает, господа?..
Везде есть люди, которые всегда хотят показать, что они всех знают и что от их зоркости и всеведения никто не ускользнет. «Это… это… – говорили такие господа, протирая стекла в лорнетах и прищуриваясь многозначительно, – это не здешняя!.. не наша!.. Верно недавно приехала, может быть, вчера… сегодня… потому что ее еще нигде не встречали… Без сомнения, опять англичанка!..»
– Нет, уж скорее немка! слишком женственна и нежна наружностью и в позах для англичанки!
– Но кто она, замужняя?.. девушка?..
– Девушка не сидела бы одна в ложе!.. это не принято ни у одного образованного народа в мире!
– Что она принадлежит к лучшему обществу, это видно столько же по ее осанке, сколько и по наряду. Как богато и хорошо одета!.. Какие волосы!.. это олицетворение Леонардовой Джоконды или Веронезовской Саломеи!
И партер волновался… Ложи догадались, что происходит что-то необыкновенное, и стали также рассматривать незнакомку и толковать о ней.
Каждый предлагал свои заключения… Вдруг в партер вошел знакомый читателю командор, посетитель кофейни в Кашинах и собеседник графа Валорми. Он решил задачу и удовлетворил всеобщее любопытство.
– Это, – сказал он, – новоприезжая. – Венецианка, предмет любви маркиза Лоренцо Форли!
Лоренцо?.. Быть не может! где ему отыскать такое чудо красоты?.. Разоренному повесе, обнищавшему игроку, заполонить такую Венеру, такую Гебу! нет! Это невозможно!.. Вы шутите, синьор!
И насмешки посыпались на маркиза Форли и на неудачного вестовщика.
– Честью могу вас заверить, господа, что я сообщил вам сущую правду! Да вот, кстати, человек, который может вам подтвердить мои слова. Господин де Монроа недавно из Венеции: он верно знает эту историю, он верно видел там эту чаровницу!
Монроа и Бонако в эту минуту входили в партер, покинув свою абонированную ложу, в которой уединенно и внимательно прослушали восхищавшую их музыку оперы, не желая нарушать своего наслаждения.
Все любопытствующие бросились к Ашилю. Никогда блестящий путешественник не производил такого фурора, как в эту минуту; каждый хотел первый вступить с ним в разговор; кто жал его руку, кто приветствовал его дружелюбно, даже незнакомые обращались к нему с вопросами.
Ашиль сначала не знал, кому отвечать, не понимал, чего от него хотят.
– Смотрите скорей на третье палко[40]40
ряд (ит.). (Примеч. сост.).
[Закрыть] второго яруса, направо, недалеко от графини Соранцо… там, где только одна женщина сидит, облокотясь… Узнаете вы ее? Скажите скорее, кто она?
Монроа и Бонако оба повернулись к показываемой ложе и оба сделали знак удивления: так поразительна была красота одинокой зрительницы; но ни тот, ни другой не знал ее.
Монроа объявил, что никогда не видел этого чудного лица.
Общее ожидание, снова обманутое, превратилось в сумасшествие…
– Как не знаете?.. Быть не может!.. – послышалось со всех сторон. – Вот командор говорит, что вы должны знать… ведь вы ее видели в Венеции?.. ведь в нее, говорят, влюблен маркиз Форли, чтоб черт его унес такого счастливца!..
