Текст книги "Пьер и Мария Кюри"

Автор книги: Ева Кюри

Соавторы: Мария Кюри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Главa XXIV
Расцвет

Я думаю, что для моей матери путешествие в Америку было поучительным.

Оно доказало, что ее добровольное отчуждение от окружающего мира парадоксально. Студентка может запираться у себя в мансарде со своими книгами, какой-нибудь безвестный исследователь может отрешиться от современности и всецело сосредоточиться на своих личных работах, – он даже должен это делать; но пятидесятилетняя мадам Кюри – это уже не студентка, а совсем другое. На мадам Кюри лежит ответственность за новую науку. Значение ее имени такое, что одним жестом, одним своим присутствием она может осуществить любой проект, имеющий общеполезное значение и близкий ее сердцу. Со времени путешествия она уделяет время и для внешних сношений и для миссий.

Я не стану описывать каждое путешествие Мари: они похожи одно на другое. Научные конгрессы, конференции, университетские торжества, посещение лабораторий приводят ее в столицы многих стран. Ее шумно встречают, чествуют, она старается быть полезной. Очень часто ей приходится превозмогать слабость своего здоровья.

Когда все официальные обязательства бывают ею выполнены, то лучшей наградой для нее является возможность отыскивать красивые пейзажи и удовлетворять свою любовь к природе. Тридцать лет работы только усилили ее языческое обожание красоты мира. Переезд через Атлантику на итальянском пароходе доставляет ей ребяческое удовольствие.

«Мы видели летучих рыб! – пишет она Еве. – Мы убедились, что нашей тени может не быть почти совсем, так как солнце стоит прямо над самой головой. Мы наблюдали, как всем известные светила тонут в море: Полярная звезда, Большая Медведица. А на юге всплывает Южный Крест, очень красивое созвездие. Я почти ничего не знаю о звездах на небе…»

Италия, Голландия, Англия принимают у себя Мари по нескольку раз. В 1931 году она вместе с Евой совершает незабываемое, ослепительное путешествие по Испании. Президент Масарик, такой же, как она, любитель деревни, приглашает ее в Чехословакию, в свой деревенский дом.

В Брюсселе, куда периодически приглашает ее Конгресс имени Сольвея, ее принимают не как известную иностранку, а как своего человека, хорошую соседку. Она любит эти собрания, где все, кoго она называет в одном из своих писем «влюбленными в физику», обсуждают новые открытия и новые теории. Чаще всего ее посещения Бельгии сопровождаются обедом у короля и королевы. Король Альберг и королева Елизавета, с которыми Мари встречалась еще на бельгийском фронте, оказывают ей честь своей изысканной дружбой.

В мире нет больше уголка, где бы не знали ее имени. Разве нет портрета мадам Кюри в старинном китайском городе, в «Храме Конфуция» Той Юан-фу? Мудрые ученые этой страны поместили ее портрет среди «благодетелей человечества», рядом с Декартом, Ньютоном, Буддой и великими императорами Китая…

Преподавание в университетах и лабораториях надолго приковывает внимание Мари. Она стремится улучшить методы. Провозглашает необходимость «целенаправленной работы», координирующей деятельность исследователей, и предлагает установить связь между руководителями научных учреждений, настоящий генеральный штаб, призванный управлять всеми научными операциями на европейском континенте.

Всю жизнь ею владела одна мысль – о тех дарованиях, которые остаются неведомыми и неиспользованными среди слоев населения, не избалованных судьбой. В лице какого-нибудь крестьянина или рабочего, быть может, кроется писатель, художник, ученый или музыкант.

Вынужденная ограничивать свою практическую деятельность, Мари посвящает себя более широкому развитию международных научных стипендий.

«В чем заинтересовано человеческое общество? – пишет она в одной из своих докладных записок. – Разве не его долг способствовать расцвету научных дарований? Разве оно так богато ими, что может приносить в жертву те, которые готовы проявиться? Я же думаю, что совокупность способностей, необходимых для настоящего научного призвания, – явление бесконечно ценное и тонкое, редкое сокровище, было бы нелепо и преступно давать ему гибнуть, а нужно заботливо ухаживать за ним, предоставляя все возможности для его расцвета…»

Наконец – какой парадокс!.. – ученая-физик, всегда чуждавшаяся материальной выгоды, становится ради своих коллег борцом за «научную собственность»: она стремится установить «авторское право» ученых, право вознаграждения за бескорыстные труды, послужившие основанием для заводской промышленности. Ее мечта – найти средство против бедности лабораторий в виде субсидий на научные исследования за счет коммерческих прибылей.

Один раз Мари оставляет практические вопросы и едет в 1933 году в Мадрид председательствовать на обсуждении проблемы «Будущность культуры», с участием писателей и артистов всех стран, «Донкихотов духа, сражающихся с ветряными мельницами», как сказал о них Поль Валери, зачинщик этого собрания. Мари удивляет товарищей по конгрессу своей любезной властностью и оригинальностью выступлений. Члены конгресса кричат об опасности «специализации», «стандартизации» и возлагают на науку часть ответственности за «кризис культуры», охвативший весь мир. Интересно видеть, как Мари Кюри, по своей натуре самый типичный Донкихот из всех присутствующих здесь Донкихотов, с таким же убеждением, как защищала раньше любовь к науке, защищает теперь личное дерзание и предприимчивость – одним словом, сильные чувства, которые всегда и управляли ею в жизни.

Своим возражателям она говорит:

«Я принадлежу к числу людей, которые думают, что наука – это великая красота. Ученый у себя в лаборатории не просто техник: это ребенок лицом к лицу с явлениями природы, действующими на него, как волшебная сказка. Мы не должны допускать, чтобы люди думали, будто прогресс науки сводится к механизмам, машинам, передачам сил, хотя и в них есть своя красота.

…Не думаю я также, что дух смелой предприимчивости рискует исчезнуть из нашего мира. Если я вижу в окружающем меня нечто жизненное, то это как раз дух смелой предприимчивости, по-видимому неискоренимый и родственный любознательности…»

Борьба за международную культуру, соединенную с уважением к различным национальным культурам, защита личности и таланта, где бы они ни обнаружились, борьба за «укрепление великой духовной силы науки во всем мире», борьба за «моральное разоружение», за мир во всем мире. Таковы области борьбы, которую ведет мадам Кюри, не льстя себе суетной надеждой на скорую победу.

Мари Кюри – Еве Кюри, июль 1929 года:

«Я полагаю, что международная работа – это задача очень нелегкая, однако приступать к ней необходимо путем больших усилий и с готовностью на жертвы: при всем своем несовершенстве дело Женевы – очень большое дело и заслуживает поддержки».

* * *

Две, три, четыре поездки в Польшу…

Не ради отдыха, забвения тревог едет мадам Кюри к своим близким. С того времени, как Польша стала свободной, Мари носится с большим проектом: создать в Варшаве Институт радия, как центр научного исследования и лечения от рака.

Но одного ее упорства недостаточно, чтобы преодолеть все затруднения. Выздоравливающая от долгого порабощения Польша бедна: бедна и деньгами и техническими силами. А у Мари нет времени самой хлопотать и отыскивать средства. Нужно ли называть союзницу, которая по первому зову становится с ней плечом к плечу? Броня, хотя и обремененная годами, но такая же энтузиастка и такая же деятельная, как и тридцать лет тому назад, берется за это дело. Она и архитектор, и ходатай, и казначей. В скором времени всю страну наводнили плакаты и марки с изображением Мари. Требуются деньги или, вернее, кирпичи: «Покупайте по одному кирпичу, чтобы построить Институт имени Мари Склодовской-Кюри!» – взывают тысячи почтовых открыток, воспроизводящих факсимиле собственноручного заявления ученой: «Мое самое пламенное желание– создать в Варшаве Институт радия». Это предприятие пользуется щедрой поддержкой государства, города Варшавы и наиболее значительных польских учреждений.

Запас кирпичей все увеличивается… И в 1925 году Мари приезжает в Варшаву на закладку института. Торжественная встреча: воспоминания прошлого, обещания на будущее… Горячая любовь всего народа сопровождает ту, которую один из ораторов называет «первой фрейлиной нашей прелестной владычицы Польской республики». Университеты, академии, города преподносят Мари самые пышные почетные звания…

В один из солнечных дней президент республики кладет первый кирпич института, мадам Кюри – второй, президент города Варшавы – третий…

Никакой официальной натянутости при торжествах! Глава государства Станислав Войцеховский не только из любезности восхищается совершенством, с каким Мари говорит на родном языке после стольких лет отсутствия. А разве он не был в Париже товарищем Мари Склодовской? Сыплются анекдоты:

– А вы помните, что тридцать лет тому назад вы дали мне дорожную подушечку, когда я возвращался в Польшу с тайной миссией? – спрашивает президент. – Она мне очень пригодилась!

– Я даже помню, – со смехом отвечает Мари, – что вы забыли мне ее вернуть!

Пан Катарбинский, очень известный и очень старый актер, вскочив на сцену Народного театра, приветствует мадам Кюри комплиментом, тот самый Катарбинский, которому веселый подросток Маня оплела когда-то в Зволе венок из полевых цветов.

Годы идут, кирпичи выстраиваются в стены. Но это не конец трудам Мари и Брони. Каждая из них дала на это дело большую часть своих сбережений, а все же не хватает денег на покупку такого количества радия, чтобы предпринять лечение от рака.

Мари не унывает. Обследует горизонт и останавливает взгляд на западе… на Соединенных Штатах, где уже один раз ей помогли так щедро, – на миссис Мелоней. Великодушная американка знает, что Институт в Варшаве так же дорог Мари, как ее собственная лаборатория. Миссис Мелоней совершает новое чудо, собрав деньги, необходимые на покупку грамма радия, – второго грамма, подаренного Америкой мадам Кюри. Все начинается сызнова! Так же, как в 1921 году, Мари садится iTa пароход в октябре 1929 года и направляется в Нью-Йорк. Она едет благодарить Соединенные Штаты от имени Польши. Так же, (как е 1921 году, ее изводят всякими чествованиями. В этот приезд она является гостьей президента Гувера и живет несколько дней в Белом доме.

«Мне подарили маленького слоника, выточенного из слоновой кости, очень миленького, и еще одного совсем крошечного, – пишет она Еве. – Кажется, слон – это символ республиканской партии, и Белый дом переполнен слонами всяких размеров, и одиночными и целыми группами…»

Америка, разоренная экономическим кризисом, имеет более серьезный вид, чем в 1921 году. Но прием, оказанный Мари, становится не менее горячим. В день своего рождения мадам Кюри получает сотни подарков, присланных неведомыми друзьями: цветы, книги, вещи, денежные чеки на нужды ее лаборатории и даже гальванометры, ампулы с радоном, образцы редкоземельных элементов. Накануне отъезда Мари под дружеским руководством Оуэна Д. Юнга посещает университет Св. Лаврентия, на фронтоне которого высечено из камня горельефное изображение мадам Кюри. Она присутствует на юбилее Эдисона: во всех речах и даже в послании с Южного полюса от капитана Бэрда звучат приветствия Мари Кюри.

29 мая 1932 года завершается дело Мари Кюри, Брони и Польского государства. В присутствии президента республики Мощинского коллега и друг мадам Кюри – профессор Рего открывает в Варшаве Институт радия – внушительного вида здание, обширное благодаря практическому уму Брони и гармоничное по своим линиям благодаря ее вкусу. Уже несколько месяцев тому назад в него стали поступать больные для лечения радиотерапией.

Мари в последний раз видит Польшу, старинные улицы родного города и Вислу, которой любуется при каждом своем приезде, глядя на нее с тоской, почти с угрызениями совести. В своих письмах Еве она снова и снова описывает ее воды, берега и камни, привязанная к ним самым сильным из инстинктов.

«Вчера утром я пошла одна прогуляться в сторону Вислы… Река лениво вьется в своем широком ложе, серо-зеленая вблизи и голубая вдали, где отражается в ней небо. Очаровательные песчаные отмели блестят на солнце, то там, то здесь выступая из воды и направляя прихотливое течение реки. Ослепительно сверкающие кромки вдоль края отмелей указывают границу наиболее глубоких мест. У меня является непреодолимое желание побродить по этим великолепным лучезарным пляжам. Я сознаю, что такой вид моей реки не соответствует виду судоходной, уважающей себя реки. Когда-нибудь придется немного сократить ее фантазию в ущерб красоте…

Есть краковская песенка, где говорится о Висле: «В этой польской реке столько очарования, что всякий, способный это понимать, будет любить ее до гроба». В отношении меня это, по-видимому, верно.

Что-то смутное по своему происхождению, но глубокое влечет меня к этой реке.

До свидания, дорогая; поцелуй свою сестру Ирэн. Обнимаю вас обеих от всего преданного вам сердца.

Твоя Мари»

* * *

В 1922 году тридцать пять членов Медицинской академии вручили своим коллегам следующую петицию:

«Мы, нижеподписавшиеся, полагаем, что академия оказала бы себе честь, если бы избрала мадам Кюри своим членом-корреспондентом в знак признательности за ее участие в открытии радия и нового способа лечения – кюритерапии».

Петиция была революционной. Академики не только соглашаются избрать женщину, но, порывая с обычаями, сами хотят избрать ее независимо от нее самой. Шестьдесят четыре члена знаменитого сообщества подписывают свой манифест, давая этим урок своим собратьям по Академии естествознания. Все кандидаты на свободное кресло отказываются от него в пользу мадам Кюри.

Блестяще прошедшее избрание состоялось 7 февраля 1922 года. Президент академии месье Шоффар с высоты трибуны обращается к Мари:

«Мы приветствуем в вашем лице крупного ученого и мужественную женщину, посвятившую свою жизнь бескорыстному научному труду, патриотку, которая и во время войны и в мирные времена всегда делала больше, чем требовал долг. Ваше присутствие вносит благотворное моральное действие вашего примера и славы вашего имени. Мы благодарны вам за это. Мы гордимся вашим пребыванием среди нас. Вы первая из французских женщин стали академиком, но разве была другая, достойная того же?»

В 1923 году Фонд имени Кюри решает торжественно отпраздновать двадцать пятую годовщину со дня открытия радия. Правительство тоже участвует в этом празднестве, и по его инициативе обе палаты единогласно принимают закон об ассигновании мадам Кюри, как «национальной награды», ежегодной пенсии в сорок тысяч франков, переходящей на Ирэн и Еву Кюри.

Через двадцать пять лет после заседания Академии естествознания от 26 декабря 1898 года, когда зачитывалось сообщение Пьера Кюри, мадам Кюри и Ж– Бемона «О веществе большой радиоактивной силы, содержащемся в ура-ните» в тот же день 26 декабря, но 1923 года, огромная толпа заполнила собой большой амфитеатр Сорбонны.

Французские и заграничные университеты, ученые общества, общественные и военные власти, парламент, высшие школы, студенческие землячества, печать прислали делегации на это торжество. На эстраде разместились: президент Французской республики Александр Мильеран, министр народного образования Леон Берар, ректор академии и председатель Фонда имени Кюри Поль Аппель, профессор Лоренц, выступающий от имени заграничных ученых, профессор Жан Перрен, выступающий от факультета естествознания, и доктор Антуан Беклер от Медицинской академии.

В группу «особ» замешались седой мужчина с серьезным лицом и две пожилые женщины, отирающие свои глаза от слез: это Иосиф, Эля и Броня, явившиеся из Варшавы, чтобы присутствовать на торжестве Мани. Слава, свалившаяся на голову младшей Склодовской, нисколько не отразилась на братских чувствах. Никогда еще волнение и гордость не красили с таким великолепием эти три лица.

Андре Дебьерн зачитывает научные сообщения об открытиях в области радиоактивных тел. Руководитель научных исследований Института радия Фернанд Хольвек показывает с помощью Ирэн несколько опытов с радием. Президент Французской республики преподносит Мари Кюри национальную пенсию «как скромное, но искреннее свидетельство общего восхищения, уважения и благодарности», а Леон Берар остроумно замечает, что правительство и палаты, предлагая и принимая этот закон, должны были оставить без внимания или, по выражению юристов, «признать недействительными скромность и бескорыстие мадам Кюри».

Последней встает мадам Кюри, приветствуемая громом аплодисментов. Тихим голосом, стараясь никого не забыть, она благодарит всех, кто ее чествовал. Говорит о Пьере Кюри. Заглядывает в будущее. Не в свое, а в будущее Института радия, горячо убеждает оказывать ему помощь и поддержку.

* * *

Я изобразила Мари Кюри в вечернюю пору ее жизни, когда она стала предметом восхищения народных толп, когда ее принимали главы государств, посланники и короли на всех широтах земного шара.

В моем воспоминании обо всех торжествах и сборищах в ее честь господствует всегда все тот же образ: бескровное, невыразительное, почти равнодушное лицо моей матери.

Когда-то она высказала мысль: «В науке нас интересуют вещи, а не личности». Прошедшие с тех пор годы научили ее, что народы, даже правительства, интересуются вещами через посредство личностей. Волей-неволей она усвоила, что ее личная история послужила к чести науки, способствовала расцвету научных учреждений. Она стала средством для пропаганды любимого ею дела.

Но в ней самой ничто не изменилось: все тот же страх перед толпой, все та же робость, от которой холодеют руки, пересыхает в горле, а главное, такая же безнадежная неспособность к суете сует. Несмотря на все старания, ей не удалось войти в соглашение со славой. Она и впредь не будет одобрять того, что называет проявлениями фетишизма.

Во время одного из своих путешествий она мне пишет:

«Я нахожусь вдали от вас обеих и являюсь предметом многих манифестаций, которых я не люблю и не могу ценить, потому что они меня утомляют, – от этого я сегодня с утра чувствую себя немного грустно.

Когда я сошла с поезда в Берлине, с того же поезда сошел боксер Демпси, и собравшаяся толпа с приветственными криками бежала вслед за ним по платформе. А, в сущности, есть ли разница между шумными приветствиями по отношению к Демпси и ко мне? Мне думается, что такой способ приветствия нельзя одобрить, кто бы ни был предметом манифестации. Впрочем, я не представляю себе ясно, как это должно происходить и в какой степени допустимо смешивать человека с той идеей, какую он представляет».

Разве неумеренные приветствия открытию двадцатипятилетней давности могли удовлетворить ту страстную студентку, которая еще жила в этой престарелой женщине? В унылом тоне ее высказываний слышится возмущение преждевременными похоронами, какими является «известность». Не раз она проговаривается: «Когда они мне говорят о моих «блестящих работах», мне кажется, что я умерла, что я вижу себя в гробу». И добавляет: «Также мне думается, что те услуги, какие я еще могла бы оказать, их не интересуют, что, если бы я исчезла, им было бы легче расхваливать меня».

В этом сопротивлении, в этом отрешении и заключается сила исключительного воздействия мадам Кюри на людей. В противоположность большим популярным светилам – политическим деятелям, монархам, театральным или кинематографическим актерам, – которые с момента своего появления на эстраде делаются сообщниками их обожателей, Мари таинственно «отсутствует» на торжествах с ее участием. То потрясающее впечатление, какое производит эта недвижная, одетая в черное фигура, конечно, получается от полного отсутствия какого-либо общения между публикой и ею.

Из всех людей, пользовавшихся почетом, быть может ни один не появлялся с таким замкнутым выражением лица, с таким отсутствующим видом. Среди бурных приветствий никто не казался таким одиноким.

Глава XXV
Остров Св. Людовика

Всякий раз по возвращении Мари из блестящего путешествия обе дочери встречают ее на вокзале. В руках ученой все тот же большой коричневый кожаный мешок, когда-то подаренный обществом польских женщин; он набит бумагами, папками, футлярами. В сгибе локтя у Мари зажат целый сноп увядших цветов, поднесенный где-то на пути, и, хотя он ее стесняет, она не смеет его бросить.

Передав вещи дочерям, Мари взбирается на четвертый этаж своего дома на острове Св. Людовика. Пока она просматривает почту, Ева, став на колени, выкладывает из чемоданов вещи.

Среди знакомых предметов одеяния она находит мантию из бархата и фая, эмблемы вновь полученной степени доктора honoris causa, футляры с медалями, пергаментные свитки и – самое драгоценное из всего прочего – меню банкетов, которые Мари старательно хранит. Так удобно на оборотной стороне этих карточек из толстого и крепкого картона записывать карандашом физико-математические вычисления.

Наконец в шорохе шелковой бумаги появляются на свет подарки для Ирэн и Евы и купленные самой Мари сувениры, выбранные ради их своеобразия и скромности. Они сберегутся навсегда.

Кусочки окаменелых деревьев из Техаса послужат в качестве пресс-папье; дамасские клинки из Толедо будут играть роль закладок в научных книгах; шерстяные коврики, вытканные руками польских горцев, покроют столики. По вороту черных кофт Мари приколоты крошечные украшения, собранные в «Большом Каньоне»: кусочки серебряной руды, на которых индейцы выгравировали молнии в виде зигзагов, гранатовые брошки из Богемии, золотое филигранное ожерелье, старомодная, очень миленькая брошь из аметистов – вот единственные драгоценности моей матери. Не думаю, чтобы за них за все дали триста франков.

Странный вид у этой семейной квартиры на Бетюнской набережной – большой, неудобной, прорезанной коридорами и внутренними лестницами, а мадам Кюри прожила в ней двадцать два года! Внушительные комнаты этого здания XVII века тщетно ждут парадных пышных кресел и диванов, соответствующих их пропорциям и стилю. В громадной гостиной, где можно уместить человек пятьдесят гостей, а бывает редко больше четырех, стоит на вощеном красивом паркете, который поскрипывает и потрескивает при каждом шаге, унаследованная от доктора Кюри мебель красного дерева. Никаких плюшевых штор, сквозь тюлевые занавески просвечивают высокие окна с всегда отворенными ставнями. Мари не выносит матерчатых украшений. Она любит блестящие поверхности, оголенные окна, не скрадывающие ни одного солнечного луча. Она желает любоваться всем чудесным видом – Сеной, набережной, а справа – древним ледорезом.

Мари слишком долго жила в бедности, чтобы уметь устраивать себе красивое жилище, и теперь у нее нет к этому охоты, да, впрочем, нет и времени менять общий характер домашнего устройства, который останется таким до конца ее жизни. Однако постоянный приток всяких подарков способствует украшению пустых и светлых комнат. Тут и акварельные рисунки различных цветов, поднесенные анонимным поклонником, и копенгагенская ваза самая большая и самая красивая па этом фарфоровом заводе, и коричневый с зеленым ковер – подарок одной румынской фабрики, и серебряная ваза с пышной надписью… Единственным собственным приобретением Мари является черное фортепьяно, купленное для Евы, на котором младшая дочь упражняется часами, причем мадам Кюри никогда не жалуется на поток ее арпеджио.

Только одна комната из всех носит характер действующей и обжитой – это рабочий кабинет Мари. Портрет Пьера Кюри, застекленные шкафы с научными книгами и кое-какая старинная мебель придают ему благородный тон.

Эта квартира, выбранная самой Мари из множества других в целях своего спокойствия, – самое шумное жилище, какое можно себе представить. Гаммы пианистки Евы, резкие звонки телефона, стремительный галоп черного кота, любителя кавалерийских атак в коридорах, могучий звон колокольчика на входной двери, назойливые свистки буксирных пароходов на Сене отдаются усиленным эхом от высоких стен.

Еще до восьми часов утра шумная деятельность служанки, не очень стильной, легкой на ногу и подгоняемой распоряжениями мадам Кюри, поднимает на ноги всю квартиру. Без четверти девять скромное такси останавливается на набережной и дает тройной сигнал. Мари бросается надевать шляпку, манто и торопливо сходит с лестницы. Пора в лабораторию.

Благодаря государственной пенсии и постоянному пособию от американских благодетелей исчезли материальные заботы. Доходы мадам Кюри, хотя некоторые и сочли бы их смехотворными, вполне обеспечивали ей комфорт, которым она плохо умела пользоваться. Она никогда не могла усвоить привычку прибегать к услугам горничной. Если она заставляла шофера ждать себя более нескольких минут, то чувствовала себя виноватой. Когда Мари входила вместе с Евой в магазин, она, не глядя на цены, а по наитию, безошибочно указывала рукой на самое простое платье, на самую дешевую шляпку, единственные ей по нраву.

Мадам Кюри не жалеет денег только на деревья, на цветы, на дачи. Выстроила себе две дачи: одну в Ларкуэсте, другую на Средиземном море. С возрастом она стала искать более горячего солнца на юге и более теплого моря, чем в Бретани. Ей доставляло новые радости – спать на чистом воздухе на террасе своей виллы в Кальвере, любоваться видом на бухту и Иерские острова, сажать у себя в саду на крутом берегу эвкалипты, мимозы, кипарисы. Два ее друга, мадам Сальнав и мадемуазель Клеман, с некоторым страхом любуются ее купальными проделками. Мари купается в протоках между скалами, плавая от одной скалы к другой, и подробно описывает свои достижения дочерям:

«Купание здесь хорошее, но до удобных мест надо ходить довольно далеко. Сегодня купалась у скал, выступающих в Ля-Виже – но сколько надо карабкаться! Уже три дня море спокойно, и я уверилась, что могу плавать на хорошее расстояние. При гладком море проплыв в триста метров меня нисколько не пугает, я, несомненно, способна и на большее».

По-прежнему ее мечта уехать из Парижа и жить зимою в Со. Она купила там участок с намерением строить дом. Проходят годы, но окончательного решения не принимает. И каждый день, в час завтрака, она пешком возвращается домой, переходит мост Турнель почти таким же быстрым шагом, как и прежде, и, немного запыхавшись, поднимается по лестницам старинного здания на острове Св. Людовика.

* * *

В одно прекрасное утро 1926 года Ирэн спокойно объявила родным о своей помолвке с Фредериком Жолио, самым блестящим и самым кипучим из работников Института радия. Вся жизнь в доме взбудоражилась. В квартиру, населенную лишь женщинами, вдруг вторгся мужчина, молодой человек, вторгся туда, куда вообще не проникал никто, кроме Андре Дебьерна, Мориса Кюри, Перренов, Борелей и Моренов. Молодожены жили сначала на Бетюнской набережной, а затем наняли себе отдельную квартиру.

Мари, хотя и была довольна счастьем дочери, все же расстроилась нарушением привычной жизни со своей постоянной сотрудницей в работе и плохо скрывала тайное смятение.

Но затем благодаря ежедневной близости она лучше узнала Фредерика Жолио, своего ученика, ставшего зятем, лучше оценила исключительные достоинства этого красивого молодого человека, говорливого, преисполненного жизни, и тогда убедилась, что все к лучшему. Два ассистента вместо одного больше могли помочь ей в ее заботах, в обсуждении текущих работ, в осуществлении ее советов, а вскоре они стали делать свои предложения и вносить новые идеи. Чета Жолио усвоила привычку четыре раза в неделю приходить завтракать к мадам Кюри.

* * *

– Мэ, ты поедешь в лабораторию?

Пепельные глаза, с недавнего времени обычно прикрытые очками в черепаховой оправе, а сейчас разоруженные, ласково остановились на Еве:

– Да, сейчас. Но раньше побываю в Медицинской академии. Впрочем, заседание академии только в три часа, и, думаю, у меня еще будет время… Да, я проеду на цветочный рынок и, может быть, заеду на минуту в Люксембургский сад.

Троекратный гудок «форда» у подъезда. Через несколько минут Мари уже прохаживается между рядами горшков с цветами и ящиками с перегнойной землей, выбирает растения для посадки в саду лаборатории и, завернув их в газетную бумагу, осторожно кладет на сиденье в автомобиле.

Она знакома с садовниками и садоводами, но почти никогда не бывает в цветочных магазинах. Не знаю, по какому инстинкту или же по привычке к бедности, она дичится очень дорогих цветов. Очаровательные друзья мадам Кюри – Жан Перрен, Морис Кюри – часто врываются к ней с большими букетами в руках. И совершенно так же, как если бы она дивилась на какие-нибудь драгоценности, она удивленно, немного робко смотрит на большие махровые гвоздики и прекрасные розы.

Половина третьего. «Форд» высадил Мари у ограды Люксембургского дворца, и ученая спешит на свидание у «левого льва». Среди сотен детей, играющих в саду, бывает маленькая девочка, которая, завидев Мари, бежит к ней во всю прыть своих малюсеньких ножек: Элен Жолио, дочь Ирэн. По виду мадам Кюри– бабушка сдержанная, не склонная к излияниям. Но она тратит много времени на всякие обходные маневры, чтобы поговорить несколько минут с этой малюткой, одетой в ярко-красное платьице и спрашивающей деспотическим тоном: «Мэ, ты куда идешь? Мэ, почему ты не остаешься со мной?»

Часы на Сенате показывают без десяти минут три. Надо расставаться с Элен и ее пирожками из песка. В строгом зале заседаний на улице Бонапарта Мари садится на свое обычное место рядом со своим старым другом, доктором Ру. Она единственная женщина среди шестидесяти своих почтенных коллег, участвующая вместе с ними в работе Медицинской академии.

* * *

– Ах! Как я устала! – говорит почти каждый вечер Мари Кюри с бледным лицом, осунувшимся и постаревшим от утомления. Ее задерживают в лаборатории до половины восьмого, иногда и до восьми. Автомобиль довез ее до дома, и три этажа показались ей труднее, чем обычно. Она надевает ночные туфли, накидывает на плечи курточку из черного ратина. Бесцельно бродит по дому, еще более безмолвному в конце дня, и ждет, когда горничная доложит, что обед подан.

Напрасный труд, если бы дочь стала говорить ей: «Ты слишком много работаешь. Женщина в шестьдесят пять лет не может, не должна работать, как ты, по двенадцать или четырнадцать часов в день». Ева отлично знает, что мадам Кюри не способна работать меньше, что такой довод рассудка был бы для нее страшным указанием на одряхление. В этих условиях все пожелания дочери могли сводиться только к одному – чтобы у матери хватило подольше сил работать четырнадцать часов в день.

_{Ирэн Жолио-Кюри}

_{Фредерик Жолио-Кюри (1900–1958)}

С тех пор как Ирэн перестала жить на Бетюнокой набережной, мадам Кюри и Ева обедают вдвоем. Множество обстоятельств протекшего рабочего дня занимают ум Мари, и она не может удержаться, чтобы не обсуждать их вслух. Так от вечера к вечеру из ее не связанных между собой замечаний вырисовывается таинственная, волнующая картина напряженной деятельности лаборатории, которой Мари предана душой и телом. Хотя Ева никогда и не увидит всех этих аппаратов, но они становятся для нее чем-то дружественным, близким, как и сотрудники лаборатории, о которых Мари говорит тепло, почти нежно, с большим упором на притяжательные местоимения: