Текст книги "Поиск-88: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Эрнст Бутин

Соавторы: Лев Леонов,Павел Панов,Евгений Пинаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Поиск-88: Приключения. Фантастика

Сборник новых приключенческих и фантастических повестей и рассказов уральских литераторов.

«ПОИСК-88» – восьмой выпуск ежегодного сборника приключенческих и фантастических произведений писателей Урала.

Раздел «Приключения» открывает повесть Евгения Пинаева «Арлекин», возвращающая нас к событиям второй мировой войны. Боевые действия в Северной Атлантике, драматические события, в которые попадает советский моряк – герой повести, – проявляют лучшие черты его незаурядной натуры. Камчатские геологи из повести Павла Панова «Западный ветер» оказываются втянутыми в приключения уже самим характером своей работы. Не счастливые случайности, а чувство братства и высокий профессионализм помогают им выстоять в испытаниях.

Фантастическое допущение – возможность перемещения во времени – позволяет Эрнсту Бутину («Лицом к лицу») строго ставить серьезные, «нефантастические» вопросы нашей жизни. С неожиданной стороны предстает перед нами актуальная проблема вдумчивого, бережного отношения к природе в рассказе Льва Леонова «Живые приборы».

Авторы сборника умеют не только динамично выстроить сюжет. Рисуя яркие, нестандартные характеры (например, Арлекин из одноименной повести), они дают читателю прекрасные образцы человеческой отваги и доблести.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Евгений Пинаев
Арлекин
Повесть

Капитанам дальнего плавания Вадиму Владимировичу Чудову и Евгению Николаевичу Лепке, воевавшим на море и на суше.

С глубоким уважением – автор

Лесовоз «Кассиопею» навалило на английский сухогруз «Корнуолл» в акватории порта Саутгемптон. Если сказать, что сухогруз «Корнуолл» навалило на советский лесовоз «Кассиопею», – истина не пострадает. Обстоятельства происшествия, изложенные в «морском протесте» капитана лесовоза, своевременно оформленном советским консулом, соответствовали положениям Брюссельской конвенции «по унификации некоторых правил относительно столкновения судов» и не противоречили двести пятьдесят третьей статье Кодекса торгового мореплавания СССР. Пункты конвенции 1910 года и статья КТМ трактовали подобную аварию как случайную, возникшую под воздействием непреодолимых сил, к каковым относится чрезвычайно густой туман, помешавший маневру «Корнуолла» и «Кассиопеи». Тем не менее владельцы сухогруза подали иск в Арбитраж при Лондонском комитете Ллойда, инкриминировав капитану «Кассиопеи» нарушение правил порта Саутгемптон.

Мне пришлось вылететь в Англию экспертом советской стороны, ибо сущность «морского протеста» в разных странах трактуется по-своему. В Англии как юридический документ он принимается только с согласия противной стороны. Экспертная комиссия рассмотрела обстоятельства дела на месте, в Саутгемптоне, и отклонила притязание владельцев «Корнуолла».

Итак, все кончено. Никаких выплат, никаких компенсаций: форс-мажор – это форс-мажор и, следовательно, «убытки несет тот, кто их потерпел». Бумаги подписаны, билет на аэрофлотовский самолет уже заказан, а вылет – завтра вечером из аэропорта Хитроу. Торопиться некуда. Можно отдохнуть, побродить по городу. Как ни спеши, но дома окажешься ни раньше ни позже положенного часа. Добираться до Лондона лучше всего утром. Шоссе, конечно, выше всяких похвал, погода, по здешним меркам, отменная, но, увы, возраст уже не тот, чтобы садиться в автобус с накопленной за день усталостью: когда человеку под семьдесят, эти годы – семь смычек на грунте при слабосильном брашпиле. Надорвешься, пока дотащишь якорь до клюза.

Да, возраст обязывает ко многому. В том числе и к таким, как эта, пешим прогулкам... В городском парке сел на скамейку у памятника геройским механикам «Титаника», развернул «Саутгемптонское эхо» и прочел в газете «об очередной хитрости русских, выигравших процесс у наших моряков». Арбитраж Ллойда не упоминался.

Когда-то местное «Эхо» писало о русском паруснике, ошвартовавшемся в Иннер-доке. Наверное, поэтому меня потянуло в. порт...

Вот она – жизнь моряка! Куда ни кинь судьба, везде – клин, всюду, в том или ином обличье, достает прошлое. Здесь, к счастью, оно имело симпатичную молодую мордаху, ведь именно сюда привел я когда-то учебное парусное судно: баркентина, волею судеб, тоже именовалась «Кассиопеей».

В ту пору мне было сорок четыре. Многовато, хотя зрелые годы воспринимаются нами куда спокойнее, чем «безоблачная» юность, которую разом, с маху обрубила война. Четыре военных года превратили нас в бывалых вояк с опытом.

О том и думал, когда неторопливо шел причалами до набережной Ки, минуя длинную цепочку – лабиринт! – доков и пакгаузов. В прежние времена здесь швартовались знаменитые «королевы» Атлантики: «Куин Мери» и «Куин Элизабет». Отшумела их былая слава...

А вон там, в самом дальнем углу Иннер-дока, стояла когда-то крохотная деревянная «Кассиопея». Зеленая вода, как и тогда, лизала замшелые сваи, лебеди, как и в ту пору, словно маленькие фрегаты, медленно пересекали док, и так же качались на легкой волне желтые лимонные корки.

...Нельзя слишком пристально вглядываться в прошлое – недолго и споткнуться. Вот и я зацепился за швартов, но чья-то рука вовремя удержала, несильно сжав локоть.

– Простите, сэр, но, судя по форме, вы – русский моряк?

– Да. Из Москвы. – Я с любопытством окинул взглядом коренастого, страшно широкоплечего деда («...примерно моих лет...») с багровым лицом, как бы приставленным к белому треугольнику рубашки, упрятанной за отвороты черной морской тужурки. – Чем могу быть полезен?

– Разве Москва стоит на море? – удивился краснолицый.

– Столица пяти морей! – улыбнулся я. – К тому же в столице имеется министерство, где я работаю в главной инспекции по безопасности мореплавания.

– О-о, в инспекции морского министерства!.. В таком случае, сэр, по роду службы вы обязаны знать многих капитанов?

– Да, вы правы, сэр... – Ответ прозвучал слишком сухо, о чем я тут же пожалел, так как заметил на груди англичанина среди орденских ленточек знакомую колодку боевого Красного Знамени: ошибиться невозможно – две точно таких же были приколоты к собственной тужурке. – Вас интересует конкретное лицо?

– Да. Но... мы называли его «чокнутым». И вовсе не за то, что русский капитан называл себя Арлекином.

– Арлекином?! – воскликнул я.

На «чокнутого» (моряк произнес это слово «натти» – на сленге, известном мне со времен войны) я просто-напросто не обратил внимания.

– Ну да. Уверял, что прозвище связано с приятными воспоминаниями. Если вы слышали о нем – сразу вспомните. Потому и не называю фамилии.

«Арлекин!.. Черт возьми, даже здесь, Володька, знают о тебе!» И стало неловко, стыдно перед собой: столько лет собирался отыскать старого товарища, да так и не собрался. Прособирался, выходит, за делами, за морями, за множеством забот и командировок. Когда же мы виделись в последний раз?.. Мать честная, страшно подумать: еще в войну. И где!.. Право слово, и тут невероятность: в Лондоне, вот где свела судьба!

– Я знаком с капитаном, о котором вы говорите. Слышал, что жив. Простите, с кем имею честь?

– Кептен в отставке и кавалер ордена боевого Красного Знамени Джордж О’Греди, сэр! Познакомился с вашим соотечественником в мурманском конвое. Мы были молодыми и дерзкими. О годы, годы!..

– Джордж О’Греди! – И снова не было предела моему изумлению. – Это не о вас мы пели когда-то: «И английский офицер Джордж О’Греди носит орден эСэСэР, Джордж О’Греди!» А?

– А что – была такая песенка? – в свою очередь, удивился кептен в отставке.

1

Встреча с О’Греди взбудоражила и оказалась последней каплей: все, хватит ссылаться на занятость, хватит откладывать на потом. Вернувшись из Англии в Москву, я обзвонил кучу близких и дальних знакомых и в конце концов раздобыл координаты Арлекина, Володьки, Владимира Алексеевича, старого черта. Покончив с делами и высвободив целых три дня, махнул к нему в крымский совхоз. Телеграмму решил не давать – ошеломлю!

Приехал. И торкнулся в запертую дверь. Пришлось заглянуть в контору совхоза. Молодайка в теснющих джинсах и с равнодушным взглядом из-под зеленющих новомодных век пожала плечиками: «Владимир Алексеевич часто уезжает в область... – качнула бедрами и, вжик-вжикнув жесткой материей, с трудом уселась за стол. Пишущая машинка ударила кастаньетной дробью. Я ждал. – Вам же русским языком говорят: он уехал рано утром с женой и директором совхоза. Если решили дождаться – идите на море. К вечеру они непременно вернутся».

Что ж, спасибо, зеленовекая, за совет! Так и сделаю. Тем более, что ничего другого мне и не остается.

Я брел молодыми яблоневыми посадками. Портфель оттягивал руку, палило солнце, но впереди, за желтыми глинистыми горбами, заманчиво шумела прохладная черноморская синева.

...Мы быстрее стареем от равнодушия и лености. Память о друзьях выпадает в осадок, и, словно зыбун-песок, засасывает прошлое сиюминутная и обильная неотложность маленьких и больших, но не всегда обязательных дел. На берегах  э т о г о  моря – все просто и ясно. По крайней мере, для меня. Мы не загорали на этих пляжах, не мяли их спинами, зато исползали на животах и подсолили кровью. Здесь – наша молодость. И она, черт возьми, осталась вокруг, потому что вокруг – вечное: эти волны, это небо и этот зной, эти чайки... Наша юность внутри нас, она оживает в полузабытых снах, которые становятся явью даже от немудрящей песенки, что сейчас наяривает то ли магнитофон, то ли горластый проигрыватель: «...не зная горя, горя, горя, в стране магнолий плещет море!..» Тревожит душу надрывная истома, и не понять уже: от нынешней ли шлягерной поделки накатывает грусть, или всплывает она из памяти вместе с вязью довоенных мелодий.

 
...танцуют пары па-ад а-аккорды,
и можно говорить сва-а-абодна-а
                          про жизнь и пра-а
                                                      любовь...
 

Дрогнуло что-то внутри, что-то качнуло хрупкие колесики, и они закрутились, затикали, цепляя зубчик за зубчик. Ожило время, вытряхнуло суетное, оставив то нетленное, что не объяснить словами, но что всегда поддерживает в нас чистую и тихую печаль об ушедшем, о прошлом, где еще живы мечты и желания, дерзость и хмельные порывы любви... И где война.

Местечко нашлось, как показалось, очень удачное. Прямо над головой нависла танцплощадка. Я бросил портфель у столба-подпоры, решив, если перегреюсь, уползти в тень. Да, местечко неплохое, вот только пляжик... Обычный берег под глинистым обрывом. Наверху – бескрайние виноградники, внизу – узкая лента песка, серые камни, плоский ручеек, размазанный по крупной гальке. И загорающие – вот эти, как сказал бы писатель Конецкий, «портреты в морском пейзаже»: голозадая пацанва, парнишки-акселераты, девчушки. Хорошо-то как! Молодые все да здоровые. А какими им быть еще под этим солнцем, у этого моря?

Я купался, дремал, жевал хлеб и помидоры, время от времени отползая под обрыв вслед за тенью, которая укорачивалась, как бальзаковская шагреневая кожа.

...Кто-то грузно, с хрустом, прошелся рядом, потоптался у моих пяток: не было сил разомкнуть веки. Снова захрустело – шаги удалялись, вызвав тревожное и неожиданное сердцебиение. Я сел и потер грудь.

В трех шагах от меня валялись растоптанные штиблеты, потертая хозяйственная сумка, выгоревшее спортивное трико. Владелец этой кучи стоял по щиколотку в воде. Был он слегка кривоног, низок и широкоплеч, лысина – коричневый островок в белопенной опушке седины. Но даже на расстоянии, а может, благодаря ему, я сразу узнал друга.

– Товарищ, вы забыли снять часы! – обеспокоенно крикнул я: чувство пляжной солидарности сработало автоматически. Черт знает, отчего не назвал его по имени. Володька не оглянулся – помахал рукой с широким браслетом на запястье, вошел по колено в море и... часы в воду! Словом, дал понять, что купание механизму не возбраняется.

– Дядя, дядя, – загалдели мальцы, – искупай часики еще раз!

«Дядя» (дед, а не дядя, поросята вы эдакие!) послушно нырнул, выбросив руки вперед.

Минут через десять он вылез на берег, плеснул в лицо и на плечи пригоршни пресной воды из ручья и направился к сумке. Старательно обтерев полотенцем лицо и крепкое еще тело, обернулся ко мне:

– Испугался за хронометр, Федя?

Вот тебе раз! И голос обыденный. Будто вчера расстались. Он наслаждался впечатлением. Разглядывал меня, неспешно тер коричневую шею, гладил блестящую лысину и седые курчавинки, лапал и щупал рваные шрамы на боку и волосатых ногах.

– Многие пристают: продай и продай, – пояснил довольным тоном. – Считаю, что не зря выложил франки в Дакаре – горя не знаю. Часики – для водолазов. Отменная упаковка...

Я захохотал и повалился на спину.

– Ты это... чего? – Он скомкал полотенце и бросил, ловко угодив в раскрытую сумку.

– Обниматься будем? Ведь сто лет не виделись!

– Широк ты стал, Федя. – Володька похлопал меня по плечу. – Широк, как многоуважаемый министерский шкаф. Боюсь, не обхватить.

«Эге, майн либер Арлекин, да ты, кажись, обижен! Ну и мне поделом – давно мог бы, и должен был, хотя бы письмецо черкнуть, если уж не удосужился до сего дня приехать...»

– Выходит, знал, что я в Москве?

– Слухами моря полнятся, а земля – и подавно... Повидаться или по делу заглянул? Ну... куда-нибудь по-соседству?

– К тебе, но, увы, всего на три дня.

– Красотуля, Федя, возрадуется! Вот с ней и обнимешься, – засмеялся Володька. – А меня зачем тискать?

– Ах, Красотуля, Красотуля... Вот кого я действительно обниму с удовольствием! – Я тоже рассмеялся. – Ну, как она? По-прежнему с тебя пыль сдувает?

– Намекаешь на лысину?

– Когда же ты облез, капитане? – деланно-сокрушенно покачал я головой.

– Как вышел на пенсион – так и слизнуло. Я же последнее время жил в Приморске. Там в театр устроился. Являл собой как бы пожарную вахту и приглядывал за порядком. Тихая сонная жизнь за кулисами... От такой жизни и начал, Федя, стремительно лысеть твой покорный слуга. Тогда и скомандовала Красотуля поворот «все вдруг».

– А почему не ТУДА? Не потянуло в наши края?

– Ты бывал в наших-то?

– Да как-то не получилось...

– А у меня получилось. Там, Федя, сейчас курорты да санатории, бары да кафетерии, суета сует и всяческое занудство. Мы с Красотулей здесь нашли, что нам нужно. Во-первых, совхоз. Посильная работа пенсионеру не возбраняется. И море рядом. Вроде как тихая гавань с такими вот лягушатами. – Он кивнул на мальцов, шнырявших по пляжу. – Привезут мне по осени внучат, им здесь раздолье. Н-да, внучат по осени считают...

«Не зная горя, горя, горя!..» – опять грянуло наверху.

– Вот черти! – засмеялся Володька. – Даешь децибелы, и никакого уважения к старичкам, настроившимся на воспоминания!

Хотя мой язык и не поворачивался назвать друга стародавним прозвищем, а точнее – именем, но я увидел перед собой прежнего Арлекина. Володька выглядел почти довоенным: глаза с прищуром, на губах усмешка, готовая превратиться в улыбочку и в ухмылку. Вообще-то он всегда выглядел самоуверенным. «Для понта», как некогда объяснял сам.

Как давно это было!.. Володька без раздумий брал в оборот любого: портового ли матроса, самого ли начальника порта – все равно. Характерец! Не уступал в силе гнувшим полтинники и пятаки. Характер и привел молодого, подающего надежды капитана танкера на мостик крошечного буксира в таком же крошечном черноморском порту: не понравилась кому-то Володькина прямота, открытое заступничество за товарищей-сослуживцев. Нашелся некто, охочий до кляуз, и «капнул дегтем»: мол, хранит капитан троцкистскую литературу и распространяет среди моряков, – не пора ли заняться? Занялись и, естественно, ничего не обнаружили. Однако посчитали нужным избавиться от капитана. Мол, дыма без огня не бывает. И очутился он в Тмутаракани, а если быть точным, то возле нее, в том заштатном порту.

В наших судьбах имелось нечто общее. Я попал в старпомы тоже не по своей воле и тоже с понижением в должности. Знакомство началось с некоторой настороженности ко мне Арлекина, в то время, конечно, Владимира Алексеевича – в известных кругах, и Володьки-капитана – в кругах известных менее, но достаточно обширных. Они простирались от приморских духанов до мандариновых плантаций в предгорьях. Настороженность была понятна. После анонимки и всех передряг, последовавших за ней, я и сам поначалу чуть ли не боязливо вглядывался в каждого встречного-поперечного. Когда же у меня и капитана начались задушевные разговоры, он объяснял бесчисленность своих знакомств в местном обществе буднично и весьма прозаично:

– В раковине долго не проживешь, ежели ты не мягкотелый рак-отшельник. Да и зачем застегиваться на все крючки перед здешними аборигенами? Они, брат, испокон веку поставляли на буксиры собственных шкиперов и привыкли обращаться с ними по-свойски. Так чего же нос задирать? Танкер – в прошлом, живем – в настоящем, а я принимаю жизнь в масштабе один к одному.

Да... Таким он и был в те годы...

Потом была война, были Севастополь и встреча в Аполлоновке, была Казачья бухта, и он, именно он, о чем мне стало известно совершенно случайно, грузил меня с пробитой головой на подлодку. А после был Лондон и наша последняя до нынешнего дня встреча...

– Кстати, – вспомнил я, – просил тебе кланяться некий кептен О’Греди. Занесло меня в Саутгемптон, и – представляешь! – познакомились на причале.

– Ну?! Жив курилка!.. Ах, Федя, Федя, с каким бы удовольствием я пожал сейчас руку этого ирландца... Он по-прежнему рыжий?

– Скорее... кофе с молоком. По крайней мере, та пакля, что виднелась из-под фуражки, напоминала традиционное пойло наших кафетериев.

– О годы, годы...

Я засмеялся.

– Ты чего?

– Цитирую О’Греди: «О годы, годы... Мы были молодыми и дерзкими!» Улавливаешь сходство?

– Н-да... Годы мои, годы, горе мини з вамы... Стряхнуть бы десятка два и снова ударить по морям. Ты-то ведь все еще моряк.

– Я?! Столоначальник в присутственном месте.

– Не прибедняйся, отче! – Он расстелил полотенце и покойно развалился на нем, закрыв глаза ладонью. Я же сказал, что знаю о тебе все: держишь пальцы на морском пульсе планеты.

– А собственный пульс – еле прощупывается, и пальцы дрожат... Работа, как нынче говорят, больно стрессовая, – я невесело усмехнулся, – телефоны будят в ночь-полночь. И не просто будят, а требуют твоего срочного решения. Бывает, тут же, ночью, снимаешься с якоря и летишь на Камчатку, в Африку, в тартарары, на кудыкину гору. В этом году, друг Володя, я до Англии и в Норвегии успел побывать, и в Марокко. А движок только на валидоле и держится. Откажет однажды в облаках и – посадка в море вечных туманов.

– Дывитесь, люди: неужели мы такие старцы? – Он приподнял ноги – живот вздулся буграми мышц. – Пятак найдется?

В кошельке нашлись три копейки. Я подумал: «Неужто еще может?»

– Рупь нынче мне не по силам, а эту козявку... Р-раз!

Монета была смята дугой. Он нажал на края – сомкнулись.

– Значит, вовремя сделал передышку, – позавидовал я. – Знаешь, как я расстался с морем? Летел в Канаду и... клюнуло прямо в Домодедово. Выгрузили из аэроплана и – в кардиологию. И вот что я понял: после шестидесяти важно не упустить некую критическую точку. Пересечешь ее на полном ходу – враз сковырнешься, но если на время сбросишь обороты у этой вешки – можешь и дальше жить с морем в некотором ладу.

– Застопоришь? Что-то не похоже на тебя.

– Теория... Больничные размышления, среди которых есть и такое. А ты почему ушел с моря? С твоим-то здоровьем?

Он долго молчал.

– Рассказывать длинно – не интересно, – сказал наконец сквозь зубы, – коротко – подумаешь, что ною. А если в двух словах, то замордовали меня комиссии. И все из-за стармеха Лютикова. Я с него дисциплину требую, он на меня жалобы строчит: то технически неграмотно эксплуатирую судно, то самодурствую. Надоело. Попросил убрать от меня Лютикова, а мне в управлении – бац: «Так вы же, Владимир Алексеевич, уже пять лет как имеете право на полноценную пенсию!» И проводили. С музыкой. Через полгода встречаю Лютикова. Смеется, гад: я, говорит, не таких, как ты, сколупывал. Поверишь, чуть не задушил его! Не стал руки марать лишь потому, что подумал: коли не смог справиться с такой гнидой – прямая тебе дорога, Володька, на покой.

– Чего же ко мне не обратился? – Я был огорчен. – Ведь знал, где сижу, на каких постах.

– Неужто забыл – я к начальникам не ходок. Тем более, если они когда-то числились в друзьях. Кстати, за все годы ни разу не вспомнивших обо мне. Соображаешь, столоначальник?

– Бей по шее – не пикну!

– Арлекин никогда не бьет гостей, Федя.