Текст книги "В горячих сердцах сохраняя... (сборник)"

Автор книги: Эрнесто Че Гевара

– Почему же не убил? – усмехнулся команданте.

«Гусано» нервно мотнул головой:

– Да с ним был целый взвод. Будь он один, ему бы несдобровать.

Команданте снова усмехнулся. В конце нашего разговора он приказал мне идти обратно, к побережью. Мне, откровенно говоря, очень не хотелось уходить, но в то же время нельзя было не учитывать, что «гусанос» могут попытаться вернуться к морю.

Я прибыл на пограничный пост. Однако сидеть там в бездействии не собирался, о чем сразу довел до сведения командира. Он стал возражать против того, чтобы я участвовал в действиях боевой группы: по его мнению, я нуждался в отдыхе.

– Да некогда сейчас отдыхать! – сказал я ему. – Вот переловим всех бандитов, тогда и отдохнем.

На Юмури в это время находилось с полсотни бойцов. И в конце концов мне удалось—таки уговорить командира, и он поручил мне возглавить группу из восьми милисьянос, которая должна была нести патрульную службу на мысе Спокойствия.

В четыре часа дня над морем появился вертолет. Я пояснил ребятам, что, хотя у этой железной птицы кубинские опознавательные знаки, нужно быть готовыми ко всяким неожиданностям: враг способен на любые провокации. Облетев берег, вертолет сделал круг над мысом Спокойствия и сел рядом с нами. Из машины вышли несколько человек. Командир группы попросил меня провести их до нужного места. Так я снова очутился там. где произошла моя первая схватка с бандитами.

На протяжении тринадцати дней я все время был начеку. Мне, к сожалению, не пришлось участвовать в заключительных операциях по ликвидации банды Мендеса. Там отличились многие ребята, в том числе Лейли Перес, Вильяме и очень храбрый парень Йяйо из Гран—Пьедра.

Это были напряженные дни. Янки пытались запугать нас. Их боевые корабли крейсировали у наших берегов. А 4 мая власти Багамских островов, не имея на то никаких оснований, арестовали два кубинских рыболовецких судна, а третье повредили, открыв по нему огонь. Они хотели использовать рыбаков в качестве заложников, чтобы потом обменять их на контрреволюционеров. Угрожая рыбакам расправой, багамские власти бросили их на маленьком необитаемом острове без воды и пищи, не оставив им даже лодки, на которой они могли бы попытаться добраться до кубинских берегов.

Эта провокация вызвала на Кубе взрыв негодования. В Гаване перед зданием посольства США прошла мощная демонстрация протеста. Гнев народа был так велик, что казалось, возмущенные массы снесут с лица земли здание посольства.

Из захваченных у «гусанос» документов стало известно, что бандиты намеревались создать базу на другом берегу реки Юмури. В них содержались инструкции по проведению диверсий. В наши руки попали также пачки чистой бумаги – она предназначалась для тайнописи. Чего только не было у бандитов: и нейлоновые канаты для лазания по скалам, и сигареты «Кэмэл», и пищевые концентраты, и специальные тонизирующие таблетки. Было также много новейшего автоматического оружия и патронов. Не обошлось и без марихуаны.

В операциях по ликвидации банды Мендеса участвовали товарищи, хорошо знавшие этот район. Кроме того, у них имелись подробные карты местности, вплоть до Плая—Ларга. Можно с уверенностью сказать, что этот берег всегда был под надежной защитой.

Что касается Висенте Мендеса, то его последним прибежищем стала отдаленная пещера. В боях он потерял почти всех своих людей: за десять дней было ликвидировано десять «гусанос». И вот теперь, обложенный со всех сторон, словно хищный зверь, Мендес сидел в пещере. Он был опасен, так как занимал весьма выгодную позицию.

Справился с ним парень из Гран—Пьедра. В отчаянной перестрелке он меткой очередью сразил главаря банды наповал. Так на тринадцатый день мы узнали о смерти Висенте Мендеса. На тринадцатый день после того, как я увидел первого «гусано», выходящего из зарослей. И мне почему—то вдруг стало страшно. Потом я понял почему: я боялся не за себя, а за товарищей, которые, может быть, ведут сейчас смертельный бой. Поскорей бы они кончали с бандитами!

…Я не стал дожидаться отставшего сержанта и быстро шел по дороге. Охраняемые ополченцами, по тропе, ведущей со скалы вниз, тяжелым шагом брели пленные «гусанос». И мне представилась картина, которую я, наверное, никогда не забуду: как вот эти самые бандиты, один за другим, крадучись выходят из зарослей. А знаешь, товарищ, в первую минуту я так растерялся, что не мог сообразить, что же теперь делать…

Пабло Армандо Фернандес
От человека к смерти

Роберто Фернандесу Ретамару посвящается

I

 
Вот здесь, именно здесь
во времена голода и человеческой слепоты
я создаю новый мир и новые отношения.
Кто же тот человек, что разбрасывает повсюду,
как песок или пепел,
старые верования?
(«…Сорок дней мы шагали
без сна и без отдыха…»)
Именно с этого и начинается история.
(«…Пятнадцать дней мы шагали,
утопая в воде,
задыхаясь в болотной жиже…»)
Говорили некоторые,
что история – это заброшенный пустырь,
это – заброшенный дом
без хозяина и без хозяйки.
Но для нас история – значит
питаться лишь одиннадцать раз
за тридцать дней
тяжелого пути.
Для нас история – это вражеские засады,
река Литуабо, мост Кантаррана
и снова засады
с винтовочными выстрелами
и свистом пуль в ночи.
На седьмой день пути,
к наступлению ночи,
перед нами раскинулось селенье
Куатро Компаньерос
и горы Форесталя,
покинутое ранчо Тринидад
в трех километрах от реки Ла—Йегуа.
Нам нужно было устоять и не сдаться,
сражаться между смертью и победой,
радуясь и смерти, и победе.
Для нас история – это память о погибших товарищах.
Мы подбираем тела их на поле брани
и украшаем место их гибели
нашей вечной любовью.
Наш путь не был усеян розами.
А неподалеку благоухало море…
Нам путь преградила река,
вышедшая из берегов,
но в эту ночь наши души озарила любовь.
Мы неустанно мечтали
о ласке женских рук
и о куске хлеба.
Мы научились понимать, что свобода —
это не просто обещание,
не просто незатейливое словечко,
что ни священники, ни краснобаи
не подарят народу
долгожданную свободу.
(«…Всего лишь одну ночь
отдохнули мы за сорок дней пути…»)
Вот так, голодом и мечтой,
вершится
подлинная история,
подвергающая себя постоянной опасности,
вечно движущаяся между смертью и победой
и слушающая, как дрожит земля
в объятиях смерти.
 

II

 
Свобода! Твой образ любви
живет не только для себя одной.
Свобода! Мы познаем тебя,
когда в горах чувствуем себя свободными.
Здесь мы говорим свободно,
что человек свободен там,
где он сражается.
Здесь, в лесной тиши,
мы посвящаем тебе много дней.
Мы засыпаем под твой ласковый голос.
Мы хотим, увенчав тебя короной,
стать твоими избранниками.
Твой многоликий образ
сливается в единый образ свободного человека.
Ты голосами свободно парящих птиц
наполняешь долину.
Свобода!
Твои ясные очи – это
закрытые глаза погибших товарищей.
Твоя воздетая к небу рука – всюду,
где есть поникшие руки погибших в сраженье.
Твои губы созданы для песен.
Взгляд твой излучает преданность делу.
В тебе столько таинства
и столько немеркнущей жизни!
Ты доверь нам свои сокровенные тайны,
расскажи о местах, где ступала нога
свободного человека.
Мы знаем, ты веками жила
в оковах мрака и молчания,
а теперь, свобода, мы хотим услышать
твой чистый голос…
Давай же поговорим…
Никто не объяснил нам,
что значит быть мудрыми,
дисциплинированными и храбрыми…
(«…Сегодня во рту не было ни крошки…»)
Кто—то молится за спасение преследуемых,
Кто—то молится за жизнь преследователей…
Поколения людей, которые созданы для жизни..
Наши руки —
руки будущих творцов…
Слышатся выстрелы
кровопролитной войны…
 
 
История – это не заброшенный пустырь.
 
 
Свобода!
Расскажи нам о миллионах твоих сторонников,
ведь в Майари—Арриба,
в открытом поле,
истекают кровью твои приверженцы.
Наши руки,
рвущиеся к свободе,
добыли в сраженье автомат «Томпсон»,
пять автоматов «Спрингфилд»
и немного стрелкового оружия.
Свобода!
Ты не просто свобода лесного зверя
или птицы, парящей в небе.
Ты – человеческая свобода.
Одержи ты сегодня над нами победу
ради нашего прошлого
и светлого завтра.
Мы верные твои сторонники.
Среди грохота выстрелов и страшных взрывов
мы слышим, как дрожит твое сердце,
как бьется оно,
залитое кровью убитых,
меж обгоревших сосен.
Среди руин
мы видим твое обнаженное тело.
Мы низко склоняем пред тобой
наши головы.
Не нужно нам иной судьбы.
 

III

 
Люди страдают и умирают.
Так зачем же нас запугивать смертью?
Те, кто раньше времени стали
думать о смерти,
умерли,
не дождавшись ее прихода.
Люди и без того умирают…
Так зачем же их запугивать смертью?!
Наполняются горы
воздухом свободы.
(«…В 7 утра появился в небе
самолет—разведчик…»)
Враг яростно ненавидит
мою любовь к свободе.
Мы прощаемся под проливным дождем
и спрашиваем нежно друг друга,
моя любимая,
когда же увидимся снова.
Люди, никогда не слышавшие грохота боя,
сердцем не ощутившие
страстной любви к свободе,
не ставившие крестов
на могилах погибших товарищей, —
эти люди не знают,
что такое война.
Мы не умрем.
Мы не умрем
и постараемся
дожить до старости,
чтобы рассказать о подвиге народном.
(«…В 11.30 утра по дороге
проехало шесть грузовиков,
битком набитых солдатами…»)
Веселое пение птиц в горах
навсегда останется в нашей памяти.
А сейчас солдат
затачивает мачете,
а девушка собирает грязную посуду —
как же трудно нам было прощаться!
В грустном молчании
сгорбился мост,
и кажется, снова пылает земля.
Так хочется жить
и любить всем сердцем
наперекор печали и боли!
(Любимая, мы еще потанцуем!)
 
 
Одежда пропахла сыростью.
Души изъедены печалью.
(Любимая, мы еще потанцуем!)
Не смолкают пулеметы,
ведь им не понять причину
нашей радости.
(«…Примерно в 16.00
в четырех или пяти километрах
послышалась перестрелка…»)
Эта пышная зеленая ветка
и набухший цветочный бутон,
вся моя кровь взывают к тебе, свобода.
Пусть скорее наступит тот радостный час,
когда я смогу прижать тебя к своему сердцу…
Как люблю я тебя, дорогая свобода!
(«…Ровно в 7 мы снова отправились в путь…»)
 

Файад Хамис
Победа на Плая—Хирон
(набросок для кантаты)

Удар в спину

 
Спали города,
укрывшись одеялом фабричного дыма.
Спали поля под покровом росы.
Спали дети, нырнув в темноту.
И полночь
влажным теплом дышала в окна.
Многие люди, однако, не спали:
при свете лампы
одни из них гранили
твердыню новых идей,
призванных каждому дать труд и радость,
другие, сжимая в руках винтовки,
стояли на посту —
у заводской проходной,
у входа на ферму или
у самой границы, на морском берегу,
где над ними трепетали
звезды и листья.
И всюду на нашей Родине зрела любовь,
голубая и глубокая, как ночь:
любовь мужчины к женщине,
любовь к освобожденному труду,
непобедимая любовь к Отчизне.
Любовь и нежность – великая сила
нашей крови, нашего молота, нашей росы.
Но в это самое время
в наше чистое небо
по—воровски ворвались грязные космы взрывов
и предательский грохот динамита
заглушил мерный рокот заводов
и вместо распахнутых окон
выросли уродливые руины —
это смерть попыталась
проторить себе дорогу
по нашей земле,
по нашей воде, по нашему небу —
дорогу, по которой должны были ринуться
тяжелые бронетранспортеры смерти,
смерти, облаченной
в грязную униформу цвета хаки,
заморской смерти, лязгающей кровавыми
гусеницами,
выползшими из чужеземных фабрик страха.
 

Пришельцы

 
Они пришли не с цветами, не с улыбкой,
не затем они пришли, чтобы в наших домах
появились хлеб или музыка.
Не затем они пришли, чтобы сесть у порога
и дружески поговорить
о том, как прекрасны мир,
труд и любовь.
 
 
Нет, их руки не пахли жизнью.
 
 
Они пришли не затем,
чтобы складывать дома из кирпичей,
доить коров,
влажных от росы и звезд,
или рубить вековые стволы в чаще,
чтобы на их месте вырос поселок,
не затем они пришли,
чтобы научить нас читать книги
или вылечить наши израненные руки,
не затем, чтобы вместе с нами мечтать
о мире, который мы строим,
радуясь, наперекор трудностям.
 
 
Нет, их руки не пахли жизнью.
 
 
Они не принесли с собой голубей,
не принесли ни маиса, ни книг,
ни бочек с пальмовым маслом.
 
 
Их руки не умели держать
ни молотка, ни скрипки,
не было в руках у них надежды,
не было в руках у них любви,
не было в руках у них дружбы,
не было в руках у них радости,
не было в руках у них мира,
не было в руках у них жизни.
 
 
Ибо руки их пропахли смертью.
 

Явление смерти

 
Дрожать утесу и ручью —
свинцом перечеркнуло поле,
и вырвалась из жил на волю
кровь, окропившая зарю.
 
 
Как среди пальмовых стволов
белела тихая дорога!
Но вот трубач пропел тревогу,
и орудийный грянул рев.
 
 
Просила сельва: не тревожь,
синсонте, трелью это утро…
Но содрогнулся лес, как будто
ему под сердце впился нож.
 
 
И брату брат сказал: – Готовь
себя на подвиг настоящий! —
И подожгла глухую чащу
кубинцев пламенная кровь.
 
 
И вот вскричала птица. Вот
кувшинка дрогнула под ветром..
И закружил в реке рассвета
свинцовых пуль водоворот.
 
 
И в землю из глубоких ран
багряные упали зерна…
И под скалой, крутой и черной,
дымился утренний туман.
 
 
Раскрылась лилия… Вода
под ней густела светлым глянцем…
На ледяном челе повстанца
взошла кровавая звезда.
 

Павшие

 
Народное спасая дело,
упал сраженный милисьяно.
Осколком неба средь бурьяна
его рубаха голубела.
 
 
У меня нет имени.
У меня были сильные мозолистые руки.
Мои глаза едва научились читать.
День за днем стучал мой молоток,
день за днем визжала моя пила.
Руки мои создавали,
и жизнь моя была простой и прекрасной.
Каждый вечер на крыльце своего дома
меня поджидала невеста с незабудкой в руках.
«Мой плотник» – так она меня называла.
«Ты пахнешь свежей стружкой» – так она мне
говорила,
и я целовал ее в чистое чело.
Плотником был мой отец,
и дед мой тоже был плотником.
Когда я был маленьким,
у нас в семье говорили:
«Вот еще один плотник подрастает для Кубы!»
День за днем стучал мой молоток,
день за днем визжала моя пила,
и жизнь моя была простой и прекрасной.
Руки мои строили весну,
но погиб я безымянным.
 
 
Хор:
Имя тебе – Народ!
Имя твое – Народ!
 
 
Народное спасая дело,
упал сраженный милисьяно.
Осколком неба средь бурьяна
его рубаха голубела.
У меня нет имени.
Меня всегда узнавали по лицу землистого цвета,
ибо я имел дело с землей.
Руки мои были похожи на корявые корни.
Ими я защищал наши соломенные крыши,
наши стада, наше тревожное поле.
Потом пришла революция —
вечная весна земли и птиц,
и руки мои принялись строить
прекрасное Завтра.
Они ласкали борозду —
и борозда плодоносила.
И хижина моя стала зеленым дворцом,
сверкающим листвой
под водопадом солнечного света.
Мозолистые мои руки
научились держать неодолимое оружие —
винтовку, которая защищает
не чье—то личное поле,
а всю на свете весну.
Ныне я среди павших на поле брани.
Тело мое проросло травой,
руки мои стали могучими пальмами.
Кровь моя стала льющейся песней.
Простреленная моя рубаха
пахнет не кровью, а мятой травой.
Руки мои неподвижны,
но выпестованное ими поле
продолжает наливаться жизнью.
Все узнавали меня
по лицу землистого цвета,
но умер я безымянным.
 
 
Хор:
Имя тебе – Народ!
Имя твое – Народ!
 
 
Народное спасая дело,
упал сраженный милисьяно.
Осколком неба средь бурьяна
его рубаха голубела.
 
 
У меня нет имени.
Может быть, меня звали Хуан,
а может быть – Педро.
Звали меня Слесарь, Веселый Парень,
Парень Пропахший Мазутом.
Всю жизнь я прожил
на узкой улочке, мощенной булыжником.
Я долго и не подозревал, что Родина —
это еще и трава, и деревья, и поле боя,
где моя пулеметная очередь косит врагов.
Мы с братьями так любили булыжник,
и пыль, и грохот мостовой,
и чад заводского цеха!
И вот глаза мои навечно закрылись под дерном,
и надо мной сомкнулись кроны деревьев.
Я – частица города,
похороненная на рубеже моря и гор.
И нет у меня имени.
 
 
Хор:
Имя тебе – Народ!
Имя твое – Народ!
 

Голос раненого героя

 
Проносится смерть со свистом.
 
 
И падают наземь люди,
и рушатся пальмы наземь,
и падают самолеты,
предатели и герои,
и падают птицы, дети…
Цветы и гранаты – рядом.
 
 
Проносится смерть со свистом.
 
 
Вокруг меня – дым и пламя.
Весна, обернувшись взрывом,
огнем опалила зренье.
И кровь моя тоже пахнет
порохом и пожаром.
 
 
Проносится смерть со свистом.
 
 
Но вот из утробы боя
вырвался звук протяжный
и, грудь захлестнув мне болью,
вдруг оказался песней,
в ушах у меня звенящей.
 
 
Отчизна во мне запела.
 
 
Родина, ты изранена!
Родина, ты прекрасна!
Родина – это герои,
жертвующие собою
ради тебя, Отчизна,
поющая в наших жилах!
Родина, ты бессмертна!
Родина, ты свободна!
Я ранен твоею раной,
но станет твоя победа
моей победой над смертью!
 
 
Родина – в нашем сердце!
 
 
Весна, обернувшись взрывом,
врастает пламенем в очи,
и каждое дерево – факел,
и молния – каждый выстрел,
и падает мой товарищ
под грузом свинца и славы.
 
 
И черные звезды льются
на красное поле боя —
орудия, танки… Разве,
трава, ты бываешь алой?
Багряная роза раны —
цветок мой тебе, невеста,
тебе, дорогая мама,
цветок к твоему подножью,
Отчизна моя родная!
Пусть кровь моя пахнет жизнью!
 
 
Весна! Видишь?
Твой защитник,
я снова прильнул к прицелу.
 

Говорит кубинский народ

 
На крови наших павших братьев
взойдет Родина.
На крови наших павших братьев
взойдет Грядущее.
 
 
Рука, сжимавшая винтовку, станет деревом,
и в кроне этого дерева запоет время,
а под его сенью будут расти дети,
непобедимые герои завтрашних дней.
Простреленная грудь породит реку,
и на ее берегах расцветет земля,
а в ее зеркале птицы и небо
сольются в струях солнечного света.
 
 
На крови наших павших братьев
взойдет Родина.
На крови наших павших братьев
взойдет Грядущее.
 
 
Из виска, пробитого пулей, родится заря,
спокойная, сильная, алая,
и будет ее тревожить только струна гитары
или шелест открывающейся книги.
Из глаз, сомкнувшихся в предсмертной муке,
полыхнет неугасимое пламя
новой жизни,
и мы тронемся в путь на ее сверкающей колеснице,
вслушиваясь в бессмертную песню весны.
 

Народ говорит: не смерть, а бессмертье

 
Нет смерти – есть лишь обугленная земля.
Нет смерти – есть лишь струящаяся кровь.
Нет смерти – есть лишь искореженная сталь.
Нет смерти – есть только жизнь,
выжившая в пламени боя.
Нет смерти. Над утонувшими бомбами
взрывается безмолвие кувшинок.
Празднично—голубое небо. Радостный дождь.
Трупы наших врагов утонули в болоте.
Смешались с тиной
их грязные руки и черные помыслы.
Над ними сомкнулась
зловонная жижа забвенья.
А в каждой кувшинке,
в каждой лилии сверкает чистая роса
нашей победы.
И каждый раскрывшийся цветок —
это губы, которые провозглашают:
«Герои Отчизны бессмертны!»
Да здравствуют вечно живые герои,
защитившие нашу Отчизну!
Вечной жизни вам, павшие,
вам, победившие смерть,
вам, шагнувшие прямо в бессмертье!
 

Весь народ поет

 
Родина не умрет
в наших сердцах, кубинцы.
 
 
И не удастся сжечь
нашу весну врагам.
 
 
Снова деревьям цвесть.
Юному ветру – литься
 
 
в листья… Они под стать
звонким колоколам.
 
 
Нет, не настанут дни
сумрака и пустыни.
 
 
Розы не отцветут,
и не умрет любовь.
 
 
Нет, наш цветущий сад
вдруг не покроет иней.
 

 
Нет, не вернется к нам
черная бездна вновь.
 
 
Нет, не сорвутся псы,
посаженные на цепи.
 
 
Знамя своей судьбы
не выпустим мы из рук.
 
 
Прошлого злобный мрак
истлеет в зловонном склепе.
 
 
Порукой тому они —
наш молот и острый плуг.
 
 
И никогда не умрут
погибшие наши братья.
 
 
Не будет на мне оков
и горя в твоих очах.
 
 
Видишь: опять заря
распахивает объятья.
 
 
Слышишь: снова поет
затеплившийся очаг.
 
 
Родина, только мы
будем владеть тобою.
 
 
Родина, только нас
будешь голубить ты.
 
 
Родина, стали мы
ныне твоей судьбою.
 
 
И не растопчет враг
наши с тобой мечты.
 

Уго Чинеа

Часовой

Только что мы совершили марш—бросок. И вот наши легкие, жаждавшие глотнуть хотя бы чуть—чуть свежего ветра, вновь наполняются горячим влажным воздухом, струями поднимающимся от поверхности земли. Солнце отражается в асфальтовом покрытии взлетно—посадочной полосы, на которой теперь с нами проводят практические занятия.

Вдалеке, на краю полосы, виднеется одинокий дрок. Отсюда заметно, как под легким дуновением полуденного ветерка, дующего со стороны моря, медленно колыхаются его ветви. На противоположном краю полосы вытянулись в ряд бараки, занятые под казармы, и другие постройки, в которых разместились штаб и службы батальона. Метрах в ста от казарм возвышается башня контроля за полетами. По ее круговой наблюдательной площадке, защищенной от солнца дощатым навесом, поверх которого выложен слой асбеста, ходит часовой, одетый в форму защитного цвета.

Вот часовой садится в раскладное кресло и устраивается в нем поудобнее, чтобы понаслаждаться зрелищем, когда наш лейтенант начнет гонять нас до седьмого пота, заставляя то маршировать, то пускаться бегом.

Уже двенадцатый день мы занимаемся одним и тем же. А винтовки, которые нам так не терпится получить, по—прежнему лежат в заколоченных ящиках в штабе батальона.

Мы разбредаемся вдоль бетонной полосы, которая буквально пышет жаром, надеясь, что там, где начинается земля, хоть немного прохладнее. Напрасно. И здесь такая же нестерпимая жара. Солнце зависло в зените и направляет прямо на нас свои палящие лучи. Я закуриваю. Еще несколько человек затягиваются сигаретами. Мы пьем перегревшуюся во флягах воду и располагаемся под редкими кустами, пытаясь в их тени спастись от зноя.

Лейтенант остается на ногах и после команды «Вольно». Прохаживаясь, он отпускает шуточки в адрес ребят из второго взвода. Докурив сигарету, направляется к середине летной полосы.

– Строиться! – раздается команда.

Из—под надвинутой на лоб фуражки часового проглядывает довольная ухмылка. Сам он продолжает сидеть, закинув ногу на ногу. Винтовка лежит у него на коленях.

Стоило нам построиться, как опять раздаются команды, а командиры рот и взводов повторяют их для своих солдат:

– Батальон, смирно!

– На месте! Вольно!

– Батальон, смирно!

– Напра – во, раз, два, три!

– Шаг назад, марш!

От асфальта поднимается пар. Часовой на башне шагает теперь взад—вперед там, где есть тень. Винтовку он держит наперевес.

Мой желудок давно напоминает, что пора бы и пообедать. Но лейтенант как ни в чем не бывало продолжает гонять нас. Наконец он командует:

– Вольно, разойдись!

Строй рассыпается. Каждый пытается как можно скорее добраться туда, где раздают обед, и занять очередь. Впереди меня вышагивает Кинкалья. К нему присоединяются Макарио и Болита. Прибавляю шаг и догоняю их.

– Дали нам прикурить сегодня, Кинкалья, – говорю я.

– Лучше не вспоминай. Собачья жизнь настала. Меня эта муштра уже доконала: еле ноги переставляю.

– Это все из—за жары. Смотри, как припекает сегодня, – поддерживает разговор Болита.

– Да, братва, скажу я вам, это не бетонные плиты, а настоящая раскаленная сковорода. И мы, как дураки, скачем по ней, – продолжает Кинкалья.

– Слушай, Кинкалья, а правда, что нам еще учиться здесь тридцать дней?

– Кто его знает, может, и тридцать. Будь все проклято! Мочи моей больше нет. Только и слышишь: давай, давай. Встал – давай, побежал – опять давай, поужинал – разбирай и собирай оружие. И так до отбоя. Нет, будь все проклято!

Мы встаем в очередь.

– Братва, слушай! Я придумал прозвище лейтенанту! – кричит Болита, темный парень небольшого роста.

– Какое? – откликаются в конце очереди.

– Клыкастый – вот какое. А?

Очередь разражается хохотом.

– У него нет одного зуба, – объясняет Болита, – поэтому, когда он командует, к нему лучше не подходить – слюни летят во все стороны, только успевай увернуться…

– Братцы, а он ведь в точку попал. Лейтенант и меня несколько раз окатил! – кричит кто—то из середины очереди.

И снова все хохочут.

– Ну так что, братва, договорились? Клыкастый, а?

– Нет, давайте лучше назовем его Слюнявым, – встревает в разговор Макарио, обнажая свои крупные желтые зубы.

На обед сегодня тушенка и рис с фасолью. Плотно заправившись, мы плетемся к гамакам и, добравшись, падаем в них ничком.

Снаружи нещадно палит солнце. В казармах все окна и двери распахнуты настежь в ожидании сквозняка. Отсюда видна пожухлая, опаленная солнцем трава и земля, иссеченная, будто рубцами, широкими трещинами. Раскаленный ветер вбирает в себя потоки влажного воздуха, и возникает ощущение, что вместо воздуха в легкие вливается какая—то вязкая жидкость.

Рев моторов самолета не дает мне заснуть. Я жду, когда же он наконец совершит посадку. Поворачиваюсь в гамаке на другой бок и пытаюсь разглядеть самолет, но мешает крыша соседнего барака. Видны только белые вытянувшиеся облака, лениво плывущие по ярко—голубому небу. Рев моторов нарастает. Слышно, как самолет заходит на посадку, и я поворачиваюсь на другой бок в надежде поскорее заснуть. Рев смолкает окончательно. Я чувствую, как наливаются тяжестью веки, и погружаюсь в сон.

Снова слышу рев моторов. Они стремительно набирают обороты… И вдруг раздается похожий на удар хлыста сухой щелчок. За ним еще и еще… «Наверное, это выстрелы», – мелькает у меня в голове. Нащупываю свои ботинки под гамаком. Когда я их надеваю, снова раздаются выстрелы.

Другие ребята тоже уже обуваются, поспешно натягивают свои не успевшие просохнуть от пота майки и выбегают из казармы к взлетно—посадочной полосе.

Передо мной пробегает лейтенант. В руке у него автомат. За ним, не отставая ни на шаг, бегут несколько бойцов Повстанческой армии. Мы бросаемся за ними. Но лейтенант, оборачиваясь на ходу, кричит:

– Не сметь, в казарму, в казарму! – и бежит вперед.

Однако никто не хочет упустить возможность своими глазами увидеть, что же произошло. Чтобы сократить расстояние, мы бежим к вышке контроля за полетами не по тропинке, а наискосок, через газон. На бегу успеваю заметить, как вдалеке, на другой стороне аэродрома, несколько человек скрываются в зарослях тростника.

– Лейтенант, они в тростнике! Они прячутся в тростнике! – кричу я.

Но лейтенант меня не слышит. Он продолжает бежать к вышке, карабкается по винтовой лестнице наверх и уже оттуда что—то кричит. Я вижу, как он жестами пытается что—то объяснить, потом машет рукой, подзывая меня к себе. Он кладет автомат на пол, а сам приседает на корточки и бережно взваливает себе на спину часового. Потом поднимается и, держась за перила, начинает осторожно спускаться. Я подбегаю и хочу помочь ему, но он уже ступил на асфальт – весь в поту, ноги подгибаются под тяжестью ноши.

– Быстро за машиной! Найди в штабе джип, бегом!

Однако бежать никуда не надо: к нам на полном ходу мчится газик. Он резко тормозит возле нас.

– Похоже, слишком поздно, – говорит лейтенант. Два солдата выпрыгивают из машины, подхватывают

раненого и осторожно кладут на сиденье. Газик срывается с места.

Лейтенант стоит неподвижно. Он словно окаменел. Затем он снимает фуражку, вытирает пот со лба и произносит:

– Думаю, ему уже ничем не поможешь.

– Как так?

– Да вот так. Куда бежали те люди?

– К полю. А наши за ними.

– Ладно, пойдем обратно, – говорит лейтенант, и мы идем к лагерю.

Я вдруг с удивлением обнаруживаю, что вокруг ни души. Только мы вдвоем. Я уже собираюсь сказать ему об этом, как вдруг замечаю между казармами построившийся батальон, а перед ним – ящики с оружием. Солдатам раздают винтовки. Взводы выстроились в шеренги по отделениям. Поотделенно им раздают оружие и ветошь для его чистки.

Я – ефрейтор первого отделения второго взвода первой роты. Встаю на свое место в строю и спрашиваю товарища:

– Какой был приказ?

– Помочь взять тех, кто прячется в тростнике.

Взвод, построившись, уходит. Его ведет сержант. Отбивая шаг по сухой траве, взвод направляется к тростниковым зарослям. Отсюда поля не видно. Его загораживают казармы, вытянувшиеся линейкой в сторону аэродрома. Крайний барак всего метрах в ста пятидесяти от полосы.

– Ну—ка, ребята, живее счищайте смазку! Шомпол в ствол и – пошел! Веселее, не то ночь застанет! – хлопая в ладоши, торопит нас лейтенант.

Другие командиры тоже поторапливают солдат с чисткой оружия. Сержантам, ефрейторам и старшинам выдают автоматы, артиллеристы получают базуки, остальные – винтовки. Мы знакомы с оружием теоретически, по занятиям по стрелковому вооружению. Посмотрим теперь, на что способен каждый из нас в деле. Мне не терпится поскорее дочистить винтовку. В затворном механизме смазка очень густая – приходится разбирать его и каждую деталь протирать ветошью отдельно. Конечно, лучше было бы смыть ее горячей водой, но сейчас это было бы недопустимой роскошью.

– Взвод, быстрее, быстрее! – подгоняют офицеры солдат.

Быстро вставляю затвор и нажимаю спусковой крючок. Слышу, как щелкает ударник в пустом патроннике. Вставляю магазин, осторожно кладу винтовку и вешаю на себя подсумок с патронами. В подсумке три полных магазина. Трассирующие пули помечены красной полоской.

Строимся.

– Взвод, смирно! Прямо шагом – марш, раз, два, три, четыре! Бегом – марш!

Чтобы сократить расстояние, бежим прямо по траве. На горизонте виднеется небольшой кусочек багряного солнца. Тростник колышется волнами. Порыв ветра пригибает цветистые метелки и даже сами стебли.

На полосе несколько человек в военной форме. Они суетятся возле двух грузовиков. Туда же подъезжают еще несколько машин. Они вытягиваются в колонну. Шоферы остаются на местах. Слышно лишь урчание моторов.

Мимо нас проносится джип. В нем капитан. Машина спешит в сторону штаба батальона. Наконец мы достигаем полосы и останавливаемся возле грузовиков.

– Приготовиться к погрузке!

Первое отделение забирается в кузов. Некоторые мешкают, вскарабкиваясь наверх, потому что им мешают винтовки. А снизу нажимают:

– Вперед, ребята, вперед!

– Куда это мы? – спрашивает какой—то милисьяно, ставя ногу на заднее колесо, чтобы оттолкнуться и перелезть в кузов.

– Лезь, лезь, спрашивать потом будешь.

– Везет же нам, парень, – обращается он ко мне, перемахнув через борт кузова.

– Везет, – отвечаю.

Как только все забираются в кузов, грузовик трогается. Весь наш взвод – двадцать два человека вместе с сержантом – умещается в одной машине, даже остается немного свободного пространства.

– Сержант, можно узнать, куда нас везут? – спрашивает Кинкалья.

– Можно.

Все смотрят на сержанта. Раньше он работал в Санта—Кларе конторщиком в отделении американского кредитного банка «Интернейшнл Харвестер компани». Теперь он сержант и командует нами. Это крепкий, мускулистый парень. Зовут его Бенито Ортега.

– Значит, дело такое: надо окружить и поймать тех, кто прячется в тростнике, – объясняет он.

– И это все?

– Конечно. А тебе что, мало этого?

– Эх, заарканить бы их, ребята!

– А если они уже ушли оттуда? – спрашиваю я сержанта.

– Так быстро все поле они проскочить не могли.

– Но это же было полчаса назад, сержант. И они уже поле проскочили, точно говорю, проскочили, – уверяет кто—то.

– А может, они и не пошли через тростник, а сразу вышли на шоссе, что ведет в Сенфуэгос…

– Нет, там бы их перехватили. На дороге патрулирует джип, – возражает Бенито.

– Ну и что, что патруль? – подает голос Болита.

– Патруль патрулирует, тебе говорят. И обязательно зацапает их, если они решатся выйти. Уловил? – спрашивает Кинкалья.

Подъезжаем к полю с противоположной стороны. Проехав еще несколько метров, грузовики останавливаются.

– Выгружайся, ребята! – командует сержант. Спрыгиваем на землю. В этот момент к нам подъезжает джип.

– Следуйте за первым, сержант, – поступает оттуда приказ.

– А где первый?

– Вон там… – показывает офицер.

– Слушаюсь!

– Дистанция пятнадцать метров, – добавляет офицер.

– Внимание! Слышали приказ? Дистанция пятнадцать метров. Первому отделению расположиться здесь, остальные рядом. Выполняй команду! – приказывает сержант Бенито.