Текст книги "Озеро скорби"

Автор книги: Эрин Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Глава 7

Когда Чарли Брейзил пришел с работы домой, на кухне никого не было, только радио еле слышно бубнило в пустой комнате. Они всегда обедали без него; так было лучше. Он снял куртку и рубашку и пошел к раковине смыть торфяную пыль, прилипшую к его лицу и тыльной стороне шеи. Его никак не оставляло тяжелое предчувствие, что до заката случится что-то еще. Он был не суевернее любого другого, но все знали, что странные происшествия приходят по трое. Сначала была торфяная буря – редкое явление; за шесть лет, что он работал в Лугнаброне, у них не встречалось подряд больше двух дней хорошей погоды, и ветер должен был быть совершенно определенный. Он не помнил, чтобы когда-нибудь видел такую бурю, такую громадную стену пыли, что она закрыла и землю, и небо, и даже свет солнца. И в середине бури он наткнулся на эту женщину и ее машину. Он чуть не убил ее, но вовремя остановил трактор. Это наверняка был знак чего-нибудь – но чего?

Эти придурки в мастерской не давали ему прохода весь день, доставали насчет того, как американка смотрела на него, спрашивали, правда ли, что американкам всем только того и охота. Он терпеть не мог такие разговоры и чувствовал себя так, словно голова вот-вот треснет. И каждый день одно и то же; они всегда находили поводы, большие или маленькие, как бы его достать. Он почти привык к этому. Он знал, конечно, что о нем ходят разговоры, и даже знал какие, что он на голову стукнутый. Чего они не понимали, так это того, что все его странности были защитой; он сознательно принял такую манеру поведения, чтобы держать их на расстоянии.

Вскоре после того, как он вернулся в мастерскую, кто-то еще пришел и рассказал, что археологи на раскопках болотной дороги нашли еще одно тело, и на этот раз подозрительное, судя по всем прибывшим полицейским машинам и микроавтобусам. Сложно было скрыть происходящее, когда кругом кишат полицейские машины и на пустых болотных дорогах это видно на многие мили. Новости разошлись, и вокруг зашептались: все пытались угадать, кто был жертвой – тот молодой из соседнего прихода, говорили некоторые, или еще один старый труп. Кругом шептались и бормотали, и Чарли ощущал, как все вопросительно оглядывались на него.

Он надел свежую рубашку, которую мать оставила ему на стуле в коридоре. Чарли вытащил из духовки горячую кастрюлю и поставил ее на стол, туда, где ему было накрыто. Он знал, что болезнь скоро сведет отца в могилу. Какое-то время они все пытались притворяться, что это было не так, но какой смысл отрицать это теперь, при всех этих трубках и кислородных подушках, при хрипе смерти сквозь его влажный кашель? Тем временем кому-то приходилось удерживать ферму на плаву. Она была небольшая, но каждый раз, когда Чарли приходил с болота, дел тут хватало: накормить скот, собрать сено, не говоря уже о ремонте дома и обслуживании трактора. Каждую ночь он падал в постель измотанным и опять вставал в шесть утра на смену на болоте. Конца этому не было видно. Чарли возмущался своим положением и в то же время ощущал вину за то, что не делал больше. Он с волчьей жадностью проглотил свою еду, стремясь заполнить грызущую пустоту в животе и убраться отсюда. На его тарелке оставалась лишь одна вареная картофелина, когда из гостиной вышла мать, неся поднос с наполовину съеденным обедом отца; каждый день он съедал чуть-чуть меньше, чем за день до этого. Елейная музыка по радио неожиданно оборвалась, и ее сменил тяжелый барабанный бой, провозглашавший о серьезности того, что должно за ним последовать:

– А вот и последние новости от «Радио Мидлендз». Гарда начала расследование смерти мужчины, чье хорошо сохранившееся тело было найдено в Лугнабронском болоте сегодня днем. Тело было найдено археологами, работавшими на участке, и личность умершего еще не установлена. Вскрытие будет проведено утром; Гарда изучает случаи пропажи людей в районе.

Диктор продолжил успокаивающе бормотать, рассказывая об уменьшении очередей за пособием по безработице и дотациях на строительство сельских дорог, но Чарли сосредоточился на выражении лица матери, выгружавшей в раковину тарелки с подноса. Она была где-то далеко от него, далеко от его отца, далеко отсюда. Чарли часто разглядывал мать, отмечая их сходства и различия: он унаследовал от нее бледную и слегка веснушчатую кожу, скулы, нос и линию роста волос. Иногда мама словно светилась изнутри, а иногда, как сейчас, была недосягаема, будто ее видно было сквозь темное окошко, в котором, если подойдешь поближе, увидишь только собственное отражение. Может, она, как и Чарли, не представляла, как собрать ускользающие бесформенные мысли и начать преобразовывать их в слова. Внезапно память перенесла его обратно на болото, и он снопа увидел темный, сырой торф вокруг изуродованной головы мертвеца.

– Я его видел, – сказал Чарли.

Она повернулась к нему, словно только что пробудилась от сна.

– Кого?

– Мертвеца на болоте. Он был весь черный…

– О Господи. Чарли, я не хочу этого слышать.

– Завтра это будет по телевизору и во всех газетах. Но самое странное они даже не упомянули. Я был там. Я это видел. У него на шее была кожаная веревка с тремя узлами… а на руке часы.

Руки матери неожиданно замерли в мыльной воде, и она уставилась на них. Наконец она заговорила.

– Какие часы?

– Не знаю… просто обычные наручные часы с браслетом. Как следует я не разглядел, там все проржавело.

Зачем он ей об этом рассказал? Чарли выработал в себе привычку рассказывать матери всякое вранье, чтобы спровоцировать у нее реакцию. Эта история звучала как одна из самых откровенных его баек – только вот она была правдой. Он не рассказал ей, что больше всего выбило его из колеи – этот кожаный ободок вокруг шеи мертвеца здорово смахивал на талисман удачи, который Чарли сделал сам себе из шнурка.

Чарли встал и отнес свою тарелку в раковину. Выходя из дома и направляясь к ограде у зарослей, он знал, что мать наблюдает за ним из окна кухни. Но иначе было невозможно; ему обязательно надо было выйти из дома и глубоко вдохнуть свежего летнего воздуха. Иногда он начинал задыхаться в этих комнатах, полных тяжелого молчания. Чарли хотел отринуть все это: все эти ожидания, что на него возлагали, и особенно отчаянное убийственное беспокойство о том, что люди могут подумать. Он широкими шагами перешел поле за домом, направляясь к боярышнику в углу, чтобы перелезть через забор и через ближайший холмик подойти к своей пасеке.

Работы сегодня вечером было много, а уже было почти шесть. Не то что бы работа его раздражала, он любил возиться с пчелами. Но дел на ферме было все же слишком много для него одного, хотя теперь их стало поменьше, поскольку после болезни отца большинство полей они с матерью передали в аренду соседям. Постоянные заботы начинали изматывать Чарли. Если дела так пойдут и дальше, он кончит как его отец, состарится до времени, а этого он допускать не собирался. Чарли помнил, как тяжело работал отец, и видел, что те годы работы ему принесли: дряхлость и раннюю смерть от вдыхания черного торфа. Постоянный ветер на болоте предупреждал Чарли, что его ждет та же судьба. Вот почему он носил маску. Он знал, что все над ним смеялись, но его это не заботило. Они перестанут смеяться, когда им станет больно даже просто дышать.

Чарли гадал, о чем подумала его мать, когда он рассказал ей о теле. Он знал, что она умная; он замечал огонек мысли в ее глазах, в том, как она поворачивалась и смотрела на него, когда он задавал ей вопрос. Но потом двери опять захлопывались. Должно быть, когда-то ей хотелось большего, чем то, что она получила – бесконечный труд рядом с угрюмым мужем, землекопом-водителем, который приходил домой вечером и вынужден был отрабатывать еще одну смену на ферме. Наверняка у нее были мечты и идеи, когда она была молода. Что же с ней произошло? Чарли думал, что знает ответ: его отец, Доминик Брейзил. У ее семьи этот брак никогда не вызывал вопросов. У парня было несколько акров земли, и собой он был недурен. Чего еще желать девушке в ее положении? Чарли часто слышал это в голосах родственников – жизнь для них была мрачной каторгой в наказание за рождение.

Как его родители вообще сошлись, для него всегда оставалось непостижимой тайной. На единственной найденной им фотографии, размытом мгновенном снимке, который он теперь хранил в коробке под кроватью, отец выглядел дерзким, даже немного опасным; он прислонился к стене с сигаретой в зубах, чувствуя, что его снимают. Тереза прильнула к нему, но слегка отвернулась, одна сторона ее лица была размыта. Чарли казалось, что он даже тогда понимал, почему она отвернулась. Он всегда знал, что Доминик Брейзил любил пачку курева и пинту «Гиннесса» больше любого человеческого существа на свете. И все равно Тереза стирала его носки, стелила ему постель, варила ему еду, ждала его. А теперь еще и подключала новую кислородную подушку, когда она ему требовалась.

Большую часть своего детства Чарли гадал, что он такого сделал, чтобы заработать враждебность отца. Доминик никогда не выплескивал гнев через физическое насилие, но взгляд его наносил не меньше увечий, чем побои. Иногда Чарли наблюдал за отцами с сыновьями и знал, что не в силах скрыть зависти при виде шуточных поединков, а вид руки отца на плече своего сына обжигал его сердце. Все это давно перестало его ранить, но все равно заставляло задумываться.

Однажды он подслушал, как мать разговаривала со своей сестрой о его трудном рождении. Из того, что он мог понять, выходило, что его появление на свет чуть не убило мать. «Доктор сказал, я не должна рассчитывать иметь больше детей», – сказала она. Он помнил, как недоумевал, что бы это значило, и имело ли это отношение к тому, что его родители спали в разных комнатах. С этого момента в его сознании поселилось подозрение, что именно на нем лежала ужасная ответственность за разрыв родителей. Если у него когда-нибудь будет жена, сказал он себе, они будут засыпать и просыпаться вместе. Но откуда ему было взять жену? Он всегда воспринимал девушек как существ иного мира, недосягаемых и неприступных, которые словно существовали в ином мире, чем парень, у которого багровели уши и лицо при одной лишь возможности встретиться с ними глазами. Он никогда не задумывался о конкретной женщине в те ночные минуты, когда поддавался искушению и мастурбировал, чувствуя в момент извержения ноющее наслаждение, радость и стыд. На что ему надеяться?

Он попытался вспомнить, как понял, что во многом его мать такая же странная, как и он сам. Отчасти это было основано на его наблюдениях за ее работой с овцами. У нее всегда были мягкие руки от ланолина, содержавшегося в шерсти. Он видел, как во время ягнения она работает круглые сутки, пачкаясь в крови и последе, и знал, что она чувствует намного больше, чем показывает. Однажды он видел, как она отгоняла черную ворону от ягненка, старшего из новорожденной пары близнецов. Пока овца рожала второго ягненка, птица пристроилась рядом с первым и выклевала у него глаз. Чарли помнил, как мать побежала на ворону со странным сдавленным горловым криком, размахивая руками, как сумасшедшая, и схватила раненого ягненка на руки. Им не удалось его спасти.

Когда Чарли было четырнадцать, он случайно выяснил, что матери иногда днем не бывает дома. Как-то раз он смылся из школы и прокрался в дом, но оказалось, что скрываться не стоило – матери в доме не было. Она вернулась двумя часами позже, без покупок, без всякого объяснения того, где она была все утро. На следующую неделю он опять смылся и последовал за ней, прячась и таясь, используя все навыки, приобретенные при игре в шпионов. Был теплый октябрьский день, и она шла по той же тропинке, по которой он шел сейчас, через пастбище за домом и вдоль узкой тропы, что вела к фруктовому саду. Он заходил туда случайно ребенком, но в конце концов пчелы прогнали его оттуда. Он уже много лет там не был. Он смотрел, как его мать прошла сквозь высокие травы к каменному домику, из гниющей соломенной крыши которого пробивалась трава. Вокруг никого больше не было. Он пригнулся у обочины дороги и, затаив дыхание от причастности к секретам, наблюдал, как она толкнула старую дверь. Внутри никого не было. Через окна он видел, как она медленно ходит по маленькой комнате, время от времени прикасаясь к чему-нибудь на подоконнике или на стене. Через пару минут она села на койку у стены напротив двери, подтянула колени к груди и так молча просидела в этом разрушенном доме целый час.

Время от времени ему приходилось шевелиться, чтобы не затекли ноги, и он беззвучно дышал, ощущая, что любой звук, любое движение могли бы привлечь ее внимание. Сидя там, он услышал вдали какое-то жужжание, но не сразу понял, что это, пока одна медоносная пчела не села на рукав его куртки. Он замер в неподвижности, пока пчела неуклюже пересекала коричневые парусиновые холмы и долины его куртки. Спустя где-то минуту она сдалась и улетела, а он, подняв глаза, увидел через дверь разрушенного коттеджа лицо матери в профиль. Чарли вдруг вспомнил мгновенно охватившее его тогда чувство, постепенное осознание того, что у всех на свете есть тайная внутренняя жизнь. Мысль об этом наполнила его, пробежав подобно электрическому току до кончиков его пальцев. Она казалась огромной. Преданным он себя совсем не чувствовал, наоборот, он подумал тогда, как потрясающе, что мать могла оставаться наедине со своими мыслями, далеко от него и от отца, совсем отдельно от них. Он сполз в траву и сел, наблюдая дальше. Он не знал, чем для матери было это место, и решил в тот момент, что и не хочет знать.

Прошло еще тридцать минут, и она встала с койки и вышла в сад, возвращаясь по той же тропинке, по которой пришла. На этот раз он проследил за ней только до забора за домом. Войдя в дом двадцатью минутами позже, он посмотрел на нее, ища знак, что она его видела. Но она спокойно накрывала стол к обеду, как обычно, ни говоря ни слова и не давая знать, что какое-то время ее не было дома. Чарли чувствовал себя виноватым, что подглядывал за ней, но это каким-то образом сглаживалось радостью от того, что у нее есть другая жизнь.

Он решил больше за ней не следить, но несколько дней спустя прошел по узкой тропинке к фруктовому саду, чтобы исследовать это место. Нашел он пасеку, девять гниющих деревянных ульев, стоявших в круге и наполовину заросших крапивой и еще какими-то сорняками, которые почти полностью захватили рощу. Первый улей, который он открыл, был опрокинут и покрыт гранулами меда. На одной стороне ящика была огромная дыра, через которую влетали и вылетали пчелы. Пасечник наверняка покинул их, но пчелы продолжали жить, забыв о человеческом равнодушии. Чарли попытался наклониться поближе и посмотреть в дыру, но когда он потерял равновесие и схватился за улей, чтобы удержаться, из отверстия вылетел поток разгневанных пчел. Ему пришлось сбежать оттуда, ныряя под ветви боярышника, пока, наконец, он не убрался от них подальше.

После этого столкновения он не переставал думать о пчелах. Ему было страшно любопытно, что же происходит внутри улья, и он недоумевал, как людям удается вытаскивать мед, если пчелы так яростно защищаются. В третий свой приход он нашел в разрушенном доме старую заплесневелую книгу о пчеловодстве и взял ее домой читать, хорошенько спрятав за стопкой карт и школьных бумаг. В книге описывались матки, рабочие, трутни, няньки и гробовщики, упорядоченное существование пчел и их загадочное химическое общение, и эта книга лишь еще больше разожгла аппетит Чарли.

Он качал ходить в библиотеки в Бирре и Тулламоре, возвращаясь из каждого похода с новой книгой под курткой, а руки у него потели от возбуждения при мысли о том, что там могли быть новые знания.

Прочитав все книги, до которых он смог добраться, Чарли заказал себе белый пчеловодческий костюм и сетку. Когда он, наконец, собрал снаряжение, необходимое для того, чтобы привести пасеку в порядок, то серьезно взялся за дело. Пару раз ему приходило в голову, что своим присутствием он разрушает место уединения матери, но он был слишком захвачен своим делом и решил, что она может просто ходить туда тогда, когда он был в школе. Начал он постепенно, косой снимая высокие сорняки, поднимая упавшие ульи и чиня дыры в их боках. При этом Чарли нашел несколько досок, на которых остались несомненные следы от ударов кувалдой. За дюжину лет, которые он проработал на том месте, он превратил пасеку в свое убежище. Чарли надеялся, что мать продолжала ходить туда. Но если она и ходила, то никогда вслух не признавала, что у них есть что-то общее, даже когда Чарли принес ей первую банку меда с пасеки.

Он использовал разрушенный дом как сарай для инструментов, как это делал и предыдущий пасечник. Как-то прошлой осенью он нашел прямо за дверью сарая маленькую книгу в кожаном переплете, словно кто-то специально оставил ее для него. Это был дневник пчеловода, неподписанный, анонимный. О собственной жизни пасечника там не было сказано ни слова, он писал только о пчелах. В книге были подробные записи о ежедневной работе, сезонный каскадный график цветения растений, о погоде и меде, в котором объединялось все это. В книгу была заложена стопка набросков, явно сделанных кем-то, кто, как он сам, учился чертежному делу. В основном это были точные и подробные рисунки мечей и кинжалов, но были там и странные предметы в форме буквы Y, напоминавшие старомодные инструменты. Чарли понравились эти рисунки, и он аккуратно развесил их по стенам пасечного сарая. Откуда они появились, оставалось тайной, разрешить которую ему было не по силам.

Здесь было его убежище, вдали от фермы и работы, здесь ему не надо было помнить о времени. Чарли шел к пасеке сквозь высокие травы и дикие цветы, чувствуя их запах и слушая тихое жужжание насекомых. У пчел были свои настроения, как и у людей, и температура, погода и свет по-разному на них влияли. Он изучал, как они движутся, от дрожащей массы роя до изящных отдельных танцев, которые сообщали, что где-то рядом лужайка с клевером. Он изучал крошечные тела пчел, дивясь деталям, совершенству их прозрачных крыльев и полосатому наряду.

Он снова ощутил, что сегодня случится что-то еще. В двух странных событиях было что-то незаконченное. Ему будет не по себе, пока этот вопрос не разрешится. Приближаясь к пасеке, Чарли слышал ровное гудение пчел, успокаивающую, почти ленивую вибрацию более чем сотни тысяч насекомых, лапки которых покрывала золотая пыльца; потом она будет преобразована в их драгоценный сладкий запас. Пчелы летали не очень хорошо; иногда, особенно в холодную погоду он чувствовал, с каким усилием они поднимались в воздух.

Чарли пробрался сквозь заросли чертополоха, ежевики и высоких трав, которые начали завоевывать с краев его маленькую пасечную лужайку. Он провел руками по душистым ветвистым травам и сладким шарикам клевера. Пчелы насытятся вволю. Он любил это укромное место над озером, скрытое гребнем холма от сильного ветра и суровой погоды. Он установил свои ульи точно там, где стояли старые, дугой вокруг центра маленькой низины, окруженной кустами боярышника и яблонями. При определенном освещении их можно было принять за священный круг камней.

Временами Чарли охватывало ощущение, что надо лучше поддерживать здесь порядок, но когда он приходил сюда, среди здешнего изобилия это чувство исчезало. Трава росла здесь не потому, что ее косили, а несмотря на все усилия человека. По своей природе она должна была расти, идти на семена и расти опять. Когда он стоял на этом клочке земли, то ощущал, как в его душе в знак сочувствия вспыхивал бунт. Мир должен был быть диким, необузданным. Место, где он работал, Лугнаброн, отражало попытку человечества загнать природу в нужные ему рамки, но эту битву человечество никогда по-настоящему не выиграет. Канавы заполнялись, и на них надвигались травы и болотные растения; стоит людям уйти, как они скоро опять все захватят.

Чарли посмотрел вниз и обнаружил одну рабочую пчелу на запястье – наверное, ее привлекло пятнышко меда на манжете его рубашки. Он смотрел, как насекомое кружит над пятном, опьяненное его запахом, как тянется хоботком к ткани, чувствуя, будто он сам не больше пчелы, будто воздух вокруг него гудел, вибрировал жизнью, и сама атмосфера была насыщена запахом нектара и цветов, совершенным всеохватывающим изобилием вселенной. Это неожиданное ощущение быстро прошло, и он опять был на своей пасеке, глядя на то, как пчела старается собрать нектар с его рукава. Когда она насытилась, то поднялась и неровно полетела прочь – наверное, подумал он, она была пьяна от вкуса собственного меда.

На пасеке кто-то был. Чарли остановился, глядя сквозь густые изогнутые ветви боярышника, почти ожидая увидеть здесь мать. Но вместо нее в центре круга ульев он увидел стройную фигурку молодой женщины примерно его возраста. На ней было что-то вроде сорочки – он не знал другого слова для этой одежды – простое платье из какого-то прозрачного материала, как будто ловившего солнечные лучи, и от этого она словно светилась по краям. Темноволосую голову девушки украшал венок из веток, клевера, мака и других обычных придорожных сорняков. Чарли стоял, не в силах пошевелиться, глядя, как она подняла руки и потянулась с почти животным наслаждением. Одна пчела села на ее вытянутую руку, и девушка опустила ее, чтобы рассмотреть насекомое получше. Пчела не ужалила ее, как боялся Чарли, и девушка стала смотреть, как она бежит по тыльной стороне ее руки. Она была совсем не напугана, а скорее полна любопытства.

Девушка подняла тонкие руки на уровень плеч и медленно повернулась, поднимая лицо к солнцу. Она, казалось, не замечала присутствия Чарли; глаза ее были закрыты, а вокруг головы собралось облако пчел, должно быть, привлеченных цветами. Он удержался от того, чтобы вскрикнуть, боясь, что испугает пчел, и они причинят ей вред. Но девушка словно ожидала внимания насекомых и даже привлекала его к себе. Он стоял как статуя, едва дыша, пока пчелы дюжинами опускались на нее. Ее шею и плечи покрыла вибрирующая масса суетливых крылатых пчелиных тел. Чарли представил себе, как их странные хоботки, подобные соломинкам, касаются кожи незнакомки, наверное, ищут на вкус вещество пчеломатки в поисках химического подтверждения, нужного им, чтобы двигаться дальше. Он узнал роящееся поведение, которого прежде всего стремился избежать любой пчеловод, и все же не мог потревожить столь чудесное видение. Девушка казалась ему божеством, воплощенной силой природы, и как он мог помешать ей общаться с ее подданными? Она будто руководила пчелами, а они искали ее, искали ее ни на что не похожий вкус и стремились прикоснуться к ней. А незнакомка, похоже, была в порыве неземного восторга.

Чарли понятия не имел, сколько они так простояли. Возможно, две минуты, возможно десять; неожиданное видение нарушило его чувство времени. Дрожащие крылья пчел словно собирались поднять ее над землей. Он чувствовал, как душа его стремится к ним, к девушке и пчелам, и стремится вперед силой желания. Он мог бы поклясться, что под ногами у нее был воздух, что земля отстояла от них на чудесный миллиметр, тоньше, чем паутинчатое крыло пчелы.

Когда пчелы, похоже, ею насытились, они улетели так же постепенно, как и появились. Еще мгновение она стояла с закрытыми глазами, словно удерживая в памяти ощущение тысяч крошечных ножек на коже. Потом она вздрогнула, крепко себя обхватила и глубоко вздохнула, этот вздох был подобен тому, который, как казалось Чарли, могла испустить женщина, только что оставленная любовником. Потом она опустила руки вдоль тела и открыла глаза. Чарли с удивлением узнал лицо девушки, вернувшейся на землю с неведомых высот. Это была Брона Скалли, дочь их ближайшего соседа. Кто-то подрезал ей длинные волосы – может, именно поэтому он не узнал ее раньше. Во всей округе только Брону люди жалели больше, чем его. Говорили, что у нее не все в порядке с головой… но он знал, что то же самое они говорили про него. Чарли хотел приблизиться к ней, понять, что она только что испытала. И одновременно с какой-то мягкой, неотвратимой грустью он знал, что никогда этого не сделает. Он знал это точно так же, как знал, что это и было третье странное происшествие, которого он все время ждал.