Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Красный бамбук — черный океан. Рассказы о Востоке"

Автор книги: Еремей Парнов

И еще одна любопытная деталь, связанная с Яккагалой – Сигирией. За галереей «зеркальной» стены ступени вновь круто забирают кверху. Там, на Львиной террасе, когда-то стояло циклопическое изображение льва. От него уцелели лишь две когтистые лапы, стерегущие последнюю лестницу перед дворцом. Гигантские двухметровые когти изваяны столь реалистично, что это позволило местному палеонтологу Дирантале определить по ним даже подвид ныне исчезнувшего сингальского льва! Недаром ланкийские мудрецы не делали различия между наукой и искусством. Как тут не вспомнить слова Джавахарлала Неру о «времени науки», времени одухотворенности? Предчувствие близости этих новых времен обернулось поэтической метафорой Мариньоли, придумавшего зачем-то фонтаны, о которых молчат ланкийские хроники… Впрочем, последнее не столь уж и важно. Пусть не было фонтанов, но был бассейн, и дворец, и высокий трон. С мраморной платформы, на которой во времена оны стояло тронное кресло, как балдахином осененное девятиглавой коброй, необозримые дали раскрываются. В ясный день зоркий глаз может различить даже белые ступени Анурадхапуры. Это, возможно, преувеличение, ибо древняя столица далека, да и до Полоннарувы и до Канди тем более, куда после иноземных вторжений и междоусобиц была окончательно перенесена священная реликвия – зуб Будды, тоже неблизко.

Но впечатление такое, будто видишь всю страну сразу. Синие горы, террасы рисовых полей, глинобитные хижины и белые храмы в манговых рощах. Словно длится и длится завороженное время сигирийских красавиц. Пусть от дворца уцелели лишь эти останки кирпичной кладки, но разве не так же наливается зерно на рисовых чеках? И разве повсюду – вдоль дорог и по берегам прудов – не качаются на ветру все те же грациозно изогнутые пальмы? Тысячи лет утоляли они голод и жажду, давали свет и лекарство от болезней, нехитрую крестьянскую утварь, повозку и лодку. Из пальмового дерева строили дома и крыли их пальмовым листом. Хмельным кокосовым араком прогоняли грусть и раскалывали перед храмом орехи, испрашивая у богов доброго пути. Кокосовым молоком обмывали новорожденного и опускали затем в висячую колыбельку из пальмового волокна. Когда же наступал час расставания, метили место сожжения сухим соцветием все той же безотказной пальмы, отгонявшей зло даже в потустороннем мире.

Пока в придорожной часовне наш шофер раскалывал перед изображением белого коня – покровителя транспорта – кокосы, я спустился к озеру набрать голубых гиацинтов. Девушка в желтом сари уже вышла из воды и беспричинно улыбалась окружающему великолепию.

Мне показалось, что я знал ее раньше. Сразу вспомнились стихи на «зеркальной» стене:

«Счастлив тот, кто видит эти розовые пальцы…»

«Ее глаза подобны голубой кувшинке, кто же она, эта очаровательная дева?..»

Это о ней писали древние поэты.

Это для нее светило солнце сегодняшнего дня…

Райской жизни никогда не было под роскошной кокосовой сенью реального Тапробана. Португальцы, голландцы, британские экспедиционные корпуса – кто только не прошел с крестом и мечом по заповедным тропам, хранящим память о посольствах царя-миротворца Ашоки, проклявшего саму идею войны.

В британской короне Цейлон считался жемчужиной далеко не первой величины, рядовым заморским владением, куда Альбион посылал своих сыновей «на службу полудетям, а может быть, чертям».

Киплинг, кстати, побывал на Цейлоне.

На вершине Адама, бросающей четкую тень на редеющую с каждой минутой завесу розовых облаков, вновь вспоминает Аннапурна и Киплинг:

 
Когда весь мир так юн, брат,
И зелен полог леса,
И каждый гусь, брат, – лебедь.
Все девушки – принцессы,
Тогда, брат, ногу в стремя,
Мир обскакать не лень,
Кровь юная зовет, брат,
И праздник – каждый день.
 

Что там, за жемчужным туманом? Что там, за спиралями самых удаленных галактик?

Изнанка рая

Все люди произошли от общих предков – от беспредельного Неба, простирающегося над нами, и от лежащей под нами Земли.

Предками всего, что существует, были Ранги (Небо) и Папа (Земля). Сначала Ранги и Папа еще не были разделены и лежали, прильнув друг к другу, поэтому на земле и на небе была тьма…

…И тогда встал Ронго-матане, бог и отец возделываемых плодов, и попытался отделить Небо от Земли. Он напряг все силы, но не смог этого сделать.

Затем поднялся Тангароа, бог и отец рыб и гадов, но и он не смог оторвать Небо от Земли…

…За ним встал Хаумиа-тикитики, бог и отец дикорастущих плодов, но и ему оказалось не под силу оторвать Ранги от Папы…

…И наконец медленно поднялся Танемахута, бог и отец лесов, птиц и насекомых… Помедлив, Танемахута твердо уперся головой в Землю, а ногами в Небо и мощным усилием оторвал Ранги от Папы.

Майорийский миф (Новая Зеландия).

Нашими предками были Папа и ее муж Вакеа. Из Кахики они приплыли на остров Оаху и поселились в горах над ущельем Килохана. Здесь, на Оаху, они нашли плодородную землю, на которой в изобилии росли бананы, сахарный тростник и таро.

Гавайский миф.

Предки полинезийцев приплыли с берегов Юго-Восточной Азии во втором тысячелетии до н. э. Плавание на бальсовом плоту Кон-Тики в сущности доказывает лишь одно: из Центральной и Южной Америки в принципе можно доплыть до острова Пасхи. Гипотеза Тура Хейердала не подтверждается ни историческими источниками, ни этнографическими наблюдениями, ни мифами, включая полинезийские.

Последние, напротив, указывают на единую прародину всех, за исключением аборигенов Тонго и Самоа, «мореплавателей солнечного восхода». Этот потерянный рай, куда, тем не менее, обязательно возвращаются души, зовется Гаваики. Он расположен где-то на западе, как и положено стране мертвых, и никак не связаны с Гавайским архипелагом, который вполне заслуженно называют земным Эдемом.

Полинезийцы уподобляют схему миграций своих далеких предков гигантскому осьминогу. Гавайка была головой, а щупальца протянулись до самых дальних островов океанического треугольника: Новая Зеландия (запад) – Рапанди, или остров Пасхи (восток) – Гавайский архипелаг (северная вершина).

Где находилась обетованная земля Пасифиды, история умалчивает. Новозеландский этнограф Те Ранги Хироа полагает, что на Ранатеа (Острова Товарищества). Но хотя на этом острове существует общеполинезийский культовый центр, проблема пока остается открытой для дискуссий. Морские просторы и время сделали свое. Расходились пути, трансформировались мифы, да и некогда общий язык расщепился на несколько близкородственных диалектов.

Согласно древним космогоническим представлениям полинезийских аборигенов, исключая опять-таки острова Самоа и Тонга, мир возник из хаоса (Коре) и тьмы (По). Местная мифология не дает ответа на вопрос, смущавший еще древнего китайского поэта Цюй-Юаня, об изначальной природе миротворения, хотя и содержит намеки на дерево с корнями и листьями, подобное Мировому.

Здесь, как и всюду, приходится принимать за точку отсчета всепланетарный акт разделения земли и неба. Он стал возможен, когда у Ранги (Неба-Отца) и Папы (Матери-Земли) появились дети: семьдесят сыновей и дочерей – будущих богов Океании.

В принципе эта дуальная пара ничем не отличается от египетской четы Мут – Геб или греческой Уран – Гея.

Процесс разъединения стихий, как о том рассказано в мифе, был достигнут титаническим усилием ими же порожденного Тане, который стал богом солнца и света. Казалось бы, подвиг мог возвысить его над близнечными братьями, но на верхнюю ступень пантеона вместе с Тане (Кане) поднялись и бог войны Ту (Ку), и громовик Ронго (Роо, Лoo), покровитель мира и земледелия, и владыка океана Тангароа. Последний и сам претендует на ведущую роль в космической битве. Изменяя свое имя от архипелага к архипелагу, Тангароа (Тангалоа, Тагалоа, Тааро, Таалоа, Каналоа) всюду почитался «хозяином» моря. Этот полинезийский Посейдон покровительствовал мореплаванию, строительству лодок, рыболовству. Он защищал людей от тайфунов, опустошавших острова, помогал плавающим и путешествующим укрыться от бурь и штормов. Ему поклонялись повсюду, даже в западной части Полинезийского треугольника, с ее сугубо местными обрядами, сопровождающимися непременным питьем кавы, и отличным от прочих мест календарем.

Сами условия жизни островитян, покрывавших на своих утлых челнах колоссальные расстояния, предопределили подобное предпочтение.

Как «хозяин» морей Тангароа иногда принимает облик обитателей вод. Например, тюленя на острове Пасхи…

И хотя прародителем повсюду считается великий культурный герой Тики, океанийского Посейдона почитают как «предка», преобразившегося в небесного бога-творца.

Между братьями то и дело вспыхивали жестокие схватки, отражавшие не столько извечные оппозиции «вода – земля», «война – мир», сколько соперничество племен и жреческих кланов. У маори, как и положено, воинственный бог Ту противостоит миролюбивому громовержцу Ронго, а солнцеликий покровитель лесов и зверей Тане сражается с Тангароа. Зато на острове Мангаиа Ронго, оставив при себе земледельческие функции, вместо пальмовой ветви поднимает копьё. Став местным богом войны, он ведет борьбу за передел мира с хозяином морской стихии. Светловолосые люди считаются потомками Тангароа, темноволосые – Ронго. Первый одерживает верх над соперником на Таити и Самоа, второй – на Мангаиа.

И еще один затерянный в океанских просторах мирок, справедливо прозванный «земным раем»…

С не меньшим основанием эту землю могли назвать и преддверием инферно, ибо адская бездна бушует в неистово сотрясаемых ее недрах и тяжелые огнепады в фейерверке искр обрушиваются в волны с мрачных обрывов. И нет спасения живому, и в пепел превращаются цветущие орхидеями леса, и само море взрывается пузырями безумного пара.

«О ке ау и кахули вела на хопуа…» «В тяжелой тьме, глубокой тьме…» – грозно рокочут слова великой песни гавайского «Бытия». Из адского мрака он был исторгнут, этот волшебный мир.

Черный священный базальт, омытый пылью беснующегося в скалах прибоя. Я всматриваюсь в слепые выпуклые глаза морского бога Каналоа, позабыв про розовые пляжи Вайкики, орхидеи и водопады Ваимеа и вездесущие доски для захватывающего дух полета на гребне волны. Иная волна властно подхватила меня, увлекая в головокружительный полет к истокам сказаний, в невыразимый радужный туман. Радуги и вправду горят здесь с восхода и до заката. И посвистывает пассатный ветер над темной вершиной Алмазной горы, как тысячи лет назад, когда неведомые мореходы в утлых каноэ с балансиром открыли для себя эту действительно райскую землю, где не было ни хищников, ни ядовитых насекомых, ни змей. Разве что кровожадные духи – му – тревожили на первых порах покой предприимчивых полинезийских переселенцев. Невольно вспоминается поэтический миф о лодке этих злокозненных му:

«На острове Оаху возле Коу жил вождь по имени Каха-паи-аке-Акуа», что значит «Тот, о ком заботятся боги»…

В Гонолулу уже мало кто помнит прежнее название гавайской столицы.

На месте свайных хижин Коу высятся белые антисейсмические башни приморских отелей. Но сам остров сохранил свое древнее имя, как, впрочем, и его соседи по архипелагу: Кауаи, Молокаи, Мауи, Ланаи… Пленительная музыка слышится в этих словах, ласковый переплеск волн. Вспоминается Джек Лондон, его экзотические «Рассказы Южного моря». По ним и по сей день можно изучать географию Оаху. Даже две полосы прибоя, кипящие над полукольцами рифов, называют все так же: Вахини и Канака, то есть «Женщина» – ближняя и «Мужчина» – дальняя гряда радужной пены. Впрочем, всегда интереснее следовать первоисточнику. Тем более что и прославленный романист отдал весьма щедрую дань гавайской мифологии.

Руководствуясь лишь строками сказаний и никого ни о чем не расспрашивая, я отыскал каменистую бухту Кахо-о-кане и сразу узнал сумрачную скалу, вросшую в прибрежную лаву. Это и была знаменитая лодка вождя, которой завладели, так и не дав спустить на воду, злые духи. Они по-прежнему живут под сенью пальм и цветущих плумерий, проявляясь то в страшном облике проказы, завезенной наемными кули, то белой пылью наркотика.

Гавайский архипелаг находится в вершине знаменитого «Полинезийского треугольника», охватывающего бескрайние просторы Тихого океана от Новой Зеландии до легендарного острова Пасхи. В центральной его акватории сверкают жемчужной россыпью острова Фиджи и Тонга, Маркизские и Туамоту. Затерянные в джунглях мегалиты, молчаливые боги – акуа – и вырезанные на дощечках таинственные письмена, которые никто не может прочесть, – вот и все, что осталось от бесстрашных мореплавателей, заселивших атоллы Пасифики.

Впрочем, есть еще героические сказания, сходно звучащие на языках маори, таитян и гавайцев, и сами эти языки – братья, а также воспоминания об общей прародине богов и героев.

Гавайские острова ныне являются пятидесятым штатом Америки. После того как прекратило существование независимое Гавайское королевство, потомки аборигенов составляют едва ли пятую часть.

Но всякий раз встречая дородных и жизнерадостных великанов с непередаваемо золотистым оттенком кожи, я с грустью и радостью убеждался в неистребимости драгоценной основы. Побывав через несколько лет в Новой Зеландии, я мог своими глазами убедиться, насколько устойчив этот удивительный генотип. Гавайцы и маори происходят от общих предков. Их древние мифы напоминают о едином для всей Полинезии пантеоне и общей прародине. Ни болезни, которые принесли с собой европейские колонизаторы, «открывшие» острова, ни последовавшие затем века беззастенчивого грабежа и эксплуатации не смогли погасить искорки солнца в глазах и улыбках, в сверкающих смоляных волосах, украшенных орхидеей или цветком гибиска.

О, эти цветочные леи-гирлянды, которыми здесь привечают гостей! И доверчивый поцелуй, и вечное слово «алоха», пароль дружбы и радости, призыв к свободе, человечности и любви!

Не в «культурных центрах», где толпы туристов стремятся «приобщиться к полинезийскому образу жизни», как вещают о том красочные проспекты, дано мне было познать истинное значение слова «алоха». Не в пасторальных хижинах из бамбука, облепивших башни группы отелей «Хилтон вилледж», куда стекаются со всего света поклонники «хулы» – танца страсти и откровения, коснулось оно души.

Отзвук «веселой науки» Прованса, которую во времена средневековья пытались выжечь огнем изуверы в сутанах, звучал для меня в покоряющей неге гавайских мелодий. Повенчав розу с гибиском, сама история соединила лучезарных трубадуров с мореплавателями солнечного восхода.

 
В разлуке любовь моя будет с тобою
Всегда, до новой встречи…
 

Эту незабываемую песню «Алоха Оэ», ставшую неофициальным островным гимном, написала последняя королева Лилиукалани, которая умерла в 1917 году, проведя много лет пленницей в родовой резиденции Иолани – дворце «Небесной птицы». Печальное эхо отзывается на скрип половиц. Грустно вздыхает старое дерево, отдавая последние ароматы. Скрещенные кахили – бунчуки, убранные бесценными перьями ныне исчезнувших птиц, стерегут покой опустевшего зала.

Встречи с прошлым не будет, хоть и доносится призывная мелодия с расположенной поблизости военной базы, где громыхает медь полкового оркестра. Стоя на каменном пьедестале, объединитель страны Камеамеа грозно сжимает в руке боевое копье. На нем малола – священная накидка из перьев – и гребенчатый шлем покорителя океана. Именно таким рисовались в моем воображении властители призрачной Атлантиды.

Перелистывая ротапринтный оттиск «Гавайского суверенитета», выпускаемого местным публицистом Пока Лаенуи, я невольно думал о роковой необратимости времени. Пернатый змей Кецалькоатл, птичье оперение китайских бессмертных, гавайские вожди – алии в золотистых малола… Эта триада превращает «Полинезийский треугольник» в гексаграмму – знак макрокосма.

«До новой встречи… – неслось над пальмами и бугенвилеями, сквозь пыль и грохот забитых машинами эстакад, – Алоха».

 – Лики-Лики, – назвал я таксисту полюбившееся мне место.

 – О’кей, – кивнул он, переводя на англосаксонский манер, – Лайк-Лайк, – и включил счетчик с фирменной маркой «Королевский таксомотор».

В Гонолулу все королевское: пляжи, концертные залы, яхт-клуб, хотя с королевством было покончено задолго до атомной эры, да и кости потомков Камеамеа покоятся в каменных саркофагах в долине Кууану. Далеко от отелей и баз, от забитого военными кораблями порта. В ином пространстве, в ином времени. Рассказывают, что в день похорон Лилиукалани корона соскользнула с крышки и упала наземь. И никто не поднял ее…

«Будем гавайцами на нашей родной земле!» – запомнился призыв из бюллетеня Пока Лаенуи.

Стремительно, как это бывает лишь в тропиках, падало солнце к урезу зеркальных вод. Проехав пригород Лики-Лики и миновав международный аэропорт, мы приблизились к Перл-Харбору, «Жемчужной гавани», где 7 декабря 1941 года для Америки началась вторая мировая война.

Заповедный залив богини акул, прославившийся своими жемчужными раковинами, был скован бетоном, разделенным на строгие прямоугольники ковшей. Авианосцы и оснащенные баллистическими ракетами атомные подлодки пребывали где-то в укромных уголках супергавани, над которой струилось закатное вино. Застыли невесомые облака в бездыханном воздухе, и лишь поплавки рыболовов тревожили изредка ленивый глянец усмиренной стихии. Наверное, такая же безмятежная тишина царила здесь в то далекое теперь утро, когда японские торпедоносцы, падая на крыло, заходили на цель.

Неизменный в своем вероломстве почерк фашизма. Но, глядя на железобетонный мемориал «Аризоны» – линкора, затонувшего вместе со всем экипажем, трудно было удержаться от мыслей о Хиросиме и термоядерном чудовищном пузыре у атолла Эниветок, о Семипалатинске и Новой Земле.

Я приехал в Перл-Харбор не только ради вполне понятного любопытства. Непосредственным поводом послужила небольшая желтая афишка с призывом выйти на демонстрацию. На ней был нарисован островок с пальмой и группа людей, общими усилиями скатывающих с обрыва пузатую черную бомбу.

«За всеобщее разоружение!» – читались крупно набранные слова. «За безъядерный Тихий океан!» «За безъядерную Европу!»

Уж так получилось, что эта впечатляющая демонстрация, собравшая массу людей, совпала с открытием международного семинара, посвященного проблемам буддизма и мира между народами. Семинар был организован усилиями ученых Гавайского университета во главе с известным политологом профессором Гленом Пейджем и местным буддийским храмом, чье корейское название Дай вон са может быть переведено как «Пагода мира».

В этой пагоде, традиционно расположенной на уединенной вершине, протянули друг другу руки представители разных стран: США и Японии, КНР и Шри Ланки, Западного Берлина и Таиланда, образовав символическое кольцо вокруг белой ступы, олицетворяющей чистоту устремлений, благородство помыслов.

 
Эти божества упали в это великое море.
Атман испытал его голодом и жаждой.
Они сказали ему: «Укажи нам пристанище»…
 

^{Айтарея упанишада.}

Где бы ни были люди, они всегда на средине.

Каким непреднамеренным контрастом облачной белизне ступы были застывшие лавовые потоки на самом большом острове архипелага – Гавайи, который в просторечии именуют «Биг айленд» – Большой остров. Здесь в жерлах грозных вулканов Мануа-Кеа и Мануа-Лоа возник наглядный облик безжизненной планеты, скованной угольной запекшейся коркой и хранящей отпечаток чудовищных конвульсий терзаемой адскими муками тверди. И мертвый поваленный лес вокруг старых кольдер, и ни цветка, ни былинки, ни птицы. Только выбросы зловонного газа и сверкающие стеклянистым блеском игольчатые кристаллы в кавернах, так называемые «волосы Пеле» – яростной хозяйки подземного огня.

На остров Гавайи меня пригласил Джим Альбертини, возглавляющий группу «Акция католиков», к которой примыкают местные фермеры, интеллигенция и студенты. Многие из них, кстати сказать, отнюдь не принадлежат к католической или какой-то иной религиозной общине.

 – Нас объединяет вера в человека, в его разум и добрую волю, – объяснил Альбертини, тридцатилетний, спортивного склада мужчина, одиноко живущий на заброшенной плантации.

Мы сидели под брезентовым тентом, выкроенным из старой армейской палатки, и тихо беседовали, отгоняя комаров, под уютное шипение калильной лампы. За спиной настороженно таились кромешная тьма и лес, наполненный голосами ночных птиц. Кроме звезд, ни единого пятнышка света на десятки миль. На ферме Альбертини, как и почти всюду на Большом острове, электричества нет. Впрочем, нет еще и фермы как таковой, а лишь захиревшая плантация сахарного тростника, приобретенная на пожертвования сторонников мира, да поросль гуав и папайи вокруг бунгало без удобств и водопровода. Но это был не просто участок, расчищенный для посадок. Это была Малу Айна, или «Земля мира», прообраз будущего Гавайских островов, свободных от термоядерного оружия и военных баз, опутавших колючей проволокой сокровенные скалы, помеченные знаками далеких первопроходцев.

 – Мы построим информационный центр, с библиотекой, кинозалом и типографией. – Альбертини увлеченно делился своими планами. – И, конечно, дома для гостей. Все, кому дороги свобода и мир, смогут найти пристанище на «Земле мира»! Не важно, кто были мои родители и какую кровь влили они в мои жилы. Мы все – дети одной матери.

 – Верно, – поддержал его пожилой шофер Юго Окуба, японец по происхождению. – Пусть живет океан, дающий жизнь и еду. Алоха!

На этом далеком острове, где покоится прах Камеа-меа-объединителя и гневная Пеле, изливая огненные реки в океан, сжигает леса, я по-настоящему понял, что значит это прекрасное слово. В устах одинокого рабочего японца, заброшенного в «нетипичную Америку», бесконечно далекую от собственно американской земли, оно значило много больше, чем просто любовь.

Солидарность, личную причастность, ответственность и понимание – вот что вобрало в себя слово «алоха». И, конечно, дружбу, и конечно же, мир.

 
Алоха тебе, Малу Айна!
Алоха Оэ, Гавайи.