Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Красный бамбук — черный океан. Рассказы о Востоке"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

 – Безусловно, Уэда-сан. Согласно плану профессора Тахэя…

 – Забудьте этот план и это имя, – прикрикнул Уэда. – Отныне вся полнота власти принадлежит только чрезвычайному и полномочному послу его величества. На днях посол представит генерал-губернатору обширную программу экономических и аграрных преобразований. Нам понадобятся площади для новых аэродромов, военных лагерей, конных заводов. Для удовлетворения потребностей в текстильном сырье и смазочных материалах представляется целесообразным разбить обширные плантации хлопка, джута, конопли, арахиса и клещевины. На вас, Жаламбе, возлагается ответственность за мирное осуществление столь болезненных операций, как отчуждение земель. Считаю необходимым предупредить об этом заранее. Таким образом, у вас есть время на подготовку.

Шеф кэмпэтай невольно подражал Морите Тахэю. Ему недоставало широты, всеобъемлющего понимания проблемы и общей культуры. Но манеру профессора, быстроту суждений и отточенность формулировок он усвоил. Тахэй, который в глазах Уэды был уже конченым человеком, все еще оставался эталоном для подражания.

 – Мы предполагаем в десять раз увеличить площади под текстильные культуры, – отчеканил Уэда, внутренне любуясь собой, – и в три раза – под масличные.

Жаламбе побледнел. Названные японцем цифры превзошли самые худшие ожидания. В Индокитае не было свободных земель. Технические культуры, следовательно, предполагалось выращивать на рисовых полях. Это означало одно – голод и массовую смертность в городе и деревне. Тем более, что японцы намеревались с каждым годом забирать из страны все больше и больше риса. Того самого проклятого риса, чьи посевные площади должны были пойти под джут. Получалась жуткая самозатягивающаяся удавка. Жаламбе слишком хорошо знал эту страну. Нечего было надеяться на то, что она безропотно позволит уморить себя голодом. О каком же порядке, о каких мирных операциях могла идти речь?

Из кабинета он вышел пошатываясь. Уэда взвалил на его плечи непосильное бремя. Глубокая озабоченность собственной участью не позволяла Жаламбе сосредоточиться на истинной сущности нового ультиматума союзников. Людей, которым предстояло умереть за японский джут, он поэтому воспринимал как некую абстракцию, выраженную единицей со столькими-то нулями. Иначе можно было просто сойти с ума. Об этом не следовало думать. Твердая же уверенность в том, что обреченные не пожелают умереть спокойно, вызывала откровенное раздражение. Почему его неповторимая судьба должна зависеть от кишащей одноликой массы, с которой он связан только волею случая? Он чувствовал себя глубоко оскорбленным и поэтому несчастным. Спасительная мысль о том, что со временем все как-нибудь утрясется и сгладится, не успела даже вызреть в мозгу, как ее пожрал огонь. Безумное танцующее пламя, в котором плясала и корчилась издевательская усмешка Тхинь Тьен Тяу.

…То, что будет, – не будет…

Оставшись один, Уэда удовлетворенно облизал губы. Улыбнувшись своему отражению в туманной глубине полированного дуриана, он вынул толстую японскую авторучку. Зажав ее между средним и указательным пальцем, набросал тезисы экстренного сообщения для радио и прессы. Когда вертикальные столбцы иероглифической скорописи покрыли лист тонкой рисовой бумаги с жемчужными жилками, Уэда оттиснул в левом углу красный квадратик личной печатки. С этим прохвостом Жаламбе ему решительно повезло. Даже своими неудачами Господин Второе Бюро лил воду на японскую мельницу. Когда бежит сумасшедший, за ним бегут и разумные.

Стараясь прямо не задевать французские власти, японцы продолжали расширять пропаганду паназиатских идей. В Индокитае этим непосредственно занималось бюро информации при дипломатической миссии в Ханое. Случай самосожжения буддийского монаха, посрамившего «белых дьяволов», явился подлинной находкой для японских властей. Уэде было приятно обставить молодчиков из бюро. Он сам доложит обо всем послу. Несомненно, что Есидзава одобрит идею придать акту самосожжения широкую огласку. Пусть вьетнамское население узнает о нем из японских уст. Сначала по радио, затем из газет, а после можно будет подумать и об иллюстрированном очерке на страницах «Тан А». [31]31
  «Новая Азия» – японский журнал на вьетнамском языке.


[Закрыть]Пусть пошлют фотокорреспондента в дэн Хунта. Это придаст сообщению нужную политическую окраску. Само собой разумеется, об истинной подоплеке инцидента разумнее умолчать. Важно само явление, а не его причины. О том, что монахи прятали большевистского агитатора, не следует даже заикаться. Основной упор должен быть сделан на взаимоотношение между духом Азии и духом Европы вообще. Так можно подчеркнуть расовую, религиозную, культурную близость между народами обеих стран и привлечь симпатии местного населения. Пусть все видят, что Япония не только не участвует в репрессалиях французских властей, но, напротив, всячески борется за интересы азиатов. Только так и можно создать в народе необходимую опору, чтобы в нужный момент и безболезненно принять на себя управление бывшей французской колонией.

Уэда не сомневался, что проведение аграрно-экономической программы в жизнь существенно приблизит этот вожделенный миг. При мысли о том, как он ловко использует в своих целях французских чиновников, Уэда приосанился. Он даже подумал о том, что кое в чем сумел обскакать самого Мориту Тахэя. Принудить жертву выкопать себе могилу способна лишь божественная воля. Дух Ямато – «Яматодамасий».

Глава 22

На китайской границе Нгуен Ай Куока поджидали агенты политической полиции гоминьдана.

 – Нгуен Ай Куок? – имя, которое назвал румяный китаец с фигурой атлета, прозвучало как чужое.

 – Хо Ши Мин. – Ай Куок вынул документы.

 – Мы знаем, что у вас много кличек, – полицейский офицер даже не взглянул на бумаги. – Но больше вам не придется менять имена. От китайского закона скрыться нельзя. Телега тронется – колокольчики зазвенят, – ухмыльнулся он, лучась самодовольством.

Порой и недалекие люди, сами того не ведая, высказывают пророчества. Имя Хо Ши Мин, которое означает Умудренный, вьетнамский вождь оставит себе до конца дней. Но китайская полиция не будет иметь к этому никакого отношения.

 – Обманывая людей, обманываешь себя, – продолжал разглагольствовать китаец. – Вы заигрались, товарищ большевик. – Он вывалил на шаткий бамбуковый столик пачку фотографий. – Нам известен каждый ваш шаг.

Скосив глаза на фотографии, Хо Ши Мин понял, что китайцы в самом деле знают о нем многое. Он был заснят в самых различных местах: в Марселе, Париже, Гонконге, Хунани. Оставалось лишь гадать, почему его арестовали именно теперь.

 – Офицер истребляет людей, – привел Нгуен Ай Куок китайскую пословицу, – а чиновник только трогает кисть. Разумно ли нацеливать оружие на союзника? Или Китай не стонет, как и мы, под японской пятой?

 – Надеть на него колодки, – распорядился полицейский. Казалось, он испытывал чувственное наслаждение от своей власти. С плотоядной улыбкой на женоподобном лице следил он за тем, как арестованного бросили на земляной пол, как связали ему за спиной руки и замкнули вокруг тонкой жилистой шеи половинки тяжелого с круглой прорезью бруска.

В этой унизительной процедуре было столько ненужной, не вызванной обстоятельствами жестокости, что Хо Ши Мин не удержался от замечания:

 – Недаром у вас в народе говорят, что чиновник убивает улыбкой. – Он не мог ворочать головой и потому, поднимаясь с земли, всем телом повернулся к офицеру. – Вы бы лучше японских шпионов ловили.

 – Вьетнамцы такие же наши враги, как и японцы, – ударом кулака офицер чуть не сбил его с ног. Тесные колодки сдавили горло удушливой болью. – Вы всегда воевали против нас.

Зализывая соленую трещину на губе, Хо Ши Мин подумал о том, что с палачами не спорят. Этот полицейский, удивительно похожий на манекен в витрине магазина, все равно ничего не поймет. Типичный для китайских чиновников великоханьский шовинизм и классовая ненависть превратили его в слепое орудие.

«Кости и зубы императора, – вспомнилось классическое определение китайской службы безопасности. – Осенний министр».

Хо Ши Мин не мог знать, что на его счет получены точные указания из Чунцина. Поэтому он приготовился к самому худшему. Не составляло секрета, что китайская полиция нередко расправлялась с арестованными. Чаще всего их просто не доводили до тюрем.

Камера, в которую затолкали Хо Ши Мина, представляла собой каменный колодец без окон и вентиляции. По осклизлым стенам стекала вода. Крохотная лампочка в проволочном колпачке висела под самым потолком. В красноватом свечении угольной нити жидкая грязь на полу казалась кровавой слизью. Над узеньким ровиком у дальней стены клубились зловонные пары. Людей было так много, что они могли только седеть, обнимая колени, или подпирать отвратительные липкие стены. Вместо нар на земле валялись раскисшие соломенные циновки. Когда глаза освоились с багровой мглой, Хо Ши Мин разглядел, что все заключенные были в исподнем. На многих белье истлело и превратилось в лохмотья.

Застенки Гонконга в сравнении с этой уездной ямой выглядели санаторием. Лишь через много месяцев, когда позади остались восемнадцать тюрем Нанкина, Гуйлина, Учжоу, Лунцзиня, Босе, Лючжоу и прочих уездов Гуанси, Хо Ши Мин понял, что есть места пострашнее вонючего склепа, метко прозванного «Кротовой норой». Кормили, впрочем, везде одинаково: миска вареной чумизы и кружка воды на весь день.

 – Только тот, кто ест пресное, может посочувствовать кошке, – пошутил он, впервые отведав тюремного варева, и, чтобы товарищи по заключению поняли, объяснил: – У нас кошек кормят вареным рисом и овощами без соли.

 – Рисом? – недоверчиво переспросил кто-то.

 – О, кошки во Вьетнаме – ценные звери, – Хо Ши Мину было приятно рассказывать о родине. На короткое время забывались унизительные тяготы заключения, отступала неусыпная давящая тревога. – Их продают в специальных клетках, словно сказочных птиц. Купить кошку может только состоятельный человек. Бедняку она не очень-то и нужна. Крысам у него нечем поживиться.

В камере засмеялись. Даже рабочий с фарфорового завода, который отлеживался после пытки, перестал стонать.

 – Если я когда-нибудь выйду отсюда, – прошептал он запекшимися губами, – то на все деньги, какие только заработаю, выкуплю птиц. Пусть не томятся в клетках.

 – На-ка попей, – Хо Ши Мин отдал ему свою воду. – После побоев всегда жажда одолевает. По себе знаю. А насчет птичек я тебе вот что скажу. Любовь к живым существам начинается с любви к человеку. Сперва людей нужно из клеток выпустить, а потом птиц.

На другой день провокатор, которого по древнекитайской традиции подсадили в камеру, шепнул надзирателю, что новый заключенный ведет большевистскую агитацию. Хо Ши Мину дали десять палочных ударов по пяткам и перевели в другую тюрьму. Когда он шел под конвоем на вокзал, в небе льдисто поблескивали звезды. Было ветрено и прохладно. Он радовался ветру, прилетевшему, быть может, с далеких гоби, ночной свежести и этой вынужденной прогулке, прервавшей монотонное однообразие «Кротовой норы». Пыль душно царапала горло, а он все вдыхал полной грудью тревожный холодок ночи и никак не мог надышаться. Преследовало ощущение, будто в легких навечно застоялась тюремная гнусная вонь.

В тюрьме города Гуйлина, прозванной «Обителью небесной благодати», поскольку ее периодически заливало полыми водами реки Сицзян, Хо Ши Мин долго вспоминал этот сладкий лёссовый ветер, разбередивший душу призрачным предчувствием воли.

После бессмысленного допроса, на котором пальцы рук зажимали в бамбуковые тиски, он очутился в железной клетке, где нельзя было даже выпрямиться в полный рост. Так началось знакомство с «Обителью». Местная администрация, видимо, решила сломить его одиночным заключением. Китайцам было невдомек, что он привык к молчанию и сырости пещер, что его не пугают ни размеренный стук капель, ни шорохи одичалых изголодавшихся крыс. Угнетало другое: полное отсутствие вестей с воли и засаленное белье, которое не разрешали сменить. По его расчетам, со дня ареста прошло четыре месяца. Он вспоминал лица друзей, зажмурившись пытался представить себе горные долины, джунгли, перевалы, на которых спят облака. Тоска и постоянное ощущение беды – главные недруги заключенного. Он был бы счастлив разделить с друзьями самые горькие испытания, даже встретить смерть, но только бы с ними, только бы вместе. Все казалось, что без него им придется совсем плохо. Что мог он противопоставить подтачивающему силы влиянию безвестия?

Вера в конечную победу правого дела, убежденность в исторической неизбежности этой победы давали ему силы перенести физические тяготы: голод, боль, омерзительное ощущение пластами сползающей кожи. Лишь с нарастающим чувством тревоги день ото дня становилось труднее справляться. Отчаянно, до слепоты хотелось знать, что происходит в мире. Когда его арестовали, фашистские полчища подступили к Волге, а на юге Вьетнама ежедневно высаживались японские батальоны. Он удивительно слитно воспринимал трагические события, происходившие на родине, и ожесточенные бои на другом конце света, где, наверное, уже наступила зима и все утонуло в снегах. Здесь было не только ясное понимание расстановки сил, не только естественное для коммуниста чувство пролетарской принадлежности к первой на планете стране рабочих и крестьян. С присущей поэтам образностью мышления Хо Ши Мин почти физически и притом одновременно осязал холод заснеженных подмосковных полей и гниль трясин, куда каратели оттеснили патриотов Лангшона.

Боль неделима. Она заполняет целиком человеческое сердце. А человек всегда и везде остается человеком. Он может заставить себя претерпеть любые муки, но не ощущать их не в его власти. Ни убежденность, ни вера не могли защитить узника от самого высокого чувства – страдания. Судьба родины, судьба мировой революции решалась в эти дни за стенами «Обители». Он должен был выстоять ради дела, в которое столь безраздельно верил. Но чем ему было обуздать свое разрывающееся от неизвестности сердце? Человек, если он верит не в промысел божий, а в дело рук человеческих, обречен на страдание во имя любви. И тем выше, тем жертвеннее это страдание, чем сильнее любовь. На помощь приходили стихи. Когда нечем и не на чем стало записывать, он заучивал их наизусть.

 
Пускай погибнем – мы не рабы.
Взвивайся, красное знамя борьбы!
Как мне горько в тюрьме томиться,
Не слышать зовущей в битвы трубы.
 

Он не задумывался над тем, хороши или нет сочиненные им строки. Для него это было нечто гораздо большее, чем просто стихи. Всю глубину тревоги и смертельную горечь перелил он в слова. Они вылились в формулу веры и клятву любви. Так он боролся с отчаянием, выползающим из липкой настороженной тьмы, отражал натиск безумия, подстерегавший в тишине, наполненной звоном капель и сонным бормотанием нечистых вод.

Когда, исколотого иглами, с распухшими, вывороченными в изощренных пытках суставами, его швыряли назад в клетку, он чувствовал себя победителем. Высшей наградой для него стали бессильные проклятия палачей. Имена, которые ему называли, свидетельствовали о том, что друзья живы и продолжают бороться. Строка за строкой складывался «Тюремный дневник», ставший действенным оружием борьбы. Попав в сравнительно сносные условия, Хо Ши Мин поспешил записать сочиненные строки. За месяцы тюремных скитаний он окончательно поседел, зубы его без боли вывалились из кровоточащих десен. Только улыбка осталась прежней.

 
Что бы там ни было – все стерплю.
Я им ни пяди не уступлю,
Пускай мое тело иссохнет в муке,
Я дух закалю, я силу скоплю.
 

Он все стерпел, не уступил ни пяди, и дух его остался непоколебимым. Это, собственно, и вынуждало гоминьдановские власти переводить его из одной тюрьмы в другую. Но на вокзалах, во время коротких остановок на разъездах, в зарешеченном товарняке и в кузове полицейской машины Хо Ши Мин ухитрялся узнавать главное: Сталинград стоял.

В Китае, который присоединился к антигитлеровской коалиции, эту весть невозможно было бы скрыть.

От тюрьмы до тюрьмы, под строжайшим конвоем, скапливал Хо Ши Мин силу свою и волю несокрушимую. Китайские тюрьмы во многом были подобны японским, но одна существенная особенность обращала почти в ничто всю их тщательно продуманную бесчеловечную систему. Подкупить японского надзирателя было почти невозможно. Китайские же чиновники испокон веков славились своей продажностью.

Поэтому Хо Ши Мин не слишком удивился, когда его вызвали – событие в тюрьме неслыханное! – на свидание. Надзиратель, только что тиранивший узника мелкими притеснениями, которые в условиях изоляции превращались в бесконечную пытку, разительно переменился. Непрестанно улыбаясь и почтительно придыхая, он принес мыло, таз теплой воды, чистое белье и длиннополый китайский халат с широкими, косо обрезанными рукавами. Как хотелось продлить блаженные минуты мытья! Пусть скверное мыло обжигало изъязвленные плечи, а вода скоро остыла, все равно это было ни с чем не сравнимое наслаждение. Когда, запахнувшись в слишком просторный халат, Хо Ши Мин поднимался по железной загаженной лестнице к свету, его переполняла нетерпеливая бунтующая радость. Напрасно он убеждал себя в том, что за этим кратковременным взлетом неизбежно последует нисхождение в склеп, в котором предстоит пребывать неизвестное число месяцев или даже лет. Почти инстинктивно стараясь уберечь себя от горечи возвращения в клетку, он старался умерить опасную для заключенного вспышку восторга. Но тело не слушалось доводов рассудка; истомившись в тесном колодце, оно жадно тянулось к солнцу, воздуху, буйно рвалось на простор.

В комнате свиданий, разделенной надвое вертикальными стальными прутьями, Хо Ши Мина ожидал Лыонг. Увидев беловолосого высохшего старика, закутанного в непомернно широкий халат, он вздрогнул, но тотчас же, рванувшись вперед, вцепился в решетку.

 – Что с вами сделали? – непослушными губами пролепетал он.

Только теперь Хо Ши Мин понял, насколько изменила тюрьма его облик.

 – Ничего, брат, – стараясь говорить внятно, но не узнавал своего пришептывающего голоса. – Не смотри, что зелена кожура, – зато красная сердцевина.

 – Зубы?! – Лицо Лыонга страдальчески исказилось, и он еще крепче сжал прутья.

 – Возьмите себя в руки, – твердо остановил его Хо Ши Мин. – У нас нет времени на пустяки. – Глянув на надзирателя, присевшего в углу, он перешел на вьетнамский язык: – Давайте побыстрее о главном. Как наши? Что нового?

 – Под Сталинградом окружена большая фашистская группировка, – жарко зашептал Лыонг. – Только бы не выскочили из котла!!! Гитлеровцы несут потери и на других фронтах. И еще радостная весть: оказывается, Сталинград защищает шестьдесят вторая армия, которой командует Василий Иванович Чуйков. Тот самый Чуйков! Военный атташе в Чунцине! Чем больше побед будет у Красной Армии, тем труднее станет гоминьдановцам держать в застенках вьетнамских коммунистов. В Бакшон-Воняе партизанская война продолжается. Нам удалось в крайне тяжелых условиях сохранить свои силы. Это вызвало новый подъем революционного движения по всей стране. Товарищам из отряда спасения родины радостно сознавать, что они тоже вносят свой вклад в общую борьбу с фашизмом. Все крайне обеспокоены вашей судьбой. Очень трудно было напасть на ваш след. Теперь, думаю, дело пойдет легче… Вам очень тяжело?

 – Вы же видите… Я веду нечеловеческий образ жизни, но не сдаюсь. Как вам удалось добиться встречи?

 – Деньгам законы нипочем. Надеюсь, что в скором времени ваше положение улучшится. Вьетминь становится широким и мощным движением, и китайские власти вынуждены с ним считаться.

 – Свидание окончено, – встрепенулся надзиратель, заслышав шаги на лестнице.

 – Постойте, – властно нахмурился Лыонг. – Мы еще не все сказали друг другу. – Он приник лбом к решетке. – Что передать нашим? Они очень ждут!

 – Постарайтесь запомнить стихотворение. [32]32
  Это стихотворение Хо Ши Мин назвал «Гаданием по иероглифам».


[Закрыть]

 
На волю вырвусь, вернусь к служению Отчизне.
В несчастьях узнается человек.
Уметь заботиться – большое достоинство.
Темница распахнет дверь – дракон в небесную высь взлетит.
 

 – Так, – сказал Лыонг, открывая глаза. – Запомнил. Все передам.

 – Свидание закончено! – китаец потянул заключенного за полу халата.

 – Удалось наладить производство хинина? – выкрикнул Хо Ши Мин, обернувшись в последний раз.

 – Да-да, не беспокойтесь! – Лыонг отчаянно затряс решетку. – Заводы в джунглях работают! – Он понял с запозданием, что забыл передать самое важное, и, не заботясь о конспирации, прокричал в захлопнувшуюся дверь: – Дороги опять наши!

Он так и не узнал, услышал ли его истошный вопль Хо Ши Мин.

Дороги Каобанг – Лангшон и Каобанг – Баккан – Тхайнгуэн были жизненно необходимы для партизанского движения. Перед тем как перейти китайскую границу, Хо Ши Мин распорядился взять их под военный контроль. Жаль, если он не узнает, что отряды спасения родины выполнили его последний приказ. Но радостная весть не минует узника, чей слух обострен безмолвием и грозными шорохами каменных стен. Лыонг, который сам провел несколько лет в тюрьмах, сообразил это уже потом, когда отвязался от навязчивого преследователя, поджидавшего его у железных ворот.