Текст книги "100%"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

§ 68

Итак, светская карьера Питера Гаджа окончилась. Он больше не поднимался на Олимп. Не пришлось ему больше видеть ни китайца-дворецкого мистера Аккермана, ни француженки-горничной миссис Годд, и двести двадцать четыре ангелочка больше не улыбались ему с потолка Отеля де Сото. Теперь Питер обедал, сидя на стуле у стойки в дешёвой столовой; он превратился в скромного пролетария и вошел в роль Джимми Хиггинса. Рассеялись пленительные мечты о богатстве и роскошной жизни, и он занялся чёрной, будничной работой; поддерживал знакомство с агитаторами, посещал их квартиры, наблюдал за их деятельностью, доставал образцы распространяемой ими литературы, выкрадывал у них письма, записные книжки с адресами и блокноты и относил все свои трофеи в комнату № 427 «Дома американца».

Время было горячее. Несмотря на плети, линчеванье и аресты, или, может быть, именно благодаря всему этому радикальное движение развивалось бурно. Союз Индустриальных рабочих мира был тайным образом реорганизован, и вёлся сбор денег на защиту заключённых. Социалисты всех оттенков – от ярко-красного до розового – пришли в движение. Вожаки рабочих не прекращали агитацию в связи с делом Губера. Теперь они развивали особенно энергичную деятельность, так как миссис Губер собирались приговорить к пожизненному тюремному заключению. В России толпа анархистов устроила демонстрацию перед зданием американского посольства, протестуя против зверского обращения с человеком, которого называли «Губой». Во всяком случае, таковы были известия, переданные по телеграфу, и телеграфные агентства страны так ловко скрывали всё, имевшее отношение к делу Губера, что редакции нью-йоркских газет знали не больше заграничных, и напечатали эту фамилию в том виде, в каком она пришла из-за океана: «Губа». Это, конечно, дало повод радикалам лишний раз посмеяться над ними, поставив на вид, как мало они интересуются рабочими!

Как видно, красные самого крайнего толка добились своего в России. Поздней осенью они свергли царское правительство, взяли власть в свои руки и начали мирные переговоры с Германией. Это поставило союзников в ужасное положение, и в обиход вошло новое слово – страшное слово «большевик». И теперь если кто-нибудь предлагал муниципализировать фургоны со льдом, его объявляли большевиком, и песенка его была спета.

Но радикалы ответили на эту травлю тем, что присвоили себе это название, и стали носить его как почётный знак. Местная организация социалистической партии Американского города под гром аплодисментов приняла резолюцию, предлагавшую отныне ей именоваться «местной организацией большевиков», и представители левого крыла некоторое время пользовались большим авторитетом. Лидером этого крыла был Герберт Эштон, редактор «Клэриона», партийного органа, выходившего в Американском городе. Журналист Эштон, худощавый, желтовато-бледный человек, преисполненный горечи, казалось, всю жизнь занимался изучением истории международного капитала, и стоило кому-нибудь выдвинуть против него аргумент, как у него уже был готов ответ. Он рассматривал войну как борьбу между старым, крепко укоренившимся торгашеским духом Великобритании, правительство которой он называл «колоссальной торговой компанией», и недавно возникшим, значительно более агрессивным торгашеским духом Германии.

Эштон набрасывался на лозунги сторонников войны и расправлялся с ними, как терьер с крысой. И это они называют войной за демократию! Парижские банкиры последние двадцать лет субсидировали русских царей, которые сослали сотни тысяч людей на каторгу в Сибирь, чтобы избавить мир от демократии! Британская империя защищала демократию сперва в Ирландии, потом в Индии и в Египте и, наконец, в трущобах. Уайтчепеля! Нет, – заявлял Эштон, – рабочих не одурачить этими трескучими фразами! Уолл-стрит дал взаймы несколько миллиардов долларов банкирам союзников, а теперь американцев призывают проливать кровь для успешной реализации этих займов.

Питер уже давно говорил Мак-Гивни, что пора положить конец этой агитации, и вот человек с крысиным лицом заявил ему, что настало время действовать. Вскоре должен был состояться массовый митинг в честь большевистской революции, и Мак-Гивни предупредил Питера, чтобы тот держался в тени на этом митинге, так как возможно, что пустят в ход дубинки. Питер снял свой красный значок и пуговицу с изображением двух рук, сжимавших одна другую, поднялся на галерею и смешался с толпой. Он увидел оттуда множество «шпиков», вкрапленных в толпу, а также начальника полиции и городского бюро секретной службы. Не дошёл Герберт Эштон и до половины своей речи, как начальник полиции приблизился к эстраде и объявил, что оратор арестован; тотчас же десятка два полисменов окружили Эштона и оттеснили от него ревущую толпу.

Всего было арестовано семь человек, и на следующее утро полиция, увидав, с каким энтузиазмом встречены газетами её деяния, решила пойти ещё дальше. Десяток молодцов Гаффи и ещё столько же из бюро районного прокурора ворвались в редакцию газеты Эштона «Клэрион», сбросили с лестницы сотрудников редакции, а иных вышвырнули из окна, исковеркали пишущие машинки и печатные станки, похитили списки подписчиков и сожгли добрых две тонны «литературы» на заднем дворе. Эта же банда ворвалась в правление «Организации большевиков», арестовала семь членов Исполнительного комитета, и судья определил сумму залога для каждого из них в двадцать пять тысяч долларов. «Тайме» Американского города около двух недель ежедневно посылал своего сотрудника в бюро Гаффи, и Гаффи снабжал его огромным количеством материала, собранного Питером, из которого вытекало, что программа социалистов зиждется на терроре и убийствах.

Чуть не каждый день Питер оказывал такого рода услуги своей родине. Он открыл место, где члены союза Индустриальных рабочих мира спрятали станок, на котором печатались циркуляры и листовки. Тайная типография подверглась налёту, и с полдюжины агитаторов было брошено в тюрьму. Они объявили голодовку, протестуя против побоев, которым их подвергали. Несколько истерических женщин, собравшись на квартире Ады Рут, составили декларацию протеста. Питер проследил за рассылкой этого воззвания, все экземпляры его были конфискованы на почте, таким образом провалился и этот «заговор». Теперь на почтамте работало несколько агентов, вскрывавших письма агитаторов; время от времени они отдавали приказ, воспрещавший доставлять корреспонденцию лицам, заражённым вредными идеями.

Почтамт начал чинить затруднения при рассылке газеты «Клэрион», а потом и вовсе прекратил её рассылку.

Однако двое «товарищей» взялись доставлять на автомобиле газету в соседние города. Питера подослали к этим парням, чтобы он завязал с ними знакомство, и вскоре ночью несколько агентов Гаффи пробрались в гараж и так испортили одну из машин, что руль повернулся не в ту сторону, и шофер чуть-чуть не сломал себе шею. Так провалился ещё один заговор.

§ 69

Теперь Питер мог назвать себя счастливым человеком. Власти энергично взялись за дело, и когда Питер доставлял им новые данные, он испытывал глубокое удовлетворение, видя, что приносит пользу. Показную деятельность развивали правительственные агенты, бюро районного прокурора, городская полиция и сыщики, но Питер-то знал, что это только марионетки, а верёвочки дергает он и другие агенты Гаффи. Гаффи располагал большими денежными суммами, он работал на людей, игравших важную роль в Американском городе. Гаффи и был настоящим хозяином. И во всей стране происходило то же самое: тайные агенты Торговой палаты и Ассоциации коммерсантов и промышленников, Лиги возрождения Америки и других таких же организаций всеми средствами выводили из строя красных.

Этим субъектам была предоставлена свобода действий. Америка вела войну, военный психоз, подобно степному пожару, распространялся по всей стране, и стоило назвать кого-нибудь германофилом или большевиком и пошуметь по этому поводу, как собиралась толпа, устремлялась к его дому, его хлестали, мазали дёгтем и обваливали в перьях, а иногда и линчевали. Уже много лет крупные дельцы ненавидели агитаторов, и, наконец, они получили возможность действовать: в каждом городе, в каждом магазине, на каждой фабрике и в каждой шахте орудовал свой Питер Гадж, «белый» Джимми Хиггинс, нанятый, чтобы шпионить и выслеживать «красного» Джимми Хиггинса. Повсюду имелись свои Гаффи и Мак-Гивни, руководившие их работой; имелись вооружённые охранники с револьверами у пояса и со значками заместителей шерифа на обратной стороне лацканов пиджаков, предоставлявшими им неограниченные права для защиты страны от предателей.

В военных лагерях обучалось до четырёх миллионов человек, и каждую неделю из восточных портов отплывали караваны судов, нагруженные солдатами, которых они должны были доставить «за океан». Миллиарды долларов расходовались на военное снаряжение и провиант, и все патриотические порывы и воинственный пыл устремлялись также за океан. Питер проглатывал всё новые речи, проповеди и передовицы и испытывал гордую радость при мысли, что он также по мере своих скромных сил участвует в этом великом деле. Когда ему случалось читать, что крупные промышленники и финансовые тузы за свои услуги государству получают всего один доллар в год, – он с удовлетворением думал о том, кто получает двадцать долларов в неделю. А когда кто-нибудь из красных заявлял на митинге или в «литературе», что эти финансовые тузы стоят во главе торговых компаний, которые поставляют правительству товары по чудовищным ценам и загребают огромные барыши – чуть ли не в десять раз больше, чем до войны, – Питер не сомневался, что перед ним самый опасный большевик. Он сообщал его фамилию Мак-Гивни, тот нажимал скрытые пружины, – и человек внезапно оказывался без работы, или же санитарный отдел Городского управления преследовал его за то, что он выставил мусорное ведро без крышки.

В результате настойчивой агитации радикалам удалось добиться от судьи, чтобы тот выпустил на поруки Мак-Кормика и остальных «заговорщиков» под залог в пятьдесят тысяч долларов за каждого. Питер был прямо в отчаянии: он убедился, что стоит засадить какого-нибудь красного в тюрьму, как он становился мучеником в глазах остальных радикалов. Это значит создать ему популярность; когда его выпустят на свободу, его агитационные речи имеют раз в десять больше успеха, чем раньше. Агитаторов надо или не выпускать из тюрьмы, или вовсе туда не сажать. Но судьи этого не знают, голова у них набита всякими дурацкими законами, и они дали Давиду Эндрюсу и другим красным адвокатам себя провести. Герберта Эштона и его компанию социалистов также выпустили на поруки, и «Клэрион» по-прежнему выходил в свет и открыто продавался в киосках. Хотя «Клэрион» больше не дерзал выступать против войны, он то и дело печатал всякие инсинуации по адресу «колоссальной торговой компании», известной под названием британского правительства; по адресу «французских банкиров» или «итальянских империалистов». Он требовал введения демократического строя в Ирландии, Египте и без зазрения совести защищал большевиков, этих германофилов и заговорщиков, проводящих национализацию женщин.

Итак, Питер начал собирать новые улики против издателей «Клэриона» и против союза Индустриальных рабочих мира. Неожиданно он прочел радостное известие, что правительство арестовало сотни две активных членов этого союза по всей стране, и они будут преданы суду по обвинению в заговоре. Потом начался процесс Мак-Кормика, Гендерсона, Гаса и других. Однажды утром Питер развернул «Тайме» и прочел на первой странице известие, от которого невольно ахнул. Джо Ангелл, один из зачинщиков террористического заговора, подтвердил все обвинения и выдал своих сообщников! Он сообщил районному прокурору, какое участие сам принимал в заговоре, имевшем целью взорвать дом Нельса Аккермана; более того – он рассказал обо всём, что делали другие: как они раздобыли динамит и приготовили бомбы; назвал имена всех видных граждан, которым предстояло разделить судьбу Нельса Аккермана! Питер читал, выпучив глаза от изумления, и когда, наконец, сообразил, в чем дело, – упал на кровать и громко захохотал. Вот так штука, черт возьми! Питер впутал в инсценировку одного из агентов Гаффи, и, конечно, Гаффи не мог посадить этого человека в тюрьму, поэтому он заставил его стать свидетелем обвинения и выпустил на свободу в награду за то, что он выдал товарищей!

В судебных списках встречалось множество дел о шпионаже. Там были и священники-пацифисты, пытавшиеся говорить проповеди, и вожаки рабочих, пытавшиеся вызвать стачку, и члены Лиги противников призыва и их последователи, отказавшиеся от военной службы, и саботажники, и анархисты, и коммунисты, и квакеры, и члены союза Индустриальных рабочих мира, и социалисты, и «русселиты». Один процесс сменялся другим, и к каждому из них Питер приложил руку. Питеру постоянно поручали собрать улики, проверить какого-нибудь присяжного или подстроить каверзу одному ив свидетелей защиты. Каждый процесс близко затрагивал Питера, волновал его, и каждое осуждение было его триумфом. Процессы неизменно заканчивались осуждением, и Питер так и раздувался от патриотического рвения. Мало-помалу он начал забывать о Нелл Дулин и Теде Крозерсе.

Когда Мак и его соучастники по заговору были приговорены к двадцати годам заключения каждый, Питер почувствовал, что он искупил все свои грехи, и осмелился робко намекнуть Мак-Гивни, что жизнь всё дорожает и что он сдержал свое слово и за полгода ни разу не перемигнулся с женщиной. Мак-Гивни отвечал, что он согласен повысить ему жалованье до тридцати долларов в неделю.

§ 70

Разумеется, Питер не сказал Мак-Гивни всей правды. За это время он не раз кивал женщинам, но, на беду, ни одна из них не кивнула ему в ответ. Он начал приударять за Мариам Янкович, которая была весёлого нрава и недурна собой, но Мариам только и думала, что о Мак-Кормике, сидевшем в тюрьме, а потом, после схватки с Бобом Огденом, она попала в больницу, и у Питера, конечно, не было охоты забавляться с больной. Он принялся ухаживать за другими девушками из красных, и казалось, они ему симпатизируют. Они обращались с Питером как с добрым товарищем, но, вопреки утверждению Мак-Гивни, ни одна из них не придерживалась принципа «свободной любви». Тогда Питер решил подыскать себе какую-нибудь девушку, которая не имела бы отношения к красным. Это позволит ему время от времени передохнуть и поразвлечься. Ведь красные не умеют развлекаться; для них первое удовольствие – запереться у себя в комнате и распевать «Интернационал» и «Красное знамя», да и то под сурдинку, чтобы не привлечь внимание полиции.

В ближайшую субботу. после обеда Питер пошел в магазин готового платья, хозяин которого был социалистом, и купил себе в рассрочку новую шляпу и новый костюм. Выйдя на улицу, он увидал изящную девушку небольшого роста, направлявшуюся в кино, и пошёл за ней следом. Они быстро познакомились и поужинали вдвоём. Она принадлежала к разряду женщин, которых Питер называл «шикарными», и вскоре выяснилось, что она маникюрша. Девушка имела точно такое же понятие о развлечениях, как и Питер; он истратил все деньги, какие у него были в этот вечер, и решил, что, если ему удастся на будущей неделе разузнать что-нибудь новенькое о красных, он потребует у Мак-Гивни сорок долларов.

Следующий день был первым днем пасхи. Питер встретился со своей маникюршей в условленном месте, и они отправились гулять по Парк-авеню, самой аристократической улице в Американском городе, где происходило пасхальное шествие. Время было военное; на многих домах развевались флаги, множество мужчин расхаживало в военной форме, и все церковные проповеди были посвящены войне. Казалось, Христос воскрес для того, чтобы водворить во всем мире демократию и провозгласить самоопределение народов. Питер и мисс Фрисби были по-праздничному одеты и с любопытством разглядывали толпу, собравшуюся на «пасхальный парад». Мисс Фрисби изучала туалеты и причёски дам, подхватывала на лету обрывки разговоров и шепотом передавала их Питеру, и он снова почувствовал себя на верху блаженства.

Они зашли в одну из шикарных церквей на Парк-авеню, именовавшуюся «Храмом божественного милосердия». В этой великосветской церкви горели свечи и курился ладан, хотя его аромат заглушался благоуханием пасхальных лилий и дамских духов. Питера и его спутницу провели к обитой кожей церковной скамье, и они слушали его преподобие Уиллоуби де Стотербриджа, знаменитого духовного оратора, который произнес одну из своих патриотических проповедей, чуть не каждый понедельник цитируемых в утреннем выпуске «Таймса». Его преподобие Уиллоуби де Стотербридж избрал темой своей проповеди текст из Ветхого завета, где говорилось об истреблении врагов господних; он воспевал победу американского оружия и ошеломляющее превосходство американского снаряжения. Он метал громы на большевиков и прочих изменников, требуя немедленной расправы. Он не говорил, что находился в толпе, которая истязала членов союза Индустриальных рабочих мира и коверкала печатные станки и пишущие машинки социалистов, но недвусмысленно давал понять, что это ему очень по душе. Сердце Питера так и прыгало от радости и гордости. Всякому отрадно сознавать, что он служит своей родине, трудится во славу её старого знамени, но ещё отраднее сознание, что ты зачислен в ряды воинов Всевышнего, что на твоей стороне само небо и все горние силы; что всё тобой совершенное получает благословение помазанного самим богом священнослужителя, проповедующего в святом храме господнем; где окна сияют цветными стеклами и ярко пылают свечи; где воздух напоен возвышающим душу ароматом ладана и пасхальных лилий, а носовые платочки элегантно одетых, восхитительных дам с Олимпа благоухают резедой и лавандой. Разумеется, Питер смешивал две различные религии, но он не получил должного воспитания, и его нельзя было осуждать за то, что он преклонялся перед великими мира сего и верил всему, что они ему преподносили.

Певчие в белом облачении удалились, замерли звуки гимна «Вперёд, воители Христовы!», и Питер со своей дамой вышел из «Храма божественного милосердая». Некоторое время они прохаживались по улице, вдыхая сладкие ароматы снобизма, потом завернули в парк, где было столько укромных уголков, способствующих сближению юных пар. Но, увы, судьба, чинившая преграды Питеру в его любовных похождениях, и на этот раз сыграла с ним жестокую шутку.

И надо же было Питеру у входа в парк носом к носу столкнуться с товарищем Шницельманом, маленьким толстым мясником, принадлежавшим к «Организации большевиков» Американского города! Питер отвёл глаза в сторону и постарался незаметно проскользнуть, но не тут-то было! Товарищ Шницельман устремился к нему, протянул навстречу пухлую руку, его розовое тевтонское лицо сияло улыбкой.

– Ах, тофарищ Гадж! – крикнул он. – Как пожифаете?

– Очень хорошо, благодарю вас, – холодно отвечал Питер, делая вид, что очень торопится.

Но товарищ Шницельман схватил его за руку.

– Фот как! – сказал он. – Фы был на пасхальный парад! Ну, что скажете, а? Если бы нам собрать фсех наёмных рабов та показать им этот парад, – мы бы живо сделали из них большевиков! Так федь, тофарищ Гадж?

– Пожалуй, так, – отвечал Питер ещё более холодным тоном.

– Мы бы показали им, куда уходят народные денежки, – так федь, товарищ Гадж!

Тут товарищ Шницельман захихикал, а Питер, поспешно бросив: «До свидания» и даже не познакомив его со своей приятельницей, подхватил её под руку и поспешил прочь.

Но, увы, непоправимое уже свершилось! Минуту-другую маникюрша шла в зловещем молчании. Но вдруг она остановилась и пристально поглядела Питеру в глаза.

– Мистер Гадж, – спросила она, – что всё это значит?

Разумеется, Питер ничего не мог ей ответить. Он не. осмеливался взглянуть в её сверкающие гневом глаза и топтался на месте, ковыряя землю носком ботинка.

– Я хочу знать, что всё это означает? – настаивала девушка. – Вы один из этих красных?

Что мог ей сказать бедняга Питер? Как он мог объяснить свое знакомство с этим типичным тевтонцем, которого вдобавок выдавал акцент?

Девушка топнула ножкой от нетерпения и гнева.

– Так вы красный! Вы германофил и предатель! Обманщик и шпион!

Питер стоял как потерянный, онемев от ужаса.

– Мисс Фрисби, – залепетал он. – Я, право, не могу объяснить…

– Почему это вы не можете объяснить? Всякий честный человек может объяснить свои поступки.

– Но… но… я не то, что вы думаете… Это неправда! Я… я…

У Питера едва не сорвалось с языка:

– Я же патриот! Я стопроцентный Американец и защищаю родину от этих предателей!

Но профессиональная честь связала ему язык. Тут маленькая маникюрша снова топнула ножкой, и глаза её сверкнули негодованием.

– И вы посмели со мной познакомиться! Вы посмели пойти со мной в церковь! Знайте же, что, если бы здесь оказался полисмен, я заявила бы ему, кто вы такой, и отправила бы вас в тюрьму!

И она стала оглядываться по сторонам: не видно ли полисмена? Но всем известно, что полисмен никогда не попадается на глаза, когда он вам нужен. Мисс Фрисби снова топнула ножкой и фыркнула Питеру в лицо:

– Прощайте, товарищ Гадж!

Она вложила столько презрения в слово «товарищ», что могла бы заморозить сердце самого пламенного красного. Потом круто повернулась, шурша юбками, и пошла прочь. Питер стоял с убитым видом, слушая, как хрустит песок под её острыми французскими каблучками. Потеряв из виду её каблучки, Питер подошёл к ближайшей скамье, опустился на неё, закрыл лицо руками и застыл на месте, как воплощение отчаяния. Есть ли ещё на свете человек, которому так ужасно не везёт в любви?