Текст книги "Джимми Хиггинс"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

II

Вскоре, однако, превратности судьбы заставили Джимми даже порадоваться тому, что женской натуре свойствен консерватизм. Пока гигантское 'наступление англичан тонуло в крови и осенней грязи на Сомме, а русское наступление захлебывалось под Львовом, Джон Каттер убрал в погреб последние бочки с яблоками, обмолотил последние початки кукурузы и отвез на рынок последний воз тыкв. Однажды вечером в субботу, после того как с поля воротились коровы, мокрые, дымящиеся от ноябрьского дождя, хозяин предупредил своего батрака, что тот ему скоро будет не нужен – он в состоянии держать подручного только до конца месяца. Джимми уставился на него в изумлении—он думал, что место останется за ним навсегда: он ведь научился делу, да и потом за все лето не получил ни одного серьезного замечания от хозяина.

– Работа-то окончена,– пояснил Каттер.– Может, ты думаешь, я буду платить тебе за то, чтобы ты сидел сложа руки? Вот придет весна, тогда приходи – охотно тебя возьму.

– А что же мне пока-то делать? – Джимми смотрел на него с яростью, чувствуя, как в груди у него снова вскипает ненависть к гнусной системе прибылей. Сколько хлеба и всякого добра помог он вырастить и собрать, а ему не достанется ни фунта!

– Знаю я, кого тебе надо,– огрызнулся он,– дрессированного медведя! Чтобы он все лето работал на тебя, а зимой лапу сосал!

Не только это разозлило Джимми,– дело было еще в том, что хозяину здорово повезло: рядом прокладывали железнодорожную ветку к громадному заводу взрывчатых веществ, который строился за городом, и Каттер получил полную стоимость своей закладной за узкую полоску земли, на которой росло несколько деревьев и больше ничего. Джимми ( присутствовал при совершении сделки и даже вставил в разговор два-три полезных замечания о ценности «строевого леса», но не получил за это от хозяина ни цента. Ему пришлось довольствоваться предложением за пять долларов в месяц снять на зиму домик, где он жил, и устроиться работать на укладке железнодорожного полотна. Дождь, снег, бураны – ничто не могло остановить постройку дороги. Работали в три смены, круглые сутки. Еще бы! Ведь половина мира жадно требовала средств самоуничтожения, а другая половина должна была трудиться, не разгибая спины, чтобы доставлять эти средства. Так по крайней мере представлялось все это Джимми Хиггинсу. Эта чертова война его просто преследует, и что он ей дался? Убежал от нее в деревню, поселился с семьей на глухой, запущенной ферме, подальше от города. И вдруг явилась целая орава этих «даго»[8]8
  Прозвище итальянцев и испанцев в Америке.


[Закрыть] с кирками и лопатами. Они перенесли в сторону курятник, где Лиззи держала одиннадцать кур и петуха, и хлев, где у них откармливался поросенок, а через два дня огромная машина, пыхтя, ползла по полотну, хватала рельсы и шпалы с шедшей за нею платформы, перекидывала их вперед, укладывала перед собой и катилась дальше. Железная дорога как бы сама собой ползла вглубь страны, и скоро позади домика Хиггинсов с грохотом и лязгом понеслись товарные поезда, доставлявшие цемент, песок, рифленое железо для стен и крыш. А немного подальше, на пустыре в две квадратных мили, уже прокладывались железнодорожные ветки и строились приземистые домики на большом расстоянии друг от друга. Через несколько месяцев вся семья просыпалась по ночам от грохота колес и с замиранием сердца прислушивалась: поезд шел с завода взрывчатых веществ, до верху груженный тринитротолуолом или каким-нибудь другим трудно произносимым веществом, служащим для убийства и разрушения. Вот какую судьбу уготовил капитализм страстному антимилитаристу, пропагандисту международного братства

III

Время от времени Джимми заходил в свою организацию – уплатить членские взносы; и потом ему было необходимо хоть иногда отвести душу – послушать выступления против войны. Перед самым рождеством президент Соединенных Штатов обратился с посланием ко всем воюющим странам, убеждая их положить конец распре; он сказал, что в смысле причиненного человечеству зла обе воюющие стороны вполне стоят друг друга, и прямо заявил, что Америка не желает иметь ничего общего с этой борьбой. Само собой разумеется, это послание доставило глубокое удовлетворение членам лисвиллской организации: ведь об этом они твердят уже, слава богу, два года и четыре месяца! Вот не думали они, что президент капиталистического государства разделяет их точку зрения. Но раз так, случай нельзя было упускать, надо было использовать его до конца, и социалисты потребовали от президента капиталистического государства пойти дальше: подкрепить свои слова делом. Если воюющие стороны не хотят мириться, то пусть по крайней мере Америка омоет последнее пятно со своей совести – объявит эмбарго и перестанет снабжать Европу средствами самоуничтожения!

Однако по совершенно непонятной для Джимми причине этот самый президент капиталистического государства не сделал никакого дальнейшего шага; а время шло, и в конце января вдруг грянул гром: германское правительство объявило, что, начиная с завтрашнего дня, оно отменяет соглашение об осмотре торговых пароходов и объявляет беспощадную войну всем без исключения судам, плавающим в запретных водах.

Когда Джимми пришел через несколько дней на очередное собрание, в зале царило небывалое возбуждение. Президент выступил перед конгрессом с речью, призывающей к войне. Немцы и австрийцы, члены организации, были вне себя от ярости: они потрясали кулаками и кричали о неслыханном вероломстве – нападении на их отечество. Свежий номер «Уоркера» был полон резких протестов, и немцы вкупе с пацифистами требовали, чтобы организация начала движение за всеобщую забастовку трудящихся. Уличные митинги возобновились еще раньше: с тех пор как забастовка на заводе «Эмпайр» прекратилась, у полиции, естественно, не было предлога срывать их. Теперь крайние левые хотели, чтобы ораторы выступали против войны чуть ли не на каждом углу, чтобы антивоенные листовки подсовывались под дверь каждого дома. Они готовы были немедленно приступить к сбору денег и посвятить себя этой деятельности.

Но тут явственно обозначилась трещина, разделявшая партию: выступил Норвуд.

– Если Америка падет ниц перед наглой декларацией германского правительства, она поставит под угрозу все, что дорого свободному человеку. Голод выведет Англию из строя, погибнет британское морское могущество – оплот свободного правления во всем мире.

Буря выкриков и насмешек помешала Норвуду продолжать.

– Хороша свобода в Ирландии! – крикнула товарищ Мэри Аллен.

– А в Индии! А в Египте! – рявкнул товарищ Кельн, стеклодув. И как рявкнул! Недаром его могучие легкие целых двадцать лет тренировались ради такого случая.

В зале засмеялись: человек, называющий себя социалистом, выступает в защиту британских броненосцев! Но товарищ Геррити, председатель, застучал молотком, требуя, чтобы собрание шло по всем правилам: все имеют право высказываться свободно. Итак, Норвуд продолжал. Он, конечно, понимает, что совершенного правительства вообще не существует, но есть правительства лучше, а есть хуже. Нравится это слушателям или нет, однако исторически доказано, что свобода, которой уже добилось человечество в Англии, Канаде, Австралии, Новой Зеландии и Соединенных Штатах, опиралась до сих пор именно на мощь британского военного флота. Если флот этот пойдет ко дну, всем свободным странам придется создавать военную мощь во много раз большую, чем теперешняя. Иными словами, если при нынешнем критическом положении Америка не будет соблюдать традиционных обычаев морской торговли, результат может получиться один, и только один: ближайшие тридцать лет Америке придется тратить все свои силы на подготовку к борьбе, к схватке не на живот, а на смерть с германским империализмом. И если мы не хотим этого, мы должны воевать теперь.

– Так сами и воюйте!—заорал товарищ Шнейдер, пивовар, и лицо его стало таким багровым, каким оно еще ни разу не бывало за всю историю лисвиллской организации.

– И буду воевать, не беспокойтесь,– отвечал молодой адвокат.– Это мое последнее выступление. Завтра я уезжаю в учебный лагерь командного состава. Я пришел сюда, чтобы исполнить свой долг – предостеречь вас, товарищи, хоть я и знаю, что это бесполезно. Время дебатов прошло – страна собирается воевать...

– А я не собираюсь воевать! – заорал Шнейдер.

– Берегитесь,– ответил Норвуд.– Не успеете оглянуться, как всем вам придется воевать.

– Хотел бы я посмотреть, как это меня пошлют воевать! Драться за британский флот? Хо-хо-хо!..– Толстый пивовар хохотал так, что потолок чуть не обвалился.

Несмотря на бурное настроение слушателей, молодой Норвуд все же закончил свою речь – он хотел, чтобы совесть его была чиста: он сделал все от него зависящее, чтобы удержать товарищей социалистов от величайшей ошибки. Он предупредил их, что обстановка в стране все накаляется и то, на что раньше смотрели сквозь пальцы, им спускать больше не станут. Демократия будет защищать свою жизнь – она докажет, что в трудную минуту может быть так же сильна, как милитаризм...

– И сама при этом превратится в милитаризм! – крикнула товарищ Мэри Аллен. Пуританка Мэри была возмущена даже больше, чем немцы: попирают ее самые святые убеждения – Америка, ее родина, вступает в войну, собирается обратить все свои ресурсы на массовое убийство! Худое лицо товарищ Мэри было бледно, губы плотно сжаты, и только трепещущие ноздри говорили о происходившей в ее душе буре. И какую речь она произнесла! Какие полились потоки страстной ненависти в защиту мировой любви! Товарищ Мэри привела слова одного писателя-социалиста. Подобно тому как бои гладиаторов продолжались до тех пор, пока христиане не стали, жертвуя собой, бросаться на арену, сказал этот писатель, так и война будет продолжаться, пока социалисты не бросятся под копыта кавалерии. И, глядя на эту незамужнюю пуританку, можно было с уверенностью сказать, что существует по крайней мере одна социалистка, готовая сию же секунду,, пойти и броситься под копыта кавалерии, под колеса артиллерии или даже просто полицейского автомобиля.

В целом собрание было настроено решительно. Америка ввяжется в европейскую распрю не раньше, чем социалисты исчерпают все средства протеста. Они будут устраивать митинги, распространять литературу, говорить о своих убеждениях на улицах, на заводах – всюду, где собираются люди! Никакого участия в этой проклятой распре, ни теперь, ни потом! Они и впредь будут обличать политических деятелей и капиталистическую прессу,

которые развязали войну и наживаются на ней. И чем сильнее будет их энтузиазм, тем сильнее будет их презрение к тем немногим ренегатам, которые в этот трудный час, когда подвергаются испытанию мужество и честность, покидают ряды социалистического движения и идут вербоваться в офицерский учебный лагерь.

Возвращаясь вечером домой, Джимми тащил с собой целую охапку революционной литературы. На другой день во время обеденного перерыва он принялся раздавать ее рабочим на постройке дороги, которая уже передвинулась на территорию завода взрывчатых веществ. И, разумеется, в тот же день его вызвали к мастеру и рассчитали. Проводив его до границы участка, ему на прощание пригрозили: если он еще раз появится, охрана будет стрелять без предупреждения. Вечером он пошел в лавочку на перекрестке и попытался раздать там литературу. Восседавшие на ящиках зеваки вступили с ним в ожесточенный спор, а один вскочил и, грозя кулаком, заорал:

– Убирайся отсюда, сволочь ты этакая! Поговори тут еще, изменник! Вот мы заявимся к тебе ночью, и уедешь из наших мест в костюме из дегтя и" перьев, понял?

Глава XII ДЖИММИ ВСТРЕЧАЕТСЯ С ПАТРИОТОМ

I

Всю страну, казалось, охватила жажда войны, а Джимми – жажда мученичества. Если уж суждено великому безумию овладеть Америкой, то он, Джимми, сделает все от него зависящее, чтобы помешать этому! Он станет на пути колесницы войны, он сам бросится под копыта кавалерии. Словом, это был прекрасный план действий, но его осуществлению мешало одно препятствие!.. Или, точнее, четыре препятствия: три маленьких и одно большое – Лиззи.

Бедная Лиззи, разумеется, не имела ясного представления о тех мировых силах, с которыми собирался вступить в единоборство ее муж. Вся жизнь для нее была в трех малютках, которых она должна была выкормить и вырастить, и в муже, который должен был ей в этом помочь. А все остальное – это темный, непонятный мир, полный темных, непонятных ужасов. Где-то там, на небе, есть, правда, святая дева, готовая помочь, если как следует помолиться, но и тут Лиззи мешал муж, презиравший святую деву и даже выражавший оскорбительные сомнения насчет ее святости.

Мрачные непонятные силы огромного внешнего мира двигались к каким-то своим неведомым целям, а ее несчастный муженек вздумал остановить их! Уже в четвертый или пятый раз его выгоняют с работы, и он вот-вот попадет в тюрьму, или его вываляют в дегте и перьях. Так как спор становился все ожесточеннее, а опасности увеличивались, Лиззи впала в состояние какой-то хронической истерии. Глаза у нее были вечно красны от слез, чуть что – она уже заливалась слезами и порывисто обнимала мужа. Джимми-младший тут же поднимал рев, за ним оба малыша, а Джимми-старший терялся, чувствуя себя совсем беспомощным. Вот она, оборотная сторона героизма, о которой умалчивают книги. Описана ли где-нибудь история женатого мученика? А если да, то интересно, как поступил этот мученик со своей семьей?

Джимми пытался успокоить жену: ведь дело идет о спасении ста миллионов людей от ужасов войны – что значит по сравнению с этим жизнь одного человека? Но, увы, этот довод не производил на Лиззи должного впечатления по той простой причине, что для нее этот самый один человек был дороже всех остальных девяноста девяти миллионов девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти людей. И что мог сделать какой-то один беспомощный, никому не известный рабочий, да еще лишившийся места...

– Но ведь на то и существует организация,– кричал Джимми,– все вместе – мы партия. И раз мы решили стоять друг за друга, значит должны стоять до конца! А если я увильну, то выйдет, что я трус, предатель! Мы должны сделать так, чтобы рабочие это поняли...

– Не выйдет ничего! – возражала ему Лиззи.

– Уже вышло. Приходи к нам —сама увидишь.

– Да что же могут сделать рабочие?

Джимми не упустил случая разразиться целой речью:

– Что могут сделать рабочие? Спроси лучше, чего они не могут сделать! Можно вести войну без рабочих? Нет! Если только они будут дружно стоять друг за друга и восстанут против угнетателей...

– Не будет этого,– всхлипывала Лиззи.– Не нужен ты им. Тебя выгонят или изобьют, как бедного Билла Мэррея...

– Разве это хуже, чем идти воевать?

– Но ты же не пойдешь воевать!

– Откуда ты знаешь? Если Америка вступит в войну, то возьмут и меня. Насильно потащат. А буду сопротивляться – расстреляют. Как в Англии, во Франции, в России и других странах.

– И здесь так тоже будет? – Лиззи была в ужасе.

– А то как же! К этому они и готовятся, а мы хотим им помешать. Ты просто не знаешь, что теперь творится. Смотри!

Джимми вынул из кармана свежий номер «Уоркера», в котором приводились речи в конгрессе, призывающие к всеобщей воинской повинности как важнейшему политическому шагу.

– Понимаешь, что они затевают? Если мы хотим помешать им, надо сделать это сейчас же, пока еще не поздно. И потом не все ли мне равно? Не посадят в лисвиллскую тюрьму, так пошлют в Европу и убьют там, а может, еще по дороге потопит подводная лодка!

И вот новый страх закрался в материнское сердце Лиззи, лишив ее сна и заронив в ее душе тревожную мысль о том, что мировая война может коснуться и ее.

– Что же тогда с детьми-то будет? – тоскливо спрашивала она у Джимми, а тот отвечал:

– А кому какое дело в этом проклятом капиталистическом мире до детей рабочих?

II

Словом, Джимми пока удалось настоять на своем – он ежедневно ходил в город, раздавал листовки, держал фонари на уличных митингах, во время которых часть собравшихся шумела и гикала на социалистов, а остальные их защищали, так что в конце концов, чтобы предотвратить свалку, приходилось вмешиваться полиции. Это было время, когда воинственно настроенное большинство депутатов старалось протащить через сенат объявление войны Германии, а горсточка пацифистов, устроив в самые последние часы сессии обструкцию, задержала решение на несколько недель. Поведение пацифистов оценивалось в зависимости от того, кто о них говорил. Президент порицал их за «безнадежное упорство», газеты Уолл-стрита требовали предать их суду Линча, а Джимми и его единомышленники считали их героями, друзьями человечества, возмущаясь, что президент, переизбранный всего четыре месяца назад исключительно благодаря голосам пацифистов, благодаря тому, что он стоял на пацифистской платформе, теперь втягивает Америку в войну и осуждает людей лишь за то, что те, видите ли, придерживаются его же собственных прежних убеждений!

Но тут произошло новое событие. Спустя три дня, в течение которых всякое сообщение с Петроградом было прервано, пришло известие, взбудоражившее весь мир: царь низвергнут, и русский народ свободен! Джимми не верил своим ушам—он словно помешался от радости. Придя на собрание, он застал своих товарищей в таком ликовании, как будто отныне им принадлежал весь мир. Вот оно – то, что социалисты без устали проповедовали все эти тяжелые, мучительные годы, подвергаясь насмешкам, ненависти, преследованию,– социальная революция, которая стучится в ворота мира! Теперь очередь за Австрией, а там и за Германией, Италией, Францией, Англией, и так революция доберется до Лисвилла! Повсюду народ станет хозяином того, что принадлежит ему по праву, и война и тирания исчезнут, как тяжелый кошмар!

Ораторы один за другим поднимались с мест, чтобы возвестить это светлое будущее. Пели «Марсельезу» и «Интернационал», а присутствовавшие на собрании русские обнимались, и слезы катились у них по щекам. Решили устроить массовый митинг: лисвиллцы должны знать об этом историческом событии, а сами социалисты – еще более решительно бороться против войны. Теперь, когда социальная революция стучится в ворота мира, какой смысл Америке поддерживать милитаризм?

Джимми принялся за дело с удвоенным пылом. Теперь агитация поглощала все его время. Найти работу было, очевидно, делом безнадежным, и Джимми махнул на это рукой. Владелец лавки на перекрестке, относившийся с неприязнью к убеждениям Джимми, отказал ему в кредите, и бедной Лиззи пришлось, несмотря на все свои клятвы, снять чулок с правой ноги, распороть повязку и извлечь один из драгоценных двадцати долларовых билетов. Их светло желтый цвет потускнел, и они теперь совсем не хрустели, но тем не менее хозяин лавочки охотно взял бумажку. Воспользовавшись случаем, он дружески предостерег Лиззи об опасности, грозящей ее мужу. Пусть она уговорит его, пока не поздно, попридержать язык. Нет, бедная Лиззи больше не хотела быть пацифисткой, и снова начались слезы и причитания на груди у мужа.

III

Но Джимми не уступил, и Лиззи послала письмо старому Питеру Дрю с просьбой приехать помочь ей в ее горе. Старый фермер запряг свою клячу, приехал и битых два часа беседовал с Джимми, причем он толковал об Америке, а Джимми ему – о России.

– Выходит, что Америка должна ползать на брюхе перед кайзером? – возмущался фермер.

Джимми возразил, что кайзера, мол, тоже свергнут, как свергли русского царя. Русские рабочие указали путь, и уже теперь рабочие нигде не станут гнуть шею под ярмом рабства. Да и в так называемых республиках, во Франции, управляемой банкирами, и в Америке, управляемой Уолл-стритом, рабочие тоже усвоят уроки революции!

– Но ведь американский народ и так может всего достигнуть,– горячился старый фермер.– Стоит только голосовать за...

– Голосовать? – яростно перебил его Джимми.– Голосовать, чтобы потом какая-нибудь паршивая политическая банда, вроде нашей лисвиллской, не посчитала наши голоса? Нет, вы уж лучше мне про голосование и не говорите: стоило мне переехать в другой район, как я потерял право голоса,– потерял, потому что потерял работу. Выходит, что, голосовать мне или нет, решает старикан Гренич! Целых две трети рабочих «Эмпайра» не голосуют по той же причине. Да что и «Эмпайр» – половина всех неквалифицированных рабочих в стране не голосует, потому что у них нет дома, ничего нет.

– А как же вы будете избирать ваше рабочее правительство? Разве но. при помощи голосования?

– Понятно, при помощи голосования. Только сначала мы выгоним капиталистов. У них не будет денег подкупать политические партии, не будет газет и типографий, чтобы врать про нас. Взять хотя бы этот лисвиллский «Геральд»: врет почем зря, а мы не можем сказать о себе ни слова правды.

И так далее в том же духе. Напрасно старый фермер говорил Джимми о родине. Тот считал, что родина пропала, что она угнетена, отдана в кабалу капиталистам, плутократам. Он предан не родине, а классу рабочих, которых эксплуатируют, преследуют, гоняют с места на место. В прошлом правительство позволяло корпорациям вертеть собой как угодно, и напрасно взывает теперь президент к справедливости и демократии и говорит разные красивые слова. Он, Джимми, им не верит. Да и все равно плутократы Уолл-стрита позаботятся о том, чтобы из обещаний президента ничего не вышло: они повернут его слова, как им захочется, а пока будут обливать его, Джимми Хиггинса, грязью, потоками все той же ненависти. Так и не удалось старому солдату и патриоту пробить броню предубеждений Джимми.