Текст книги "Джимми Хиггинс"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

III

День за днем Джимми жил с мыслью об убийстве, неизменно видя перед собой свирепый и жестокий лик войны. До сих пор ему казалось, что ремонт мотоциклов – такое занятие, которое всегда и везде одинаково. Но теперь он понял, что одно дело – чинить мотоцикл для мальчишки-рассыльного или взрослого мастерового, который поедет на нем в воскресный день кататься со своей возлюбленной, и совсем другое – чинить его для бойцов и самокатчиков связи. Обстоятельства все настойчивее требовали, чтобы он определил свое отношение к войне. Жить с ощущением такой раздвоенности становилось с каждым днем труднее.

Все, с кем он здесь сталкивался, придерживались иного взгляда, и переубедить их было невозможно. Странное дело – их можно было заставить поверить, что после этой войны за демократию мир увидит огромные перемены: народ уж не допустит, чтоб его обманывали и пили его кровь! Джимми мог увлечь их мыслью о том, что государство возьмет в свои руки управление крупными отраслями промышленности и будет само производить продукты питания и одежду для народа, как теперь производит это для войск. Но стоило Джимми Хиггинсу назвать свою программу «социализмом», как мгновенно поднималась буря. Постой, постой, да ведь социалисты – это те самые болваны, которым хочется, чтоб Америку положили на обе лопатки, как Россию? Все они слепо верили, что Америка победит; тот, кто делал хоть малейшую попытку усомниться, встречал грубые насмешки, гневные взгляды и советы пойти принять слабительное, чтобы из него вышел германский яд.

Столь же бесполезно было толковать с этими людьми и о вреде милитаризма. Да, он опасен, признавали оппоненты, но только для кайзера! Бомбардир, стоящий у орудия и умеющий прямой наводкой попасть на расстоянии шестисот ярдов в кошку, вправе считать, что это уж кошкина забота, а не его... Такого мнения единодушно придерживались все эти рослые молодцы, учившиеся месить сапогами грязь, спать под дождем, грызть армейские сухари и делать – как они выражались – из немцев ливерную колбасу! Они выполняли свою обязанность с лютой, пугающей веселостью, любуясь своей жестокостью, давая себе разные клички—то именуя медведями, то горными кошками, то еще чем-нибудь! Они горланили дикие песни, бравируя своей взвинченностью, своим девизом: «Будем беспощадны!» Для мечтателя и утописта эта атмосфера оказалась угнетающей, и Джимми Хиггинс ушел в себя, не осмеливаясь искать в этой среде единомышленника-социалиста, с которым можно было бы поговорить о происходящих в мире событиях.

IV

По вечерам в лагере устраивались киносеансы и конверты, а также лекции – главным образом на военные темы. Происходило это в просторном клубном здании, выстроенном Ассоциацией молодых христиан, которую, кстати говоря, Джимми презирал всей душой, считая, что с ее помощью эксплуататоры прививают покорность своим «рабам в белых воротничках». Но, живя в лагере, трудно было игнорировать этот клуб. Джимми позвали на лекцию, и от скуки он пошел.

В тот вечер выступал сержант Эбенезер Коллинз, специально вывезенный из Фландрии, дабы поведать американским «пончикам»[14]14
  Кличка американских солдат.


[Закрыть] про зверства гуннов. Сержант Коллинз говорил на каком-то тарабарском наречии, и многое было для Джимми непонятно, но это-то как раз и служило доказательством, что он в самом деле заморский, не липовый сержант: поди подделай такое произношение! Джимми с усилием перевел на свой язык рассказ сержанта: «Нынче на Ипре остались одни только почтенные седые старухи да малые ребятишки: – бледные, как привидения. Им говоришь: удирайте, гунны не сегодня-завтра нагрянут! А они не уходят, им некуда».

Несмотря на чудной язык сержанта, Джимми сделал вывод, что этот лондонский простолюдин – настоящий мужчина. Во-первых, у него было чувство юмора, которое он умудрился сохранить в самом горниле смерти, выстояв много ночей напролет в окопах по колени в ледяной воде и под ледяным дождем, хлеставшим за воротник. И, во-вторых, у него было чувство чести: он не мог платить бошам мерой за меру. Джимми припомнились жаркие споры лисвиллских социалистов: правда ли, что союзники лучше, чем немцы? Например, могли бы они ради своей победы вот так же топить пассажирские суда с женщинами и детьми на борту? Сержант Коллинз высказался на этот счет безапелляционно и добавил как истинный воин: «Это потому, что мы занимаемся спортом, а они нет. Кто занимается спортом, тот знает, что такое честная игра».

Три года и восемь месяцев Джимми слушал рассказы о германских зверствах, однако неизменно отказывался верить. Но сейчас английский сержант привел такой случай: раз ночью немцы напали на них и ранили его друга; сержант хотел вынести его при отступлении и не сумел. На рассвете англичане пошли в контратаку и выгнали немцев из деревни. Там они нашли его бедного друга – он еще дышал, пригвожденный штыками за руки и за ноги к дверям сарая. Когда сержант сделал паузу, по залу пробежал тихий ропот и две тысячи юношей сжали кулаки и крепко стиснули зубы. Дальше сержант говорил о том, что нынешнее наступление немцев – самое массированное за всю войну. Англичане – в безвыходном положении, они приперты к' стене. Их судьба зависит от людей, находящихся сейчас в американских военно-учебных лагерях, янки – единственные, кто может спасти положение, помешать германскому чудовищу растоптать копытами все человечество! Готовы ли американцы выполнить свой долг? Джимми Хиггинс услышал ответ, вырвавшийся из двух тысяч юных глоток, и поспешил упрятать поглубже свой пацифизм.

Но полностью заглушить свои чувства он все-таки не мог. Война – это зло! Война – это зло! Стыдно людям разрешать свои конфликты таким преступным, зверским путем! Пусть эти парни, которых он видит здесь, не доросли еще до понимания! Все равно это не оправдывает войну! Ты должен иметь свои принципы и смело защищать их, иначе как же заставить мир перейти на твою сторону? Да, конечно, война – это зло!.. Но все-таки она продолжается, и словами ее не остановишь! Черт побери, что же делать бедному малому?!

V

Как только Джимми достаточно окреп после болезни, его направили в ту часть лагеря, где обучался дивизион мотоциклистов. Там помещалась большая ремонтная мастерская, заваленная поврежденными мотоциклами – раздолье для механика! Джимми не был знаком с конструкцией мотора этих мотоциклов, но он быстро разгадал его секреты. Военное начальство убедилось, что этот парень может собрать и разобрать мотоцикл, снять и заклеить покрышки, промыть подшипники, выправить погнутый обод.

– Ничего, молодец! – заключило начальство.– Такого там с руками оторвут. Долго ждать отправки вам не придется.

К лагерю была проведена железнодорожная ветка, и сюда по нескольку раз в день подавали длинный порожний состав для погрузки солдат. Получив приказ, Джимми уложил вещевой мешок, гаркнул на перекличке: «Здесь!» – и занял место в вагоне. На рассвете следующего дня его доставили в сборный лагерь – другой такой же большой военный город, называвшийся в порядке военной тайны «Н-ский пункт в Нью-Джерси» (хотя на сто миль вокруг каждому было в точности известно его местонахождение!). Это был военный порт с доками и причалами, откуда отправляли в Европу войска и снаряжение. Суда шли караванами, забирая сразу по тридцать – сорок тысяч человек. Столько же народа отправляли еженедельно из нью-йоркского порта. Так отвечала Америка на новое наступление гуннов.

В лагере содержались не только военные, но и представители самых разнообразных тыловых профессий – лесорубы с далекого Северо-Запада, завербованные рубить французские леса и заготовлять тес для окопов и шпалы; железнодорожники, шахтеры, бригады плотников и каменщиков, строители мостов и шоссейных дорог, кочегары и стрелочники, телефонные монтеры и телефонисты, шоферы для сорока тысяч автомобилей и машинисты для пяти тысяч паровозов, пекари и повара, сапожники и портные, фермеры для работы на полях Франции, врачи и медицинские сестры для лечения больных и раненых. Все, что знала и умела стомиллионная нация, было собрано в этом гигантском лагере. Все молодое и даровитое было здесь, стремясь поскорее принять участие в общем деле, презирая опасности, томясь восторженным любопытством. Джимми глядел на окружающих его людей и чувствовал, что все его сомнения тают, как апрельский снег. Ну, разве можно наблюдать вокруг молодой задор и не поддаться ему? Разве можно было, общаясь с этими веселыми парнями, не заразиться их настроением?

Детские .годы Джимми прошли безрадостно, он не общался с молодежью своей страны – этой живой, крикливой, бесшабашной и буйной порослью демократического мира. Если такие парни чего-нибудь не знали, они этого не стыдились. «Не знаю, и все тут». Но если они что-то не умели, у них был девиз: «Покажите, и я сделаю!» Джимми, никогда не ходившего в школу, ставил в тупик их своеобразный жаргон. Бели один из них кричал другому: «Эй, мозгляк!» – это вовсе не означало презрения, как, наоборот, не означало никаких любовных чувств выражение: «Эй, кисонька!» Если солдат называл офицера «ледышка», он хотел этим сказать не то, что офицер замерз, а что тот корчит из себя аристократа. А если он среди бела дня говорил: «Иди проспись!»,– то этими словами лишь выражал несогласие с собеседником, и только.

Очень часто люди с негодованием набрасывались на Джимми Хиггинса, когда он пытался доказать им разницу между германским народом и его правителями. Такие тонкости не интересовали молодых американских всезнаек! А когда Джимми попрежнему стоял на своем, они говорили, что он дурень, что он «ку-ку», что у него «мозги набекрень»; или многозначительно крутили пальцами у его лба: «у тебя, мол, шарики за ролики зашли», махали руками у него над головой, дескать, «на твоей колокольне летучие мыши летают». Поневоле Джимми замолкал, и тогда они возвращались к своим обычным разговорам, пересыпая их такими перлами: «Есть у тебя бог в животе?», «Кумекаешь?», «Жарь быстрее!», «Ты меня на цугундер не бери!» Потом Джимми сидел и слушал, как они с превеликим подъемом распевали про то, что им предстоит во Франции.

 
Подайте мне мой старый горн, и песню мы споем,
подхватим дружно и споем, чтоб дрогнул мир кругом,
споем, чтобы из двух мильонов глоток грянул гром:
мы кайзера к черту прогоним!
Припев:
О Вилли! О Вилли! Работа нам нашлась!
О Вилли! О Вилли! Ты не уйдешь сейчас!
Тебе мы перцу зададим, как принято у нас!
Мы кайзера к черту прогоним!
 
 
Пускай летит по Франции задорной песни зов,
услышат пусть британцы хор веселых голосов,
кануки, африканцы и шотландцы без штанов:
мы кайзера к черту прогоним!
(Припев)
Бостон нам шлет свинобобы – я их охотно ем,
а пушки нам прислал сталелитейный Бетлехэм,
дают нам виноградный сок и сода-виски всем:
мы кайзера к черту прогоним!
(Припев)
Пусть диксилэндский паренек и мэйнский дровосек,
ковбой техасский, фермер – каждый честный человек,
флоридец, орегонец – будут все горды навек:
мы кайзера к черту прогоним!
(Припев)
Но, раз начав, и кончим мы: очистим все края —
за кайзером всех королей к чертям пошлем, друзья,
мир создан для простых людей, таких, как ты и я —
мы кайзера к черту прогоним![15]15
Перевод С. Болотина.

[Закрыть]
(Припев)
 

Глава XX ДЖИММИ ХИГГИНС КУПАЕТСЯ В ОКЕАНЕ

I

В сборном лагере надолго не задерживали: прибытие поезда совпадало с прибытием парохода, который сразу же отправлялся в обратный рейс. Пообедаешь там, может быть переночуешь,– и на пристань! И никакой тебе традиционной «сладкой печали», никаких плачущих матерей и сестриц – их ведь никто не оповещал об отплытии, а дамы, раздававшие на пристани кофе, сэндвичи, сигареты и шоколад, перевидали уже столько тысяч уезжающих солдат, что давно забыли, как и плакать! Казалось, целая нация перекочевывает за океан; на той стороне было уже столько американцев и американского, что скучать по родине не придется.

Джимми Хиггинса привели на посадку ночью. На длинных крытых дебаркадерах, освещенных дуговыми фонарями, свалены были в кучи солдатские мешки, а вокруг стояли их владельцы, дожевывая еду, горланя песни и стараясь поддержать друг в друге бодрое настроение. Затем цепочкой все поднялись по трапу. В кромешной тьме без единого звука судно выскользнуло из широкой гавани в океан. Вся гавань была заминирована и блокирована, открывалась лишь узкая щель, чтобы пропустить суда,—кто знает, в какую минуту подводные лодки могут оказаться у берегов Америки!

Когда настало утро, караван уже находился в открытом океане среди величественных зеленых валов, а Джимми Хиггинс лежал внизу на узенькой койке, проклиная судьбу, которая завлекла его сюда, и чудовище Милитаризм, захватившее его в свои лапы. У военных медиков имелась вакцина против оспы и вакцина против тифа, но ничего против морской болезни, и первые четыре дня путешествия Джимми просто мечтал о том, чтобы на них наскочила подводная лодка и разом прикончила бы его мучения.

Потом Джимми все-таки вылез на палубу, хотя надо сказать, что как пропагандист идей социализма он выглядел довольно непрезентабельно. Хотелось лишь одного – прилечь где-нибудь в углу на солнышке, откуда не было бы видно атлантических волн, при одной мысли о которых его прямо-таки выворачивало наизнанку. Но мало-помалу ноги снова стали слушаться его, он поел – и при этом его не вырвало – и даже осмелился выглянуть за борт. Он увидел весь караван – крейсеры с фантастически размалеванными в целях маскировки бортами, шедшие на всех парах этаким гигантским треугольником – два впереди, два по бокам транспортов и один сзади. Все двадцать четыре часа в сутки работали наблюдательные посты, трудились сигнальщики и гелиографисты, постукивал радиотелеграф, предупреждая о тайных передвижениях врага. До сих пор подводные лодки не потопили еще ни одного транспорта, хотя попытки делали не раз. Ясно, что они не оставят этих попыток. Дважды в день били склянки, слышные из конца в конец парохода, и вся команда спешила на морское учение; у всех пассажиров имелись свои номера, и каждый – за исключением лежачих больных – обязан был надеть спасательный пояс и занять определенное место.

На палубах солдаты играли в карты, читали, пели, дурачились. На верхней палубе, куда Джимми не имел доступа, находились офицеры, а также довольно много женщин и девушек, завербованных для работы в госпиталях и по перевозке раненых. Солдаты называли их «Джейн»[16]16
  Женское имя; в просторечии – бабенка.


[Закрыть], но это были не такого рода особы, как им представлялось, а серьезные медицинские работники, деловитые и солидные в своих форменных платьях со множеством карманов. Среди них были суфражистки; эти не пропускали ни одной шпильки мужчин – с какой стати! Доказано; ни в мирное, ни в военное время без женщин не обойтись! Даже на битком набитом транспорте и то нашли место для женщин!

Джимми, никогда еще не ездивший на океанском пароходе, не понимал, что на нем невероятно тесно, его не смущало, что на палубах почти не пройти. Он глядел на море, на жирных белых чаек и на пегие крейсеры; наблюдал за работой экипажа и заводил знакомства со спутниками. Вскоре он познакомился с одним шофером санитарной машины, который тоже был социалистом, а также с ирмовцем – членом союза Индустриальных Рабочих Мира – орегонским лесорубом. Ишь ты, даже и эти возненавидели кайзера! Большая группа ирмовцев, по его словам, была уже во Франции, и туда поехало бы гораздо больше народу, если бы правительство не обозлило ирмовцев, засадив их лидеров в тюрьму. Какой-то офицер, видимо неглупый человек, поехал к ним в леса Северо-Запада и воззвал к их патриотическим чувствам, предложив к тому же приличную заработную плату, восьмичасовой рабочий день и признание профсоюза. В результате страшный ИРМ стал ручным, и все лесорубы peшили приналечь, чтобы общими силами добить кайзера!

II

Караван приближался к зоне подводного заграждения. Все вглядывались в морскую даль – пора уже было появиться конвойным эскадренным миноносцам! Наконец, по палубам пронесся крик: «Вон они!» Джимми заметил на горизонте дымок, а через некоторое время стайку быстро несущихся кораблей. Ловко же они отыскивают караваны на этих просторах, где и никаких следов-то нет! А сами какие неказистые: четыре низенькие косые трубы... Но эти морские ищейки, у которых под тонкой стальной кожей работали двигатели колоссальной силы, неслись по воде прямо-таки с быстротой железнодорожного экспресса, оставляя позади лишь кипящий белый хвост. Их до того качало и бросало из стороны в сторону, что казалось невероятным, как это там еще целы люди, почему их не разносит на мелкие куски. Джимми без устали глядел, как миноносцы – эти неутомимые труженики– снуют среди кораблей, вспенивая океан, в то время как с их палуб наблюдатели зорко выслеживают невидимого врага.

На пароходе, разумеется, все были начеку. В душе Джимми трепетал от страха, но не показывал вида насмешникам-солдатам, для которых немецкие подводные лодки служили таким же предметом шуток, как и немецкая еда – сосиски с квашеной капустой, крендели и лимбургский сыр! Больше того, Джимми обнаружил, что они даже мечтают о встрече с подводной лодкой, но только так, чтобы торпеда проскользнула мимо, не коснувшись парохода: вот тогда будет о чем порассказать в письме домой!

Несколько раз поднималась буря, дождь навешивал слепящую пелену над водой, потом падал туман. Но морские ищейки днем и ночью петляли вокруг каравана. Оставалось только гадать, каким образом они избегают столкновений в кромешной тьме! Лежа внизу, где в мирное время размещались пассажиры третьего класса, Джимми представлял себе, как миноносец таранит корму парохода и копьем вонзается в ряды коек, среди которых была и его койка. Но наступало утро – все было по прежнему цело, и сторожевые псы моря – миноносцы – так же бороздили воду пенистыми узорами.

Один из дней выдался очень ветреный. Сквозь тучи то и дело прорывалось солнце—тогда гребни волн сразу белели и начинали искриться. Стоя у борта со своим новым приятелем – ирмовцем, Джимми любовался морем. Вдруг тот указал ему на блестящую точку, которая не исчезала и резко била в глаза. Они обратили на это внимание остальных, и так как существовало строгое правило доносить обо всем, что казалось необычным, кто-то крикнул ближайшему дозорному. По всему пароходу пронеслась команда, и сигнальщики поспешно замахали флажками. Тотчас же три миноносца, как ищейки по следу, понеслись к тому месту, откуда исходил странный блеск.

Кое у кого на палубе оказались бинокли. Сперва разглядели черный предмет, потом кто-то крикнул, что это плот с людьми. Позднее, когда Джимми попал уже на берег, ему рассказали, что у одной женщины на этом плоту оказалось при себе зеркальце, и она все время наводила зайчиков на суда; только благодаря этому плот с потерпевшими кораблекрушение и был обнаружен.

Обладателями биноклей были главным образом пассажиры на верхней палубе, и Джимми не пришлось увидеть сцену спасения. Каравану не разрешалось отклоняться от курса или задерживаться в пути: военные правила исключали проявление какого бы то ни было альтруизма. Даже юркие миноносцы не посмели приблизиться к плоту, не обследовав предварительно океан на несколько миль вокруг. Но и после этого они не остановили своих машин, а скользили рядом, бросая канаты людям на плоту и втаскивая их по одному на борт. Стоявший возле Джимми матрос объяснил ему, почему это так делается: немецкие подводные лодки специально прячутся неподалеку от плотов и шлюпок с уцелевшими после кораблекрушения людьми. Они подстерегают пароходы, которые спешат на помощь. Жертвы кораблекрушения становятся «живой приманкой»—подводные лодки торчат в засаде иногда целую неделю. Сколько раз на глазах у немцев несчастных захлестывали волны, они умирали от холода, голода и жажды, сигналили изо всех сил тряпками, привязанными к веслам, кричали, звали на помощь! Постепенно один за другим вое гибли, и когда не оставалось ни одного человека, подводные лодки удалялись, как воры. Мертвецы – не приманка,– пояснил в заключение матрос.

III

Этот матрос, по фамилии Томе, был родом из Корнуэла (транспорт и сопровождающие крейсеры принадлежали британскому флоту; таким образом, судьба Джимми Хиггинса была доверена «коварному Альбиону»). Томе семь раз тонул от взрыва мин и все семь раз опасался,—он мог рассказать уйму интересного американским «сухопутным морякам». Он давал совсем иное освещение вопросу, по поводу которого наш «сухопутный моряк» уже несколько лет вел споры – вопросу о потоплении пассажирских судов с женщинами и детьми на борту. На сей раз Джимми воспринял это иначе, услышав живой рассказ о каких-то конкретных женщинах и детях, о том, как они выглядели и что говорили и как вообще все это происходило, когда надо было в зимнюю стужу прыгать в спасательные лодки, и в эти лодки хлестала ледяная вода, и детские личики посинели, а потом стали белыми, и пока дождались спасения, у детей уже были отморожены носы, уши, руки и ноги.

Джимми был рабочим и понимал язык рабочих, их мысли и взгляды на жизнь. И Томе был рабочим—нельзя сказать, чтобы столь уж сознательным, как социалисты, но все же он был членом профсоюза и разделял недоверие социалистов к правящему классу. То, что говорил этот закаленный труженик моря, было понятно и убедительно. И Джимми поверил (хотя он отказывался верить, когда ему то же самое твердили продажные газеты), что существует кодекс морского поведения и морской морали, некий закон морской порядочности, веками никем не нарушавшийся, кроме пиратов и дикарей. Моряки – это особая категория людей, с инстинктами, порожденными суровостью стихии, в борьбе с которой проходит их жизнь, с инстинктами, стоящими выше национальных и расовых барьеров и даже военной вражды.

Но ныне все эти морские законы оказались попранными, и гунн, поправший их, продемонстрировал, что он лишен и тени человечности. В сердцах моряков вспыхнула великая ненависть, и они охотились за ним, словно за гадюкой или гремучей змеей. Члены профсоюза, к которому принадлежал Томе, дали клятву, что и во время войны и после никто из них не наймется на немецкое судно или на судно любой национальности, если там окажется хоть один немец, или если это судно идет в германский порт, или если в его трюме – немецкие товары. Профсоюз отказался возить делегатов социалистической партии на международные конференции, в которых должны были участвовать германские социалисты, и вообще возить куда бы то ни было тех рабочих лидеров, которые проявляли снисходительное отношение к Германии.

Можете себе представить, как взволновался Джимми, услыхав об этом! Его спор с Томсом затянулся до поздней ночи, вокруг собралась изрядная толпа слушателей, и уж они отделали маленького социалиста по всем правилам! В довершение бед кто-то донес на Джимми Хиггинса начальнику отряда механиков, тот вызвал его к себе и прочел ему строгую нотацию. Да будет ему известно, сказал офицер, что он едет в Европу не на мирные переговоры, а работать и, кстати, держать язык за зубами! Джимми, подавленный клыкастым, когтистым чудовищем милитаризмом, буркнул:

– Слушаю, сэр.!

Весь день он ходил мрачный, думая, что недурно было бы, если бы торпеда потопила этот транспорт со всеми его пассажирами, кроме двух социалистов и одного ирмовца.