Текст книги "Джимми Хиггинс"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

IV

Когда арестованных вывели и начали вталкивать в полицейский автомобиль, вокруг собралась толпа, осыпавшая полицию насмешками. Но полиция разогнала ее, строго следя за тем, чтобы не возникало летучих митингов. Джимми с несколькими товарищами очутился на центральной улице города. Они шли, сами не зная куда, взволнованно обсуждая происшедшее, и каждый старался объяснить, каким образом получилось так, что его миновал мученический венец. Одни уверяли, что выступали тоже —странно даже, как это полиция не обратила на них внимания; другие просто сочли благоразумным во-время ускользнуть – ведь кому-то надо же в следующий раз выступать; третьи предлагали немедленно выпустить листовки с призывом к новому массовому митингу. Чтобы обсудить все это как следует, зашли в «буфетерию» Тома. Сели за столики, заказали—кто кофе с сэндвичами, кто молоко с пирожками – и только начали толковать о том, где бы раздобыть денег для залога за арестованных, не прибегая к помощи товарища доктора Сервиса, как вдруг произошло такое, что всем уже стало не до митинга.

То был гигантский взрыв, от которого, казалось, содрогнулся весь мир,– невероятная, космическая конвульсия. Воздух внезапно превратился во что-то живое, упруго ударившее в лицо; стены и столы затряслись, в комнату дождем посыпались оконные стекла. Гул, мощный,всепроникающий гул, далекий и вместе с тем близкий, постепенно затих под звон бесчисленных оконных стекол. И наступила тишина – зловещая, пугающая... Все в недоумении уставились друг на друга.

– Что это такое? Что?

И всех осенила одна и та же мысль: «Пороховой завод!»

Ну да, конечно, завод! Уже сколько месяцев ходили толки о возможности взрыва и его последствиях, и вот это случилось. Вдруг кто-то вскрикнул. Все обернулись: товарищ Хиггинс сидел бледный как полотно; сердце у него остановилось от ужаса —(ведь его дом был так близко от места взрыва.

– Надо бежать мне, а? – проговорил он задыхаясь.

Многие вскочили тоже и побежали вместе с ним. Тротуары были усеяны осколками стекол,– казалось, во всем Лисвилле не уцелело ни одного окна.

Если бы у Джимми была привычка ценить свое время и свободнее распоряжаться деньгами, он сообразил бы, что можно узнать, в чем дело, по телефону или через редакцию газеты. Но он думал только об одном: как бы скорее добраться до трамвая. Товарищи добежали с ним до остановки, взволнованно обмениваясь на ходу предположениями и стараясь его успокоить: ну, разбилось несколько стекол и тарелок, хуже ведь ничего не могло случиться. Они хотели проводить Джимми до самого дома, но, вспомнив, что опоздают на последний обратный трамвай, а рано утром всем надо на работу, усадили его в вагон и распрощались.

V

Трамвай был набит любопытными, спешившими к месту катастрофы, так что недостатка в спутниках у Джимми не было. Но, доехав до своей остановки, он слез и пошел один – остальные поехали дальше к пороховому заводу, до которого было еще около мили.

Никогда Джимми не забыть этой «очи, этой похожей на страшный сон дороги. Тьма была такая, что хоть глаз выколи; не успел он проделать и половины пути, как обо что-то споткнулся и упал ничком. Встал, ощупал руками, – оказалось, дерево лежит поперек дороги. Он вспомнил, что в этом месте у дороги стояло большое высохшее дерево. Неужели его свалило взрывом?

Он пошел осторожней, хотя мучительный страх гнал его вперед, заставляя ускорять шаги. Вскоре показалась ферма. Он вошел во двор и окликнул хозяев; никто не ответил. Кругом валялась черепица, вероятно с крыши. Джимми стал пробираться дальше, ему было очень страшно.

У поворота – менее чем в полумиле от его дома – всегда стояло несколько запряженных повозок, но и тут никто не откликнулся на его зов. Отсюда дорога шла лесом, но дороги, собственно говоря, уже не было – ее завалили вырванные с корнем деревья. Джимми брел на ощупь, все время спотыкаясь; сухая ветка больно оцарапала ему щеку. Но как же мог взрыв наделать столько разрушений возле его дома? Ведь отсюда до завода – целых две мили! Джимми готов был заплакать от страха, как ребенок.

Впереди маячил свет – кто-то шел с фонарем. Джимми кричал до тех пор, пока прохожий, наконец, не остановился. Оказалось, что это фермер, живший несколько ближе к городу. Он тоже ничего не знал, и они пошли вместе. За лесом дорога была покрыта комьями грязи, вырванными с корнем кустами, досками от изгороди и обуглившимися обломками.

– Должно быть, это случилось где-то поблизости,– сказал фермер и добавил:– Надо полагать, «а железной дороге.

И сердце у Джимми на мгновение перестало биться.

Они поднялись на небольшую возвышенность, откуда днем была видна железнодорожная линия. Внизу мелькали фонари – множество фонарей, снующих, как светлячки.

– Идем сюда,– попросил Джимми фермера и побежал к своему дому. Вся дорога была завалена кучами земли, словно тысячи землечерпалок нарочно свалили ее сюда. Наконец, они дошли до того места, где должен был стоить забор, но никакого забора не было, лишь чернела пруда рыхлой земли... И яблони не было. Там, где прежде была лужайка, появился крутой откос, а там, где стоял его дом, зиял громадный ров, казавшийся в темноте бездонной пропастью.

VI

Джимми выхватил из рук фермера фонарь и заметался, как безумный, стараясь найти какие-нибудь признаки жилья, хоть что-нибудь – курятник, хлев, заднюю изгородь, сломанный вяз, железнодорожное полотно позади дома. Он не мог себе представить, что это и есть то самое место, он не верил своим глазам. Он метался, спотыкаясь о груды мокрой глины, соскальзывая в воронки, наполненные странными, едкими испарениями, от которых слезились глаза, снова карабкался вверх, бежал за людьми с фонарями, о чем-то их спрашивал и, не дожидаясь ответа, убегал прочь. Ему казалось: еще немного, и он найдет свой дом, найдет все, что ищет. Но он ничего не находил – вокруг были только воронки и глыбы земли. И мало-помалу страшная истина открылась ему: все это место вдоль железнодорожного пути, насколько хватал глаз, представляло собою гигантский ров с грудами вывороченной земли, из которых там и сям торчали колеса, оси, части взорванных товарных вагонов, ров, наполненный смертоносными парами тринитротолуола!

Джимми окликал снующих с фонарями людей, опрашивал, не видал ли кто его близких. Нет, никто их не видел, никто не предупредил их об опасности. Рыдая, Джимми звал жену и детей... Он выбежал на дорогу и после долгих поисков нашел обуглившийся пень. Теперь, наконец, он точно знал, где находился их дом: как раз там, где начиналась страшная зияющая пропасть. Он заскользил вниз по откосу; он опять кричал, звал жену и детей, словно ожидая, что души любимых ответят ему наперекор всем силам разрушения. Потом пересек дорогу и снова стал звать их, в надежде, что им удалось убежать.

В темноте он на кого-то наткнулся – мистер Дрю! Старый Дрю, который две недели назад возил Элизу Бетузер и трех малюток в своей повозке! Воспоминание было так свежо, что Джимми схватил старого солдата за руку и заплакал, как ребенок.

Старик пытался увести его к себе домой, но Джимми не хотел – не мог уйти: славно загипнотизированный ужасом, он все бродил и бродил вокруг, таская за собой старика Дрю, умоляя встречных сказать ему, где его жена и дети, яростно проклиная тех, кто затеял войну и, главное, тех, кто производит взрывчатку и перевозит ее около домов, где живут люди. И на этот раз его слушали, не угрожая судом Линча.

Жуткая бесконечная ночь. Джимми потерял в темноте старого Дрю и снова очутился один; наконец, забрезжил рассвет, осветив картину бедствия и бледные испуганные лица зрителей. Но самое страшное было впереди. Невдалеке собралась толпа, и когда Джимми подошел, она расступилась. Никто не произнес ни слова, но все, казалось, напряженно ждали. Один из мужчин держал что-то, завернутое в попону, и, секунду поколебавшись, развернул ее... Там оказалась нога в черном чулке, подвязанном тесемкой – вроде тех, что можно видеть в витрине галантерейных магазинов, только эта нога была в крови и местами обуглилась. Джимми взглянул, закрыл лицо руками и побежал... Вот и дорога... дальше, дальше – все равно куда, лишь бы дальше.

VII

Весь прежний мир Джимми был уничтожен, сметен одним ударом. Ему теперь некуда идти, ему вое равно, что с ним станет. Он добрел до остановки и сел на первый попавшийся трамвай. Случайно оказалось, что трамвай идет в Лисвилл. В Лисвилл так в Лисвилл – ему безразлично. В городе он сошел и стал бесцельно бродить по улицам, пока не наткнулся на пивную, где обычно встречался с Джери Коулменом, тороватым обладателем десятидолларовых билетов. Джимми вошел и заказал стакан виски. Он ничего не стал рассказывать хозяину пивной – просто сел за отдельный столик и стал пить. Заказал второй стакан – только бы не думать. Он пил целый час, стакан за стаканом, и вдруг в его затуманенном мозгу зародилась дикая, нелепая мысль – плод всей этой страшной ночи.

Какая нога была завернута в попону? Правая или левая? Если правая – там деньги, семь выцветших желтых двадцати долларовых билетов!

А что, если тот, кто нашел ее, .случайно снимет чулок? 'Как же тогда быть ему, Джимми? Сто сорок долларов для рабочего не шутка – столько денег у Джимми никогда не было и, наверное, никогда не будет. Но нельзя же пойти к этому человеку и сказать: «У вас эта нога?.. Там деньги... под чулком. Мне их заплатили за то, чтобы я молчал про Лейси Гренича».

Джимми выпил еще пару стаканов и, наконец, решил: «А на кой черт мне эти деньги? Все равно мне не жить!»

Глава XIV ДЖИММИ ХИГГИНС ПУСКАЕТСЯ В СТРАНСТВИЯ

I

Джимми Хиггинс брел по улице и вдруг столкнулся с Неистовым Биллом; тот, разумеется, был крайне удивлен, увидав своего друга пьяным. А узнав причину, он проявил совершенно неожиданное свойство характера. Ведь если судить о Билле по его речам, можно было подумать, что это яд, а не человек, существо, насквозь пропитанное завистью, ненавистью, злобой и чуждое всякого сострадания. А тут нате, у него на глазах выступили слезы, и, положив Джимми на плечо руку, он сказал:

– Да, брат, не повезло тебе. Жалко мне тебя!

И Джимми, которому больше всего хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел его, крепко обнял Билла и разрыдался. Он рассказывал и пересказывал, как подошел к тому месту, где прежде стоял его домик, и увидел лишь огромный ров, и как он бегал кругом и звал жену и ребятишек, и как под конец кто-то принес ему ногу Лиззи.

Неистовый Билл выслушал печальную историю до конца, а потом сказал:

– Знаешь что, брат, давай уедем из этого города.

– Как это уедем?—не понял Джимми.

– Да очень просто. Ведь стоит мне теперь открыть рот, полисмены, как звери, кидаются на меня. Этот Лисвилл – сволочная дыра. Надо уехать отсюда.

– Но куда?

– Куда глаза глядят! Не все ли равно? Скоро лето. Пусть знают, что нам на них наплевать.

«А верно, наплевать»,—подумал Джимми. Они отправились в ночлежный дом, где Билл снимал угол. Билл запихнул в мешок все свои земные богатства, из которых самым важным он считал дневник, где были записаны все события той поры, четыре года назад, когда он возглавлял поход безработных из Калифорнии в Вашингтон. Потом оба друга сели в трамвай и выехали за город; дальше они пошли пешком по берегу реки. Джимми все не мог успокоиться и плакал, а Билл задыхался от сильнейшего кашля. Сделали привал—недалеко от того места, где Джимми купался с кандидатом; он начал трогательно рассказывать об этом событии, но на половине рассказа заснул. А Билл пошел побродить и на какой-то ферме выпросил поесть—на этот раз кашель ему пригодился: помог разжалобить сердце хозяйки. Было уже совсем темно, когда Джимми с Биллом добрались до полотна железной дороги и залезли в вагон товарного состава, шедшего в южном направлении. Так Джимми Хиггинс вернулся к бродяжничеству, в котором прошла значительная часть его юности.

Но между тогдашним Джимми и теперешним была огромная разница: он уже не был слепой, беспомощной жертвой подлого экономического строя, он был революционером, исполненным классовой сознательности, прошедшим суровую школу жизни. Америка готовилась к войне. А у Джимми была на уме своя война – война против Америки.

В одном шахтерском поселке оба агитатора сошли с поезда и нанялись сторожами на шахту. В завшивленных хозяйских бараках они с места в карьер начали проповедовать среди рабочих свое революционное учение. На них донесли; тогда они пробрались «зайцами» в другой товарный поезд и возобновили свою деятельность на следующем руднике.

Организовать стачку было невозможно, так как начальство не спускало глаз с шахтеров, но Неистовый Билл шепнул кое-кому из молодых рабочих, что он их научит одному хорошему способу – «бастовать за работой». Эта мысль, конечно, пришлась очень по душе обозленным шахтерам: значит, можно и хозяину насолить и в то же время денежки с него получать. Билл перечитал много книг по теории и практике саботажа, он мог любого рабочего такому научить, чтобы любому хозяину кисло стало. Например, если работаешь на машиностроительном, сыпь наждак в подшипники, а если на ферме, вбивай медные гвозди во фруктовые деревья – мигом засохнут; если пакуешь яблоки, расковыряй ногтем большого пальца только одно – наверняка весь ящик сгниет, пока доедет до места; если ты пильщик на лесопилке, заклинивай бревна; если служишь в ресторане, подавай двойные порции, чтобы разорить хозяина, и плюй в каждую тарелку, чтобы клиенту тоже не было пользы. Все это проделывалось со злорадным азартом, с готовностью очертя голову жертвовать собой, ибо в душах людей пылала ненависть, разожженная социальным строем, который зиждется на угнетении и обмане.

II

Для Джимми, жившего до сих пор скромной и сравнительно спокойной жизнью пропагандиста социалистических идей, вопросы «саботажа, насилия и преступных действий» оставались, так сказать, академическими вопросами. Товарищи всегда рьяно обсуждали их, но голосовали подавляющим большинством против. А теперь Джимми очутился среди бездомных ирмовцев – неквалифицированных рабочих, которым нечего было продавать, кроме силы своих мускулов; вместе с ними он попал на передовую линию классовых боев. Эти люди то и дело меняли работу, целиком завися от сезонности и от всяких колебаний в уровне производства. Их не допускали к участию в выборах – и, таким образом, они были лишены своих гражданских прав; им не позволяли создавать свои организации – и, таким образом, они были лишены своих человеческих прав. Их заставляли жить в омерзительно грязных бараках, кормили гнилью, избивали и бросали в тюрьмы за малейшее неповиновение. И потому они боролись против своих угнетателей любыми доступными средствами.

В лесах, где добывали смолу для скипидара, Джимми и его друг наткнулись на «джунгли» – убежище бездомных ирмовцев, время от времени совершавших набеги на окрестные фермы в поисках пропитания. Здесь у костров Джимми встретился с партизанами классовой борьбы, научился их революционным песням – зачастую просто пародиям на религиозные гимны. Услышь их почтенные благочестивые христиане, они наверняка попадали бы в обморок. В этих «джунглях» бездомные отдыхали, обменивались опытом пролетарской борьбы, спорили относительно революционной тактики, ругали на все корки социалистов и прочих «политиканов», а заодно и «профсоюзных факиров»; славили «единый большой союз», всеобщую стачку и политику «прямого действия» против магнатов промышленности. Они рассказывали о своих мытарствах и своих подвигах, а Джимми только сидел и слушал, уставившись иной раз на говорящего широко раскрытыми от ужаса глазами: нигде и никогда не встречал он таких отчаянных людей.

Взять к примеру Каррена, прозванного за свои рыжие волосы и бесчисленные веснушки Клубникой. Этот молоденький ирландец с лицом церковного певчего и глазами точно из небесной лазури вспоминал, как он и его товарищи в каком-то большом западном городе затеяли драку с полицией за свободу слова. Сам начальник полиции командовал избиением ребят, но зато уж они с ним поквитались! «В два счета укокали!» – пояснил Каррен. Это было его любимое выражение, и, когда кто-нибудь становился ему поперек дорога, он действительно разделывался с противником в два счета. Был там еще Плосколицый Джо, выходец из индейских краев. Стремясь перещеголять Клубнику, он рассказал, как заложил однажды динамит под своды рудника и все наземные строения рухнули в глубокое ущелье. Третьему парню – хромому Петерсону, по кличке Цыпленок,—тоже было о чем вспомнить: в Калифорнии засадили за решетку двух вожаков забастовки на хмелевых плантациях, и после этого несколько лет подряд во всем районе не прекращались пожары и разрушения.

Обо всем этом новые знакомые Джимми говорили как о чем-то совершенно естественном, точно солдаты о проведенной боевой операции. Война классов длилась уже много лет, за это время выработались революционная этика и революционные традиции: людям, принимавшим в ней участие, как и любым солдатам, были знакомы и героизм и благородные чувства. Они с радостью вступили бы в открытый бой, но все оружие захватил в свои руки противник. Каждый раз, едва лишь ИРМ удавалось организовать рабочих и объявить крупную забастовку, в действие вступала вся машина капиталистических репрессий: их избивала капиталистическая полиция, расстреливали капиталистические шерифы, морили голодом и морозили в капиталистических тюрьмах и, таким образом, забастовку срывали, а пролетарские силы раскалывали. Натерпевшись всего этого, самые отчаянные в конце концов избирали метод тайного возмездия, становились заговорщиками против капиталистического общества. А общество, забывая, что оно само же толкнуло их на этот путь, называло ирмовцев преступниками и на этом ставило точку. Но если они и были преступниками, то – надо сказать – преступниками довольно необычными, готовыми на все во имя высокой мечты. Это был своеобразный мир, с особым представлением о гуманности, мир, где существовала своя литература, музыка и искусство. Среди членов ИРМ встречались высокообразованные люди, окончившие университеты в Америке и за границей; у лесного костра нередко велись разговоры о восстаниях рабов в древнем Египте и Греции, приводились высказывания Стриндберга и Штирнера или читалась на память сцена из Синга. Или, бывало, кто-нибудь вдруг вспомнит, как он где-то на глухой, уединенной ферме привел в изумление хозяев, сыграв на разбитом пианино прелюдию Рахманинова.

Здесь можно было встретить людей, сохранивших врожденную деликатность и мягкость души„ людей ангельского терпения, чью веру во всеобщее братство не могли поколебать никакие преследования, никакие жестокости. Они крепко держались своей мечты о спасенном мире, перестроенном на новый лад униженными и оскорбленными,– мечты, завещанной человечеству одним евреем-плотником и вот уже девятнадцать веков волнующей умы и сердца людей. Но только эти люди, в отличие от своих предков, знали точно, как надо действовать. У них была своя философия и ясная программа, которую они несли, слово евангелие, рабам капитала всего мира. И они знали, что их религия бессмертна – все тюрьмы Америки, все полицейские дубинки и все пулеметы на свете не в состоянии убить ее, как не убьют ее ни издевательства, ни насмешки, ни голод, ни холод, ни болезни. Нет! Ведь есть же у рабочих глаза и уши, и рабочие научились понимать, какие чудеса способна творить Солидарность! Они создавали «единый большой союз», готовя почву, чтобы захватить в свои руки всю промышленность управлять ею через свои рабочие комитеты, без вмешательства парламентов и разных законодательных органов. Это была основная идея, на которой держался союз Индустриальных Рабочих Мира, именно в этом заключалась суть понятия «прямое действие», хотя капиталистическая пресса лживо приписывала этим словам совершенно иной, зловещий смысл.

III

Америка тем временем готовилась к другой войне, которую считала делом исключительной важности. И она призывала Джимми Хиггинса и его товарищей записываться в армию. В июне десять миллионов американцев откликнулись на этот призыв, но излишне говорить, что Джимми среди них не было. Он и его единомышленники отнеслись к этому как к величайшему издевательству. Если правительство нуждается в них, пускай приходит и забирает силой! И правительство не заставило себя долго ждать: оно явилось к ним в лице шерифа и трех десятков его добровольных помощников—фермеров и рабочих со скипидарного завода, вооруженных дробовиками и винтовками. Почему, спрашивается, их сыновья должны ехать за океан и гибнуть там, а какие-то головорезы будут отсиживаться в лесных убежищах да воровать кур и свиней, которых с таким трудом вырастили честные люди? Им давно уже хотелось уничтожить «джунгли», и вот теперь это можно было сделать во имя патриотизма! Они окружили лагерь – при этом был подстрелен один человек, пытавшийся ускользнуть в темноте,—произвели повальный обыск, ища оружие, а затем погрузили людей на несколько автомашин и отвезли в ближайшую тюрьму.

И вот Джимми предстал перед деревенской призывной комиссией. Возраст? По правде говоря, Джимми и сам не знал этого точно – кажется, двадцать шесть. Но так как старше тридцати не брали, то он поклялся на библии, что ему тридцать два. Пусть не верят,– что они ему могут сделать? Ведь никто здесь не знает, где он родился, да ему и «самому это неизвестно. Тяжелая жизнь провела борозды на его лице, а после той страшной ночи, когда все его близкие были стерты с лица земли, у Джимми появились седые волосы. Эти фермеры умели угадывать, сколько лет коню, но в людях не очень-то разбирались!

– Все равно возьмем! – решительно заявил председатель комиссии, местный мировой судья, старик с козлиной бородкой.

– Ладно, берите,– сказал Джимми,– только проку вам от меня никакого не будет.

– Те есть как это не будет?

– А так, что я не стану воевать: я сознательный противник войны.

– Тогда тебя расстреляют.

– Ну и пусть!

– Или засадят в тюрьму на всю жизнь.

– А черт с ним, мне все равно!

Что прикажете делать с таким человеком? Посадить в тюрьму – значит кормить его за счет деревни, ну а чем это поможет войне против немцев? По странному блеску его глаз угадывалось, что такого человека сломить нелегко. В конце концов взял верх трезвый, деловой расчет, и бородатый судья строго спросил:

– Если мы тебя отпустим, ты обещаешь убраться из нашего района?

– На черта он мне сдался, ваш распрекрасный район? – огрызнулся Джимми.

Словом, его отпустили, и Неистового Билла тоже, потому что с первого взгляда было видно, что на этом свете воевать Биллу уже не придется. Оба друга, крадучись, проникли в пустой товарный вагон, и колеса с грохотом покатили их в неизвестном направлении. Среди ночи Джимми Хиггинса разбудил испуганный крик Билла. Ничего не видя, Джимми протянул руку и попал в какую-то горячую жижу.

– О господи,– тоскливо прошептал Билл.– Теперь уж мне конец!

– Что с тобой?

– Лопнул сосуд.

Перепуганный Джимми даже не знал, что это значит. Помочь он ничем не мог и только сидел на полу, держа в своих руках дрожащую руку друга и слушая его стоны. На остановке Джимми выпрыгнул из вагона и побежал

за кондуктором. Тот подошел и 'посветил фонарем. Неистовый Билл лежал в луже крови и был настолько слаб, что уже не мог поднять голову.

– Господи Иисусе,– воскликнул кондуктор.– Да он никак мертвый!

Умирающий пытался что-то сказать, Джимми приложил ухо к самым его губам.

– Прощай, брат! – чуть слышно прохрипел Билл. И умолк. Джимми все понял и громко разрыдался.

Паровоз дал свисток.

– Какого черта вы сюда забрались, бродяги? – повернулся кондуктор к Джимми, но тон его не соответствовал грозным словам. Он поднял умирающего – ноша оказалась совсем не тяжелой – и вынес на перрон.– Очень сожалею,– сказал он,– но мы уже и так опаздываем.– Он помахал своим фонарем, вагоны заскрипели, забряцали и двинулись вперед, и скоро поезд скрылся из виду. А Джимми остался один возле тела своего друга. Да, жизнь показалась ему сиротливой в эту долгую ночь.

Утром пришел начальник станции и, как полагается, дал знать местным властям. В середине дня за умершим приехал фургон. Какой смысл было Джимми Хиггинсу оставаться? Все нищенские кладбища на одно лицо, да и вообще на похоронах веселого мало. Ломовой подозрительно покосился на Джимми и спросил, сколько ему лет. Он сказал, что в здешних местах нехватка рабочих рук и у них такое правило: «Или работай, или ступай воевать!» Джимми догадался, что ему предстоит еще одна беседа с призывной комиссией, и потому, прихватив с собой наследство Неистового Билла – дневник армии безработных,– вскочил в проходивший мимо товарный поезд.