Текст книги "Джимми Хиггинс"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Эптон Синклер
Джимми Хиггинс

Глава I ДЖИММИ ХИГГИНС ЗНАКОМИТСЯ С КАНДИДАТОМ

I

– Джимми, мы в кино пойдем сегодня? —спросила Лиззи.

Джимми поднес было блюдечко с горячим кофе к губам, но, услышав вопрос, тут же поставил блюдечко на стол и с удивлением взглянул на жену. Он промолчал. Не все, о чем думаешь, как убедился он после трех с половиной лет супружеской жизни, надо немедленно сообщать жене. А думал он о той духовной пропасти, которая разделяет мужчину и женщину. Сегодня, когда решаются судьбы мира, когда история переживает, можно сказать, величайший кризис,– идти смотреть, как киногерой влезает в окно третьего этажа или как его вытаскивают чуть ли не из-под колес летящего на всех парах поезда!

Ты же знаешь, Лиззи,—сказал он, наконец, мягко,– я должен помогать там у нас, в оперном театре.

– Но ведь у тебя еще целое утро впереди!

– Да, но работы хватит на весь день.

И Лиззи замолчала. Для нее эти три с половиной года тоже не прошли даром. Так, между прочим, она узнала, что женам рабочих редко достается на этом свете все, что им хочется, и что муж-пропагандист – еще не самая горькая доля. Разве не мог он тратить время и деньги на пьянство или на женщин? Или вот кашлял бы, как их сосед, умирающий от чахотки. Конечно, хорошо бы в воскресенье повеселиться, но раз нельзя, остается только вздохнуть, да и то не очень тяжко.

Джимми принялся рассказывать, что предстояло сделать за день. Лиззи слушала, и все это ей казалось точь-в-точь похожим на то, что происходило всегда накануне митинга. Правда, на этот раз митинг будет больше, он состоится в здании Оперы, и в витринах всех магазинов выставлены плакаты с портретом кандидата, который выступит на нем с речью. Но Лиззи трудно было понять, чем этот кандидат отличается от любого из прежних,– все равно ни одного из них так ни разу и не выбрали! По правде говоря, Лиззи хотелось остаться дома: она не очень-то хорошо знала английский язык и с трудом понимала, что там такое выкрикивают с трибуны, да еще когда при этом одно слово мудреней другого. Но муж хотел, чтобы она просвещалась, и она знала, как должна в таких случаях поступать женщина, если хочет удержать мужчину. Для этого она была достаточно просвещена.

Недавно Джимми сделал небольшое открытие, которым он необычайно гордился: теперь они смогут брать детей с собой на митинги! Дело в том, что, пока у них был один ребенок, Джимми носил его на руках; когда появился второй—стала помогать Лиззи; но теперь у них уже трое, и весят они в общей сложности фунтов шестьдесят, если не больше, а до трамвая не так близко. Да и обидно Джимми – с его высоким классовым сознанием – каждый раз бросать двадцать центов этой акуле капитализма – трамвайной компании. Сначала они попробовали оставлять детей на попечении соседки – за плату; но молоденькой девушке скоро надоело сидеть с малышами, и она ушла, а те, оставшись одни, ревели благим матом; другую соседку, солидную даму польку, они, вернувшись домой, нашли мертвецки пьяной.

Джимми все-таки твердо решил: он будет ходить на митинги. И Лиззи тоже будет ходить с ним. Это одно из проклятий существующего строя, говорил он, что жены рабочих лишены всякой возможности развиваться духовно. Он отправился в магазин промышленных товаров – лавчонку, где Армия спасения торговала всяким старьем, и за пятнадцать центов приобрел отличнейшую детскую коляску, выкрашенную черной эмалью, притом широкую—для близнецов. Один бок у коляски был, правда, поломан, но Джимми скрепил его проволокой и до тех пор возился, укладывая в коляску малышей, пока не доказал, что в ней вполне могут уместиться все трое: Джимми-младший и Пит – рядышком, а самый маленький – у них в ногах.

Только вот досада: Джимми-младший ни за что не желал сидеть спокойно и беспрестанно болтал ножками. Он вообще был необычайно живой, подвижный – просто юла, а не ребенок. Вот и сейчас он носится по кухне в погоне за коварно ускользающим от него хвостом собаки. Пес этот был последним прибавлением в семействе: он пристал к Джимми на улице, прижился в доме и, отъевшись, наконец, превратился в некое подобие животного. У этого сокровища такой гладкий, круглый хвост, и торчит он так соблазнительно! Джимми-младший не терял надежды вцепиться в него и без конца семенил вокруг кухонного стола, хватая воздух ручонками и заливаясь смехом, пока в конце концов не шлепнулся на пол в полном изнеможении.

А Джимми-старший с восхищением наблюдал за сыном. Каков сорванец, а! Чтобы мальчишка в таком возрасте – всего каких-нибудь два года и три месяца – мог так носиться по комнате! Или наделать столько шума! Как вот сейчас, например, когда, попытавшись сократить себе путь, он с размаху налетел на плиту. Лиззи бросилась его поднимать, прижала к своей полной груди, ласково приговаривая что-то по-чешски. А Джимми-старший, не понимавший ни слова, воспользовался суматохой и, схватив пиджак и кепку, помчался в оперный театр. Он испытывал необычайный прилив энергии. Дело, видите ли, в том, что стоит социалисту взглянуть на своегосына или даже просто подумать о нем, и он с удвоенным пылом готов снова взяться за пропаганду. Хоть бы скорее изменился мир, чтобы наши малыши были избавлены от всех страданий и унижений, которые выпали на долю их родителей!

II

– Товарищ Хиггинс, нет ли у вас молотка?

Чтобы не спускаться с лесенки, товарищ Шнейдер преспокойно стоял наверху и, держа в руках кумачовое полотнище, ждал, пока ему подадут молоток. Но не успел Джимми подняться с молотком по лесенке, как с другого конца сцены женский голос крикнул:

– Товарищ Хиггинс, что – прислали уже знамя ССМЛ?[1]1
  Союза социалистической молодежи Лисвилла.


[Закрыть]

А в глубине зала товарищ Рапинский, необычайно полный мужчина, прогудел своим баском:

– Товарищ Хиггинс, вы не принесете еще один стол для литературы?

А товарищ Мэри Аллен крикнула из ложи второго яруса:

– Товарищ Хиггинс, раз уж вы внизу... не забудьте позвонить по телефону – проверьте, знает ли комиссия по встрече насчет изменения в расписании поездов.

И так целый день. Джимми метался по огромному залу, весь красный, вспотевший; лето было в самом разгаре, и ни малейшего дуновения не проникало в окна лисвиллского оперного театра. Наверху же, куда приходилось взбираться по лестнице, чтобы прикрепить полотнище кумача, казалось, можно было свариться заживо. Но раз надо, значит надо: и полотнище прибить, и повесить над сценой большое красное знамя, и знамя Союза имени Карла Маркса, и знамя ССМЛ, и знамя местного отделения № 4717 профсоюза механиков, и знамя профсоюза плотников района № 529, и знамя рабочего кооперативного общества. А так как товарищ Хиггинс никогда не оспаривал права кого бы то ни было давать ему поручения и выполнял их с неизменно добродушной улыбкой, то на него привыкли взваливать всякую скучную и неприятную работу.

Сегодня же хлопот у него было даже больше, чем всегда, потому что вся организация была взбудоражена, словно муравейник, который разворошили лопатой. Даже самые ревностные ее члены и те, забыв про работу, собирались кучками и обсуждали новости, полученные по телеграфу из-за океана и опубликованные в утренней газете. Джимми Хиггинсу хотелось послушать, о чем это все толкуют; но ведь кому-то же надо работать! На устройство митинга пришлось занять целых триста долларов, и он должен во что бы то ни стало получиться на славу, даже если половина человечества сошла вдруг с ума! И Джимми лазил и лазил по лестницам, развешивая полотнища кумача.

Когда наступило время завтрака и члены комиссии по оформлению стали расходиться, кто-то вдруг вспомнил, что должен приехать извозчик – привезти литературу. Что, если он приедет, а никого не будет на месте? Пусть-ка товарищ Хиггинс останется и подождет, а они тем временем позавтракают. Нашелся и благовидный предлог: Джимми ведь член литературной комиссии. Джимми вообще был членом всех комиссий, где требовалась тяжелая, утомительная работа: и комиссии по раздаче листовок о митинге, и комиссии по связи с профсоюзами и продаже билетов, и комиссии, ведавшей сбором денег во время митинга. Он не состоял только в тех комиссиях, участие в которых было почетно и интересно, как, например, в комиссии по встрече кандидата на вокзале и препровождению его к оперному театру. Да Джимми никогда и в голову не приходило, что он может претендовать на такую честь: он ведь невежественный малый, простой рабочий, невзрачный, худой, со скверными зубами и руками, огрубевшими от работы. У него ни манер, ни талантов, а в комиссию по встрече входят адвокат, преуспевающий доктор и секретарь профсоюза ковровщиков – все люди хорошо одетые, образованные, знающие, как надо разговаривать с кандидатом.

Итак, Джимми остался ждать и, когда приехал извозчик, распаковал книги и брошюры, разложил их аккуратно стопками по столам, а те, что покрасивей, разместил на стендах. Товарищ Мейбл Смит, председательница литературной комиссии, вернувшись, похвалила его работу.

Потом пришли члены кружка немецкой песни – репетировать программу концерта. Товарищ Хиггинс был бы очень не прочь посидеть и послушать, но кто-то вдруг обнаружил, что нет клея, и он помчался разыскивать какой-нибудь магазинчик, открытый в воскресенье.

Позднее, когда наступило затишье, Джимми внезапно почувствовал, что он голоден. Обследовал содержимое своих карманов: всего семнадцать центов. Идти домой – далековато. Проще забежать к Тому, тут же рядом, за углом, и выпить чашку кофе с булочками. Но прежде чем уйти, Джимми добросовестно спросил, не нужно ли кому еще чего-нибудь, и товарищ Мейбл Смит попросила его вернуться поскорее – помочь ей разложить листовки по креслам, и товарищу Мейснеру он тоже скоро понадобится—расставить стулья на сцене.

III

Если выйти из здания лисвиллской Оперы, повернуть на запад и пойти по главной улице города, Мейн-стрит, то сначала будет кафе Гейнца – не для таких, как Джимми, конечно, а для шикарной публики,– подальше «Бижу никл одеон» с пианолой у входа, потом обувной магазин «Бон марше», в котором без конца объявлялись распродажи: то по случаю пожара, то по случаю переезда в другое помещение или же банкротства; затем Кино-дворец Липского с коричнево-желтым ковбоем на фасаде, скачущим во весь опор, держа желто-красную девицу в объятиях, и, наконец, бакалейная лавка Грогана на углу. И во всех витринах были выставлены плакаты с портретом кандидата и объявлением о том, что в воскресенье в восемь часов вечера он выступит в здании лисвиллской Оперы с речью: «Война, ее причины и борьба за ее прекращение».

Джимми Хиггинс старался смотреть на эти плакаты с видом сдержанного достоинства, но в душе его поднималось неудержимое чувство радости: ведь это он, Джимми, вел переговоры с владельцами магазинов и добился, чтобы те согласились, хотя и довольно неохотно, выставить плакаты.

Он шел и думал о том, что сегодня во всех городах Германии, Австрии, Бельгии, Франции, Англии миллионы, десятки миллионов рабочих соберутся на митинги протеста против кровавой бури войны, разразившейся над миром. Клич раздастся в Америке – он понесется от Нового Света к Старому, призывая рабочих подняться и сдержать свою клятву: предотвратить это преступление против человечества. У него, Джимми Хиггинса, нет дара убеждать, он не может заставить людей прислушаться к его словам. Но зато он помог жителям города услышать человека, который обладает таким даром и сумеет растолковать рабочим, что послужило причиной этой мировой катастрофы.

То был кандидат их партии на пост президента. Предстояли, правда, всего лишь выборы в конгресс, но этот человек столько раз бывал кандидатом на пост президента, что никто и не представлял себе его иначе как в этой роли. Его избирательные кампании, можно сказать, длились по четыре года каждая – от выборов и до выборов; он исколесил страну вдоль и поперек. Миллионы людей слышали его пламенные речи. И как раз сегодня, когда кандидат должен был выступить с речью в лисвиллской театре, военные и денежные тузы Европы решили погнать своих рабов на бойню. Не удивительно, что социалисты провинциального городка были в таком волнении!

Джимми Хиггинс свернул за угол и вошел в «буфетерию» Тома; поздоровался с владельцем, сел у стойки и заказал себе кофе и несколько булочек, которые почему-то назывались «грузилами», хотя скорее их надо было бы назвать «поплавками»—столько в них было воздуха, в этих булочках. Набив себе рот, Джимми взглянул, не снял ли Том, чего доброго, плакат с объявлением о митинге. Ведь этот Том – католик. Между прочим, Джимми приходил сюда отчасти для того, чтобы поспорить с ним и его клиентами насчет эксплуатации и прибавочной стоимости.

Однако на этот раз, еще до того как начался традиционный спор, Джимми огляделся по сторонам. В глубине комнаты стояли четыре накрытых клеенкой столика, где подавались блюда на заказ. За одним из них сидел человек. Джимми взглянул и вздрогнул так, что едва не расплескал кофе. Не может быть! И все же... Ну, конечно! Как не узнать это лицо! Лицо средневекового подвижника, худое, аскетическое, но вместе с тем не лишенное мягкости, присущей человеку нового времени. И потом эта лысая маковка, сияющая над венчиком волос, словно месяц над прерией. Джимми пристально посмотрел на портрет кандидата, который венчал собою гору пирожков, потом снова на человека за столиком; тот поднял глаза, и взгляд его встретился со взглядом Джимми, полным благоговейного изумления. В этом взгляде была целая повесть, и притом такая красноречивая! В особенности для кандидата, который разъезжает по всей стране, произнося речи, и привык, что его то и дело узнают по плакатам незнакомые люди. Губы его дрогнули в улыбке, и Джимми встал, поставил трясущейся рукой чашку с кофе и положил свое «грузило» на стойку.

IV

У Джимми не хватило бы храбрости подойти, если бы тот, другой, не улыбнулся – усталой, но открытой и приветливой улыбкой.

– Здравствуйте, товарищ! – произнес он, протягивая руку, и мгновение, пока длилось это рукопожатие, было самым небесным в жизни Джимми, самым счастливым.

– Но ведь вы должны были приехать в пять сорок две!..– выпалил Джимми, обретя дар речи.

Как будто кандидат и сам этого не знал! Дело в том, объяснил он, что ему не удалось выспаться ночью, и потому он приехал пораньше – урвать для сна часок-другой днем.

– Понятно! – сказал Джимми и добавил: – А я узнал вас по портрету.

– Да? – вежливо удивился тот.

В голове у Джимми все на свете перемешалось, и он тщетно силился сказать что-нибудь такое нужное, важное.

– Вы, наверно, хотите повидать кого-нибудь из комиссии?

– Нет,– ответил кандидат.– Я хочу сначала позавтракать.

И он принялся за бутерброд и молоко.

Джимми был настолько ошеломлен, что так молча и просидел, как истукан, пока кандидат не закончил своей трапезы. А после этого, не найдя ничего лучшего, спросил

еще раз:

– Вы, наверно, хотите повидать кого-нибудь из комиссии?

– Нет,– последовал ответ,– я хочу посидеть здесь и поговорить с вами, товарищ... товарищ?..

– Хиггинс.

– Товарищ Хиггинс – если, конечно, у вас есть время.

– Да что вы! – заволновался Джимми.– Да у меня сколько угодно времени. Только ведь комиссия...

– Оставьте вы эту комиссию в покое, товарищ Хиггинс. Знаете, сколько комиссий я перевидал за эту поездку?

Джимми, разумеется, не знал, а спросить не хватало смелости.

– Никогда, верно, не задумывались, каково это быть кандидатом? Ездишь вот так с места на место, и кажется, будто каждый раз произносишь одну и ту же речь, и спишь в одном и том же отеле, и встречаешься с одной и той же комиссией. А ведь для каждой аудитории твоя речь новая, и сказать ее надо так, словно произносишь ее впервые. И потом ведь комиссия состоит из самых преданных товарищей. Они, можно сказать, не жалеют ничего ради нашего дела. Им не скажешь, что они, мол, решительно ничем не отличаются от любой другой комиссии, или что ты устал, как собака, или что у тебя, скажем, голова болит...

Джимми сидел, глядя во все глаза и храня благоговейное молчание. Не будучи человеком начитанным, он никогда не слыхал, как «тяжек венец избранника». Впервые довелось ему заглянуть вглубь величия.

Кандидат продолжал:

– К тому же эти вести из Европы. Мне нужно еще прийти в себя... собраться с силами...

Голос у него стал глухим, и Джимми казалось, что все горести на свете заключены в усталом взгляде его серых глаз.

– Я, пожалуй, пойду,– сказал Джимми.

– Нет, нет! – запротестовал кандидат, встряхнувшись и придя в себя. Он заметил, что Джимми забыл про свой завтрак.– Несите-ка сюда ваше кофе и все остальное,– сказал он; и Джимми принес свою чашку и проглотил остатки «грузила» на глазах у кандидата.

– Мне нельзя говорить,– сказал тот.– Слышите, совсем охрип. Лучше вы говорите. Расскажите о вашей организации. Как тут у вас идут дела? Это была та единственная тема, на которую Джимми мог говорить, это было то, что владело его душой и мыслями. И, набравшись мужества, он начал рассказывать.

Лисвилл – типичный промышленный городок, с бутылочным и пивоваренным заводами, фабрикой ковров и крупным машиностроительным заводом «Эмпайр», которому Джимми отдает еженедельно шестьдесят три часа своей жизни. Конечно, рабочие еще не пробудились по-настоящему, но жаловаться не приходится—движение растет. В местном отделении партии уже ни мало ни много, а сто двадцать членов, хотя по-настоящему рассчитывать можно человек на тридцать.

– Всюду так,– заметил кандидат,– всегда лишь небольшая кучка самоотверженных людей двигает все дело.

Затем Джимми рассказал о предстоящем митинге. Немало было у них хлопот и затруднений. Полиция неожиданно решила ввести в силу закон, запрещающий разносить по домам объявления, хотя универсальному магазину Айзэка она позволяла извещать таким образом своих клиентов. Полицейская мера была восторженно встречена местными газетами – «Геральд» и «Ивнинг курир». Оно и понятно: ведь если нельзя разносить объявления, их придется печатать в газете. Кандидат улыбнулся– он-то знал, что такое американская полиция и что такое американская пресса.

Уже два дня на заводе нет работы. Это время не пропало даром – Джимми ходил по магазинам, уговаривая хозяев поместить у себя в витринах объявление о митинге. Был он и у старого шотландца в конторе по продаже недвижимости,– вот там, напротив. «Убирайся!» – сказал тот.

– И я решил, что и в самом деле мне лучше убраться подобру-поздорову,– рассказывал Джимми.

А потом, расхрабрившись, Джимми пошел в Лисвиллское отделение Первого национального банка. Какой-то джентльмен прохаживался по залу. Джимми подошел к нему и протянул один из плакатов с портретом кандидата. «Вы не поместите вот этот плакат у себя в окне?» Тот взглянул – сначала сердито, но потом улыбнулся. Видно, человек ничего себе, хороший. «Сомневаюсь, чтобы мои клиенты стали поддерживать вашу затею»,– сказал он.

Но тут Джимми взял его в оборот: пусть он купит несколько билетов, он узнает много полезного о социализме, и тот – представляете? – возьми да и выложи целый доллар!

– Потом оказалось, что это был Эштон Чалмерс, сам председатель правления банка!—заключил Джимми.– Знай я это тогда, я бы, верно, струсил.

О самом себе Джимми и в голову не пришло рассказывать – он просто старался чем-нибудь занять усталого кандидата, отвлечь его от тягостных размышлений о войне, нависшей над миром. А кандидат, слушая Джимми, чувствовал, как на глаза его навертываются слезы. Он смотрел на сидевшего перед ним худого, сутулого, низкорослого человека: одно плечо у него ниже другого, редкие рыжеватые усы мокры от кофе, зубы почернели, искрошились, а грязь и машинное масло так глубоко въелись в узловатые пальцы, что бесполезно пытаться отмыть их; костюм на нем изношен и потерял всякую форму, целлулоидный воротничок потрескался, а галстук висит, как тряпка. На улице таких людей не замечают, проходят мимо, даже не взглянув на них. А между тем кандидат видел в этом человеке одного из безвестных героев движения, которому предстоит преобразовать мир.

– Товарищ Хиггинс,– сказал кандидат,– а что, если мы сбежим, а?

Джимми уставился на него в изумлении.

– Как сбежим?

– Возьмем и сбежим – от комиссии, от митинга, вообще от всего.– И затем, увидев растерянное выражение на лице собеседника, прибавил:—Другими словами, давайте погуляем за городом.

– Что?!

– Природу я вижу, только когда еду в поезде – через окно. Иной раз месяцами не дышишь воздухом. А ведь я вырос в деревне. Вы – нет?

– Где только я не рос! – ответил Джимми.

Они поднялись, заплатили хозяину «буфетерии» по десять центов. Джимми, не устояв перед искушением, представил ему своего героя, чтобы доказать благочестивому католику, что кандидат социалистической партии отнюдь не похож на дьявола и у него нет даже рожек на лбу. Впрочем, кандидат привык, что его представляют именно из таких соображений. Он тут же произнес несколько теплых, непринужденных слов – наверное, уже в десятитысячный раз. Кончилось тем, что благочестивый католик обещал прийти вечером на митинг.

Они вышли из кафе и, чтобы не встретиться с кем-нибудь из членов комиссии, свернули с центральной улицы в переулок. Джимми повел своего героя по какой-то уличке, затем вдоль длинного заводского забора и дальше за Трансатлантическую железную дорогу, мимо фабрики ковров – огромного, четырехэтажного кирпичного здания. Потянулись деревянные лачуги, да и тех становилось все меньше,– начали попадаться пустыри с грудами золы тут и там, и, наконец, пошли фермы.

Ноги у кандидата были длинные, а у Джимми, увы, намного короче, так что ему приходилось чуть ли не бежать. Солнце палило нещадно, и воротничок у кандидата взмок от пота, стекавшего из-под соломенной шляпы. Он снял пиджак, перекинул его через руку и зашагал еще быстрее. Джимми шел рядом, не решаясь заговорить: он чувствовал, что кандидат весь ушел в нерадостные думы о мировом бедствии, о миллионах молодых людей, шагающих навстречу верной гибели. На плакатах, которые Джимми раздавал в Лисвилле, были приведены две строчки из стихотворения о кандидате, написанного любимым американским поэтом:

 
Отныне и до часа божьего суда Не будет биться горячее сердце!
 

Так шагали они, наверно, около часа, и, наконец, началась настоящая деревня. Подошли к мосту через Ли; спутник Джимми остановился и стал смотреть вниз – на воду, а потом вдаль – куда, извиваясь, уходила река между зелеными шпалерами деревьев, на пастбища и пасущийся скот.

– Здорово, а? – сказал он.– Давайте спустимся вниз.

Они перелезли через забор и прошли немного берегом вдоль излучины, в сторону от дороги, пока она, наконец, не скрылась совсем из виду; выбрали место на отлогом берегу, уселись, отерли пот. Сидели, смотрели на воду. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она отличалась кристальной чистотой,– когда на реке через каждые десять миль стоит город с множеством фабрик, спускающих в нее отходы, подобное чудо не под силу даже природе-целительнице. Но река должна быть уж совсем грязной, чтобы не манить к себе в самый разгар лета, да еще когда пройдешь четыре мили. И кандидат спросил с озорным видом:

– Товарищ Хиггинс, купались вы когда-нибудь в таких вот лужах?

– Еще бы! – сказал Джимми.

– А где?

– Да везде... Я лет десять, до самой женитьбы, много шатался по дорогам.

– В таком случае,– сказал кандидат, продолжая улыбаться,– как насчет того, чтобы?...

– Идет!

Джимми был вне себя от благоговейного восторга: какая невероятная игра случая – настоящая дружба с героем всех его мечтаний! Раньше Джимми представлял себе этого человека неким бесплотным разумом, источником пролетарского вдохновения, каким-то сверхъестественным существом, которое появляется то там, то здесь и с ораторской трибуны потрясает тысячные толпы. И вдруг оказалось, что этот самый человек может весело плескаться в прохладной воде, словно мальчишка, прогулявший школу. Близкое знакомство, как говорит пословица, влечет за собой презрение, но у Джимми, наоборот, это близкое знакомство вызвало беспредельный восторг.