Текст книги "Падение Берлина, 1945"

Автор книги: Энтони Бивор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

Выжившие военнослужащие вспоминали такие моменты, которые по прошествии определенного времени стали казаться им галлюцинациями, появившимися вследствие усталости и недоедания. Неподалеку от Мюкендорфа молодой курсант, как и все окружающие его германские солдаты, упал на землю, заслышав пулеметные очереди, раздавшиеся неподалеку. Советские солдаты вели огонь с фланга. Немцы открыли ответную стрельбу, но, не видя цели, тратили патроны впустую. Вдруг перед ними появились две женщины, одетые в эсэсовскую униформу. Они закричали на солдат; "Поднимайтесь! В атаку, трусы!"{786} Когда перестрелка закончилась, обе "фанатичные женщины" внезапно исчезли.

Писатель Константин Симонов проехал через этот район сразу же после завершения боев. Его путь лежал тогда на Берлин. Южнее Тойпитца взору Симонова предстала картина, которую, по словам автора, ему никогда не удастся забыть. "В этом месте, – писал он, – по обе стороны автострады густой лес и через него поперечная просека, которой и в ту и в другую стороны не видно конца... [просека] сплошь забитая чем-то совершенно невероятным – нагромождение танков, легковых машин, броневиков, грузовиков, специальных машин, санитарных автобусов. Все это буквально налезшее друг на друга, перевернутое, вздыбленное, опрокинутое и, очевидно, в попытках развернуться и спастись искрошившее вокруг себя сотни деревьев. И в этой каше из железа, дерева, оружия, чемоданов, бумаг, среди чего-то непонятного, сожженного и почерневшего – месиво изуродованных человеческих тел. И все это уходит вдоль по просеке буквально в бесконечность. А кругом в лесу снова трупы, трупы, трупы разбегавшихся под огнем людей. Трупы вперемешку, как я вдруг замечаю, с живыми. Эти живые – раненые – лежат на шинелях, на одеялах, сидят, прислонившись к деревьям, одни перевязанные, другие окровавленные и еще не перевязанные"{787}. Некоторые раненые лежали на одеялах и шинелях вдоль самой обочины дороги. Их было так много, что, по-видимому, никто еще не мог помочь им. На асфальте дороги виднелись пятна масла, бензина, крови. Как Симонову объяснил какой-то офицер, вся эта колонна "была накрыта здесь огнем нескольких полков тяжелой артиллерии и нескольких полков "катюш"{*14}.

Политуправления советских армий проводили большую работу, направленную на то, чтобы убедить еще сопротивляющихся солдат противника побыстрее сдаваться в плен. В частности, над лесным массивом, где оказались окружены германские войска, было сброшено порядка четверти миллиона пропагандистских листовок. Через громкоговорители раздавались призывы немецких "антифашистов" из бывших военнопленных вермахта. Да и сами советские солдаты громко кричали засевшим между деревьев военнослужащим противника: "Война капут! Домой! Война капут!!" Одновременно политуправление 1-го Украинского фронта укрепляло моральный дух собственных солдат и офицеров. Оно убеждало их в том, что остатки германских орд засели в лесу, словно дикие звери, и любой ценой пытаются пробиться к Берлину. Но они не пройдут{788}.

Действительно, большинство немцев так и остались навсегда в том лесу. Порядка тридцати тысяч человек из их числа похоронено на кладбище в Хальбе, и с каждым годом в лесу находят все новые и новые человеческие останки. В июне 1999 года в воронке неподалеку от дороги была найдена шифровальная машина из штаба 9-й армии. Никто не знает, сколько полегло тогда мирных жителей, шедших вместе с военнослужащими, но, видимо, их количество достигает десяти тысяч человек. Потери советских войск составляют по крайней мере двадцать тысяч убитыми. Большинство из них похоронено на кладбище возле дороги Барут – Цоссен, но тела незахороненных русских также до сих пор можно найти в воронках в глубине лесного массива.

Но самая удивительная часть всей этой истории – не количество убитых или взятых в плен, а то, что порядка двадцати пяти тысяч немецких солдат и несколько тысяч беженцев все же сумели прорваться через заслоны советских войск и выйти в район Беелитца в расположение армии Венка, (Маршал Конев не признает, что от трех до четырех тысяч военнослужащих противника просочились через заслоны его фронта{789}.) На пути из леса до спасительного "американского" берега Эльбы им пришлось испытать невероятные лишения и потерять в последние дни войны многих боевых товарищей.

Штаб группы армий "Висла" не имел четкого представления о том, что происходит в данный момент с частями 9-й армии Буссе. Чтобы установить с ними контакт, на поиски окруженных формирований был послан легкий разведывательный самолет. Но эта попытка полностью провалилась. 9-я армия была предоставлена своей собственной судьбе, что одновременно означало: группа армий "Висла" перестала существовать как боевое объединение{790}.

В безвыходном положении находилась и 3-я танковая армия генерала Хассо фон Мантейфеля. Войска 2-го Белорусского фронта находились уже на западном берегу Одера и быстро продвигались вперед. Генерал Хейнрици разрешил Мантейфелю отвести свои соединения в западном направлении к Мекленбургу. Однако он не проинформировал об этом ни фельдмаршала Кейтеля, ни генерала Кребса, поскольку такое решение противоречило всем приказам фюрера.

Наступление войск Рокоссовского на запад по территории, расположенной между побережьем Балтийского моря и столичным районом, стало причиной немедленной эвакуации штаба Хейнрици из Хасслебена. Неподалеку от этого места сворачивал свою деятельность и командный пункт Гиммлера в Хохенлихсне. Проезжавшие мимо него штабные работники встретились с колонной юнцов из гитлерюгенда, средний возраст которых не превышал четырнадцати лет. Эти юнцы, согнувшиеся под тяжестью оружия и амуниции, старались придать своим лицам бодрый вид. Один из армейских офицеров заговорил с командиром колонны, сказав ему, что это преступление – посылать детей против закаленного в боях противника"{791}. Однако его слова растворились в воздухе. "Третий рейх" в своей смертельной агонии действовал бессмысленно и беспощадно.

Генерал Хейнрици прекрасно понимал, что реакция на то, что он позволил отступить войскам Мантейфеля, последует достаточно быстро. 29 апреля, как только один из "могильщиков армии" фельдмаршал Кейтель осознал, что именно произошло, он немедленно позвонил командующему группой армий "Висла". Кейтель обвинил Хейнрици "в неповиновении и слабости"{792} и проинформировал его, что тот освобожден от занимаемой должности. Начальник штаба ОКБ попытался назначить на этот пост генерала Мантейфеля, но получил отказ. Через некоторое время с Хейнрици связался Йодль. Он также обвинил генерала в трусости и слабости, а также в некомпетентном руководстве. Хейнрици было приказано немедленно явиться для доклада на новый командный пункт ОКБ. Однако помощники генерала убедили его не ехать туда, поскольку весьма резонно опасались за жизнь своего шефа. Хейнрици могли либо просто расстрелять за предательство, либо заставить совершить самоубийство, как Роммеля. Неизвестно, какой была бы его дальнейшая судьба, если бы не скорое окончание войны.

Глава двадцать третья.

Предательство преданных

По мере отступления к центру Берлина эсэсовские отряды с еще большей настойчивостью и фанатизмом приводили в исполнение смертные приговоры "предателям" и "дезертирам". На Курфюрстендамм они заходили в каждый дом, где появлялся белый флаг, и расстреливали всех людей, которые находились там на данный момент. Геббельс приветствовал эту жестокость, называя белые флаги на домах "чумными бациллами". Однако генерал Муммерт, командир танковой дивизии "Мюнхеберг", приказал всем эсэсовцам и полевым жандармам покинуть сектор его обороны в районе Ангальтского вокзала, в противном случае угрожая расстреливать палачей на месте.

Ситуация для обороняющихся немцев становилась все хуже и хуже. Германским частям не хватало питьевой воды. Они вынуждены были пользоваться грязной водой из каналов. У многих солдат возникали нервные срывы от истощения и постоянного артиллерийского огня. Количество раненых в подвале Ангальтского вокзала достигло таких размеров, что молодые медсестры решили повесить на здании самодельный белый флаг с прилепленным на нем красным крестом. Однако этот международный знак не произвел никакого эффекта на советских артиллеристов. Даже если артиллерийские наблюдатели и заметили его, они были не вправе приказать прекратить огонь. Бункер оставался бункером. И тот факт, что в нем могли находиться мирные жители, к делу не относился. Правда, число гражданских лиц в подземных помещениях вокзала быстро уменьшалось. Ночью 27 апреля женщины и дети стали уходить оттуда по тоннелям метро. Они буквально ускользнули из-под самого носа наступающих частей 5-й ударной и 8-й гвардейской армий.

5-я ударная армия, наступавшая с восточного направления к северной оконечности Ландвер-канала, теснила остатки дивизий "Нордланд" и "Мюнхеберг" от Белле-Аллиансеплац к Ангальтскому вокзалу. В этот район подходила также 61-я стрелковая дивизия советской 28-й армии{793}. На левом фланге 5-й ударной армии с южного направления к каналу вышли части 8-й гвардейской армии. Командир 301-й стрелковой дивизии, полковник Антонов, немедленно вошел в контакт с командиром своего корпуса, генералом Рослым. Антонов вспоминал, что обычно спокойный генерал Рослый выглядел теперь очень взволнованным{794}. По его мнению, не было никаких причин позволять гвардейцам заходить в полосу наступления их частей. Он приказал Антонову не смешиваться с войсками соседней армии, а наступать в направлении Вильгельмштрассе и Саарландштрассе, захватить штаб-квартиру гестапо, министерство авиации и рейхсканцелярию. Последний не стал терять времени, но Жукову потребовалось еще более суток, чтобы навести порядок и провести новую разграничительную линию между различными армиями. Вскоре из Берлина оказалась выведена и основная масса войск маршала Конева. Солдаты и офицеры 1-го Украинского фронта были недовольны, что их лишили привилегии добить врага в столице "третьего рейха" и послали в направлении Праги. Они говорили, что их выдернули из города, "словно гвоздь".

28 апреля части 3-й ударной армии приблизились с севера к колонне Зигесзойле, расположенной в Тиргартене. Советские солдаты между собой называли ее "большой женщиной", поскольку самый ее верх был увенчан статуей крылатой Богини победы. Оборона германских войск в Берлине теперь представляла собой полосу шириной менее чем в пять километров и длиной – в пятнадцать километров. Она протянулась от Александерплац на востоке до Шарлоттенбурга и Имперского спортивного стадиона на западе, где юнцы из Гитлерюгенда укрепляли оборону на мосту через Хафель. Командир артиллерии штаба генерала Вейдлинга с ужасом смотрел на то, что происходит вокруг, с высоты зенитной башни у зоопарка. Перед ним лежала панорама "горящего, тлеющего и дымящегося города", сцена, которая "заставляла трепетать его сердце"{795}. Тем не менее генерал Кребс все еще продолжал утверждать вслед за Гитлером, что армия Венка вот-вот должна подойти к Берлину с юго-западного направления.

Для того чтобы поддержать дух сопротивления противнику, Мартин Борман, равно как Геббельс и Риббентроп, стал распространять ложные слухи о возможности соглашения с западными союзниками. Утром 26 апреля он разослал гауляйтерам приказ, в котором призывал их "стойко держаться и фанатично сражаться"{796}. Борман также отмечал, что "мы не сдаемся и продолжаем бороться. Мы надеемся на определенное развитие событий за рубежом". Эта ложь выглядела теперь достаточно правдоподобно, особенно после того как последовала реакция Гитлера и Геббельса на попытки Гиммлера договориться о прекращении огня на Западном фронте.

Об этих попытках выйти на контакт с союзниками через графа Бернадотта Трумэн и Черчилль немедленно информировали Кремль. 26 апреля Сталин ответил Трумэну: "Считаю Ваш предполагаемый ответ Гиммлеру... совершенно правильным"{797}. В то время в бункере никто не имел ясного представления о том, что происходит вокруг, и чувство подозрительности ко всему и всем охватило также и Бормана. 27 апреля он записал в дневнике: "Гиммлер и Йодль останавливают те дивизии, которые мы бросаем в бой. Мы будем сражаться, и мы умрем вместе с нашим фюрером, которому мы останемся верными до самого конца. Многие сейчас собираются действовать исходя из соображений "высшего порядка". Но они приносят в жертву своего фюрера. Фу! Что за свиньи. Они потеряли всякую честь. Наша рейхсканцелярия превращается в руины. Весь мир теперь висит на волоске. Союзники требуют от нас безоговорочной капитуляции. Но это будет означать измену по отношению к своему Отечеству. Фегеляйн унизил сам себя. Он пытался бежать из Берлина в гражданской одежде"{798}. Борман быстро дистанцировался от своего бывшего компаньона.

Во время дневного оперативного совещания фюрер внезапно обратил внимание на отсутствие Германа Фегеляйна. Борман из приватных разговоров в сауне, видимо, знал, где в тот момент мог находиться любимец фюрера. Группе гестаповцев было приказано обыскать апартаменты в Шарлоттенбурге, которые Фегеляйн не раз использовал для своих частных дел. Действительно, там они нашли пьяного Фегеляйна вместе с любовницей. Он уже приготовился к побегу. Его сумки были набиты деньгами, ювелирными изделиями и фальшивыми паспортами. Фегеляйн настаивал на том, что должен позвонить в бункер и поговорить со свояченицей, но Ева Браун, шокированная тем, что он пытался предать горячо любимого ею фюрера, отказалась чем-либо помочь. Она не поверила Фегеляйну, хотя тот попытался убедить ее, что хотел убежать лишь потому, чтобы оставаться вместе с Гретл, которая была беременна. Любимца фюрера доставили в рейхсканцелярию и посадили под строгий арест в одном из подвалов.

Днем 28 апреля Гитлеру сообщили, что стокгольмское радио передало информацию о попытке Гиммлера войти в контакт с западными союзниками. То, что "преданный Генрих" мог пойти на такой шаг, казалось фюреру достаточно нелепым, несмотря на то что у него закрались сомнения в лояльности войск СС еще после неудачной попытки Штейнера перейти в контрнаступление против советских войск, окружавших Берлин. Гитлер позвонил Дёницу, который связался с Гиммлером. Рейхсфюрер СС категорически отрицал весь имеющийся на него компромат. Но тем же вечером пресс-атташе фюрера Лоренц принес копию сообщения агентства Рейтер, которое подтверждало предыдущую информацию. Гитлер пришел в неистовство. От гнева его лицо стало белым. Он приказал допросить Фегеляйна, что и сделал, по-видимому, группенфюрер Мюллер, шеф гестапо. Арестованный признался, что знал о контактах Гиммлера с Бернадоттом. Фрайтаг фон Лорингхофен наблюдал за тем, как Фегеляйн под сильной охраной эсэсовцев был выведен по лестнице во двор. В тот момент он не имел уже столь лощеного вида, а с его формы содрали все знаки различия и ордена. Там же, во дворе, Фегеляйн и был расстрелян{799}. Теперь Гитлер пришел к убеждению, что, равно как и армия, войска СС замышляли покушение на его персону.

После решения проблемы с Фегеляйном Гитлер отправился прямиком в помещение, где лежал раненый маршал Риттер фон Грайм, только что назначенный на новую должность командующего люфтваффе. Фюрер приказал ему немедленно вылететь из Берлина и организовать за его пределами воздушные атаки против советских танков, уже достигших Потсдамерплац. Кроме того, он попросил его проследить за тем, чтобы деяния Гиммлера не остались безнаказанными. "Предатель никогда не станет после меня новым фюрером! – прокричал он Грайму. – Вы должны вылететь и проследить, чтобы этого не случилось!"{800} Грайм не стал терять времени. Ханна Райч помогла ему подняться наверх. Там уже ждал бронеавтомобиль, который должен был доставить их к специально вызванному в Берлин самолету "Арадо-96". Эта учебная машина стояла неподалеку от Бранденбургских ворот. Советские солдаты, ведущие бой в Тиргартене, с изумлением смотрели на то, как перед самым их носом взлетает вражеский самолет. Первое, о чем они подумали, – в нем находится сам Гитлер, покидающий обреченный Берлин. Советские войска открыли по самолету бешеный огонь из зениток и всех видов стрелкового оружия, но цель так и не была поражена. Риттер фон Грайм и Ханна Райч в последний момент ускользнули из рук русских солдат.

Но события бурного дня на этом не закончились. Обитав тел и бункера стали свидетелями еще более удивительной картины. Адольф Гитлер объявил, что решил жениться на свояченице того человека, которого он только что приказал расстрелять. Геббельс привел в комнату фюрера господина Вальтера Вагнера, официального чиновника берлинского округа, который имел полномочия проводить церемонии заключения браков. Испытывавший перед Гитлером благоговейный страх Вагнер вошел в помещение в коричневой нацистской униформе с повязкой фольксштурма на рукаве. Гитлер был одет в свой обычный костюм. Ева Браун нарядилась в длинное платье из черного шелка, которое весьма нравилось фюреру. К тому же этот цвет был весьма подходящим в подобной ситуации. Дрожащий от волнения Вагнер спросил фюрера и фройлен Браун, являются ли они чистыми арийцами и не страдают ли наследственными болезнями. Вся церемония прошла по сокращенному сценарию военного времени и заняла не больше нескольких минут. Затем новобрачные подошли к столу, чтобы расписаться. Свидетелями брака выступали Геббельс и Борман. Ева Браун начала было писать свое привычное имя, но спохватилась. Она зачеркнула букву "Б" в своей фамилии и поверх нее вывела "Ева Гитлер, урожд[енная] Браун". Подпись самого Гитлера была совершенно неразборчивой, его рука в этот момент сильно тряслась.

Вскоре пара новобрачных появилась в коридоре бункера, который одновременно служил приемным залом. Затем они прошли в гостиную, где уже был накрыт небольшой праздничный стол с шампанским. Ева попросила прислугу обращаться к ней теперь "фрау Гитлер". Наконец-то она добилась своего. Ей выпала долгожданная награда за свою лояльность в том мире, где господствовало предательство. Чуть позднее к молодоженам присоединились Борман, Геббельс с женой Магдой и две секретарши фюрера Герда Кристиан и Траудл Юнге. Еще спустя некоторое время Гитлер позвал Траудл Юнге в соседнюю комнату, где продиктовал ей текст своего политического и личного завещания. Нервы Траудл были напряжены до предела. Она полагала, что сейчас фюрер расскажет об истинных причинах всех тех огромных жертв, на которые он подвиг свой народ. Но вместо этого из уст Гитлера вновь полился поток политических клише и обвинений. Он говорил, что никогда не хотел войны, но она была навязана ему международными еврейскими силами. Гитлер подчеркивал, что, несмотря на все неудачи, эта война в один прекрасный день будет признана историей как самое героическое и славное проявление жизненных сил немецкого народа{801}.

Гитлер повелевал назначить рейхспрезидентом Германии гросс-адмирала Дёница, командующего военно-морскими силами. Поскольку армия, люфтваффе и войска СС предали его, такое решение было вполне логичным. Дёниц выглядел вполне лояльным человеком на фоне интриганов. Новым рейхсканцлером становился Геббельс, тогда как "мой верный партийный товарищ, Мартин Борман" выдвигался на пост председателя партии. Борману также поручалась забота об исполнении персональной воли Гитлера. Фюрер явно желал даже из собственной могилы продолжать свою политику "разделяй и властвуй", составляя конфигурацию будущего правительства Германии. Наиболее причудливым стало назначение на должность нового рейхсфюрера СС гауляйтера Карла Ханке. Ханке, бывший до войны любовником Магды Геббельс, теперь находился в осажденном Бреслау и продолжал руководить бессмысленным и самоубийственным для мирных жителей сопротивлением. Между тем Геббельс уже сам выбрал путь для себя и своей семьи. Он решил, что останется вместе с фюрером "до самой смерти". Одна из копий гитлеровского завещания была послана через доверенного офицера фельдмаршалу Шёрнеру, который стал новым командующим всей армии. В сопроводительной записке к ней генерал Бургдорф отметил, что "шокирующая новость о предательстве Гиммлера" стала для фюрера последним ударом.

Тем временем на верхних ярусах бункера шла совершенно другая жизнь. После того как Гитлер закончил диктовать завещание и ушел отдыхать вместе с фрау Гитлер, Траудл Юнге поднялась наверх, чтобы поискать какую-нибудь еду для детей Магды Геббельс. Было 4 часа утра 29 апреля. Сцена, которая открылась перед Траудл недалеко от того места, где располагались раненые, буквально шокировала ее. "Казалось, что сексуальная лихорадка охватила всех окружающих, – вспоминала женщина. – Везде, даже на кресле стоматолога, я видела обнимающиеся человеческие тела. Женщины, отбросив всякую стыдливость, похотливо оголяли свои интимные места"{802}. Офицеры СС, которые в данный момент были свободны от службы (то есть не обыскивали подвалы в поисках дезертиров и не занимались их расстрелом), выискивали хорошеньких молодых девушек и вели их в подвалы рейхсканцелярии. Эсэсовцы поили девушек шампанским и совращали их, предлагая им взамен предоставления любовных услуг какие-нибудь продукты из неистощимых запасов бункера. Это был апокалипсис тоталитарного режима, железобетонный символ которого – рейхсканцелярия теперь медленно опускался в ад.

Окружающая берлинцев реальность становилась все более и более ужасной. 28 апреля советские войска добрались до улицы, где проживала некая женщина, ведшая в то время дневник. "Я стала испытывать легкую тошноту, – писала она, – примерно такую же, какая случалась у меня раньше в школе перед экзаменами: дискомфорт и беспокойство, стремление закончить дела". С верхнего этажа здания она и ее соседи наблюдали, как по улице передвигаются тылы передовых советских частей – конные повозки с различными припасами, рядом с которыми семенили молодые жеребята. Всю дорогу уже загадил лошадиный помет. На тротуаре была развернута полевая кухня. Вокруг женщина не видела ни одного мирного жителя. "Иваны" в это время развлекались тем, что учились езде на найденных ими велосипедах. Вся эта картина успокаивала женщину. В тот момент солдаты казались ей большими детьми.

Первый вопрос, который ей задали русские, был следующим: "А есть ли у тебя муж?" Она сумела отговориться и парировать первоначально неуклюжее приставание со стороны солдат. Но затем женщина увидела, что в глазах красноармейцев появился какой-то нездоровый блеск, и в этот момент она почувствовала неподдельный страх. Когда она повернулась и пошла обратно в подвал, за ней последовал солдат, от которого сильно пахло алкоголем. Пошатываясь на ходу, солдат вошел в помещение, где сидело еще несколько застывших от ужаса женщин. Он стал внимательно разглядывать их. Автору дневника удалось ускользнуть из подвала и вновь очутиться на улице, в то время как туда спустилась целая группа русских военнослужащих и отобрала у мирных жителей все наручные часы. Пока они никого не насиловали. Однако вечером, после того как солдаты поужинали и заправились алкоголем, они начали свою охоту. Женщину, автора дневника, поймали сразу трое русских, которые стали по очереди насиловать ее. Когда она оказалась под вторым солдатом, его действия были внезапно прерваны появлением еще одной группы советских военнослужащих, среди которых находилась и одна девушка в военной форме. Но это событие стало лишь временной передышкой. После нескольких коротких реплик жертва услышала лишь громкий смех. Причем хохотала и русская девушка.

Совершенно истощенная немецкая женщина добралась до своей комнаты и, прежде чем лечь в постель, забаррикадировала дверь с помощью мебели. В доме совершенно не имелось воды, что делало ее муки еще более невыносимыми. Можно себе представить, сколь много в Берлине в то время было подобных случаев.

Как только женщина легла на кровать, тотчас же послышался сильный стук в дверь. Ее баррикада разлетелась в пух и прах, и в квартиру ворвалась группа советских военнослужащих. Они прошли на кухню, где принялись за еду и выпивку. Женщина попыталась под шумок улизнуть из помещения, но гигант по имени Петька поймал ее на выходе. Она умоляла его делать, что ему захочется, но по крайней мере не позволять другим солдатам насиловать ее. Проснувшись утром, Петька сказал, что ему пора на службу. Прощаясь с женщиной, он сильно сжал ее ладонь в рукопожатии и объявил, что придет обратно в 7 часов вечера.

Следует отметить, что многие немецкие женщины старались в то время найти себе так называемую "протекцию" в лице какого-нибудь советского солдата. Они надеялись" что он защитит их от группового изнасилования. Двадцатичетырехлетняя актриса Магда Виланд встретила советские войска, находясь в доме на Гизебрехтштрассе, неподалеку от Курфюрстендамм. Для нее это был "самый страшный момент за всю войну". Действуя почти бессознательно, она попыталась спрятаться в платяном шкафу, но ворвавшиеся в квартиру советские солдаты быстро обнаружили ее укрытие. Из шкафа актрису вытащил очень молодой солдат, призванный, очевидно, из Средней Азии. Он был так взволнован и зачарован видом белокурой красавицы, что испытал преждевременное семяизвержение. На языке знаков женщина предложила ему стать его "подругой", но только в том случае, если он защитит ее от посягательств других советских военнослужащих. От этого предложения молодой солдат пришел в еще большее возбуждение и вышел из комнаты, чтобы похвастаться своей добычей перед товарищами. Однако спустя некоторое время в помещение вошел другой солдат и жестоко изнасиловал женщину.

Тем временем в подвале дома пряталась еврейка Эллен Гётц, Это была подруга Магды, которой чудом удалось бежать из тюрьмы на Лертерштрассе, после того как тюремное здание оказалось разрушено бомбами. Эллен также обнаружили советские солдаты и изнасиловали ее. Когда соседи пытались объяснить русским, что эта женщина не немка, а еврейка, и что гестаповцы долгое время содержали ее в тюрьме, солдаты спокойно возразили: "Женщина есть женщина". Чуть позднее в доме появились советские офицеры. Сами они вели себя достаточно корректно, но не пошевелили и пальцем, чтобы приструнить своих подчиненных.

Население Гизебрехтштрассе представляло собой довольно странное сообщество немцев. В доме под номером десять жил известный журналист Ганс Гензеке, которого обвиняли в укрывательстве евреев. На третьем же этаже здания располагались апартаменты женщины, являвшейся любовницей самого Кальтенбруннера. Она развлекала своего господина в комнатах, украшенных дорогой мебелью и коврами, которые, несомненно, были украдены из оккупированных стран Европы. В следующем доме под номером одиннадцать располагался так называемый "Салон Китти" – нацистский бордель для важных персон{803}. В нем работали шестнадцать молодых проституток, специально отобранных Гейдрихом и Шелленбергом. Таким образом, разведка СС получила возможность собирать компрометирующий материал и шантажировать различных чиновников, офицеров и иностранных дипломатов. Во всех комнатах борделя были спрятаны "жучки", и, когда сотрудники НКВД после падения Берлина стали обыскивать здание, они проявили огромный интерес к подобного рода техническим приспособлениям. Следующим по счету шел дом, в котором до своего ареста за участие в июльском заговоре против Гитлера жил комендант Берлина, генерал-полковник Пауль фон Хазе.

Опасность подстерегала берлинцев с обеих сторон. В любой момент они могли стать жертвой советского артиллерийского снаряда либо быть расстрелянными эсэсовцами за то, что выкинули белый флаг. Из руин дымящихся зданий тянуло смрадом горящих трупов, тогда как из подвалов – запахом уже разлагающихся останков. Сейчас Берлин был совсем не похож на тот город, каким его целых три года изображала советская пропаганда – "серым, мрачным, угрожающим центром бандитского капитализма"{804}.

Спокойно в нем не могли себя чувствовать даже коммунисты. В районе Веддинга, где в 1933 году были сильно распространены прокоммунистические и леворадикальные настроения, навстречу наступающим советским войскам вышли активисты с Юлихерштрассе. Они держали в руках партийные билеты, которые прятали от нацистов в течение целых двенадцати лет. Рядом с мужчинами шли их жены и дети, предлагавшие помощь на кухне, по санитарной обработке солдат и т.п. Однако, как свидетельствовал один бывший французский военнопленный, "в тот же вечер советские военнослужащие стали насиловать их"{805}.

Пока все внимание обитателей бункера фюрера сосредоточилось на продвижении советских таков от Потсдамерплац к Вильгельмштрассе, советское командование больше волновалось за положение в северной части центрального района города. Войска советской 3-й ударной армии, наступавшие в районе Моабита – северо-восточнее Шпрее, были нацелены на рейхстаг.

Командир 150-й стрелковой дивизии, генерал Шатилов, почему-то полагал, что обороной тюрьмы Моабит может руководить сам Геббельс, и поэтому существует реальная возможность взять его живым{806}. Позднее он вспоминал, что тогда перед его глазами лежало мрачное, громоздкое здание с узкими бойницами окон{807}. (Для русских действительно едва ли не каждый дом в Берлине являлся символом зла. Чуть раньше, сразу после перехода немецкой границы, они видели его в каждом дереве.) Штурм Моабитской тюрьмы был отнюдь не простой задачей{808}. Как всегда, вперед выдвинулась советская тяжелая артиллерия, но вести прицельный огонь ей мешала бешеная стрельба из стрелкового оружия, открытая немцами из окон здания. Расчеты орудий несли существенные потери. Тем не менее вскоре в тюремной стене была пробита брешь, в которую устремились штурмовые группы. Как только советские бойцы оказались во внутренних помещениях, немецкие солдаты стали поднимать руки вверх. Затем в дело вступили советские саперы. Каждый немецкий военнопленный тщательно обыскивался – советское командование не теряло надежды, что среди них может оказаться Геббельс. Были открыты двери темниц, из которых на солнечный свет вышли тюремные узники.

Взятие других объектов германской столицы обходилось советским войскам еще дороже. Редактор газеты "Воин Родины", посетивший в то время Берлин, с горечью констатировал, какую огромную цену платят советские солдаты за каждый шаг, приближающий их к победе. Спустя каких-то несколько секунд он сам был убит разрывом снаряда. Смерть в преддверии окончания войны казалась еще более нелепой и мучительной. Многих военнослужащих потрясла гибель Михаила Шмонина – молодого и всеми любимого командира взвода. "За мной!" крикнул он бойцам и побежал по направлению к зданию, где засели немцы. Но в этот момент в дом попали сразу три тяжелых снаряда – без сомнения, советские. Стена дома с грохотом обвалилась, и молодой "розовощекий лейтенант с открытым лицом и большими светлыми глазами" был погребен под ее руинами.