Текст книги "Падение Берлина, 1945"

Автор книги: Энтони Бивор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

Шпеер добирался до Берлина от самого Гамбурга, стараясь избегать дорог, переполненных беженцами. Однако, не доезжая до Наусна, он обнаружил, что дальше его путь продолжаться не может – части Красной Армии уже захватили этот пункт. Тогда Шпеер отправился на аэродром люфтваффе и сел в двухместный учебный самолет "фокке-вульф", который доставил его в Гатов. Здесь он пересел на легкий спортивный самолет и приземлился на нем в самом центре Берлина, неподалеку от Бранденбургских ворот. Ева Браун, которой всегда нравился Шпеер, встретила его особенно тепло. Даже Борман, ранее ревновавший его к Гитлеру, был обрадован появлением министра и приветствовал его у дверей бункера. Альберт Шпеер являлся, пожалуй, единственным человеком, который все еще мог убедить фюрера покинуть Берлин. Для Бормана это было шансом на спасение собственной шеи, поскольку он, не в пример окружающим его лицам, особенно Геббельсу, не собирался кончать жизнь самоубийством.

Шпеер нашел Гитлера в крайне отрешенном состоянии, таком, какое бывает у старика, уже приготовившегося к смерти. Фюрер поинтересовался его мнением об адмирале Дёнице, из чего Шпеер сразу заключил, что вождь собирается сделать его своим преемником. Гитлер также спросил министра, стоит ли ему лететь в Берхтесгаден или все же остаться в Берлине. Шпеер ответил, что будет лучше, если все кончится именно здесь, в Берлине, чем на задворках государства, где "легенды рождаются достаточно тяжело"{691}. Гитлера, казалось, успокоили эти слова, подтверждавшие его собственный выбор. Потом он рассказал о своем решении покончить жизнь самоубийством и о том, что Ева Браун собирается умереть вместе с ним.

Вечером 23 апреля Шпеер находился еще в бункере, когда в него ворвался Борман со срочным посланием от Геринга, находившегося в Баварии. Дело в том, что рейхсмаршал получил через третьи руки, от генерала Коллера, информацию о слабом физическом состоянии фюрера и о желании последнего, оставшись в Берлине, покончить жизнь самоубийством. Геринг все еще оставался официальным преемником Гитлера и, вероятно, испугался, что теперь Борман, Геббельс или Гиммлер могут взять реванш и отодвинуть его в сторону. Он также не знал, что Гитлер уже принял решение назначить своим преемником Дёница. Добрую половину дня Геринг провел в совещаниях со своими помощниками и с генералом Коллером, который только что прилетел из Берлина и привез собственную версию того, что в данный момент происходит в бункере фюрера. Затем рейхсмаршал составил послание, этой же ночью переправленное в Берлин. Оно гласило: "Мой фюрер! Исходя из Вашего решения остаться на своем посту в крепости Берлин, соглашаетесь ли Вы на то, чтобы я, являющийся Вашим заместителем, наконец взял на себя всю полноту власти в рейхе, которая предоставит мне свободу действий как внутри страны, так и на международной арене, что предусмотрено Вашим законом от 29 июня 1941 года? Если до 10 часов утра от Вас не последует никакого ответа, я буду считать, что Вы потеряли свободу действий, принятый Вами закон вступил в силу, и я буду исполнять свои обязанности во благо нашей страны и нашего народа. Вы знаете, что я чувствую в этот самый трагический час в моей жизни. Эти чувства не передать словами. Да поможет Вам Бог побыстрее избавиться от страданий. Преданный Вам Герман Геринг"{692}.

Этого документа Борману было вполне достаточно, чтобы полностью дискредитировать Геринга в глазах Гитлера. Еще одна телеграмма рейхсмаршала, направленная Риббентропу и призывавшая того к обмену мнениями о создавшемся положении, окончательно убедила фюрера, что Геринг является предателем. Борман немедленно предложил Гитлеру составить ответное послание. В нем Геринг ставился в известность, что лишается всех своих должностей, званий и титулов. Однако ему предлагалось уйти в отставку по состоянию здоровья. Это гарантировало его от смертного приговора. Рейхсмаршалу ничего не оставалось, как согласиться. Несмотря на это, Борман приказал эсэсовским частям окружить Бергхоф, что сделало Геринга фактическим пленником. Более того, все кухни в резиденции были закрыты, вероятно, для того, чтобы не дать возможности рейхсмаршалу отравить самого себя.

После всей этой драмы Шпеер нанес визит Магде Геббельс, лежащей на кровати в тесной бетонированной комнате. Она недавно перенесла приступ ангины и была очень бледна. Вскоре появился и ее муж. Около полуночи, когда Гитлер отправился спать, ординарец сообщил Шпееру, что его хочет видеть Ева Браун. Она приказала принести в свои апартаменты пирожные и шампанское, которое помогло им обратиться к сладким воспоминаниям о былой жизни: Мюнхен, лыжные прогулки в выходные, Бергхоф. Шпееру всегда нравилась Ева Браун "простая мюнхенская девушка"{693}, в которой он теперь еще больше ценил "благородство и почти непринужденное спокойствие". В 3 часа ночи вновь появился ординарец и сказал, что Гитлер вновь встал с кровати. Шпеер оставил Еву, для того чтобы нанести свой прощальный визит человеку, который сделал его знаменитым. Он продолжался всего несколько мгновений. Гитлер был резок и холоден. Бывшего фаворита для него уже больше не существовало.

В тот же вечер Ева Браун написала письмо Гретл Фегеляйн. "Германа сейчас нет с нами, – сообщала она своей сестре о местонахождении ее мужа. Он уехал в Науен для того, чтобы сформировать там батальон или что-то в этом роде"{694}. Она совершенно не подозревала, что Фегеляйн отправился в Науен для встречи с Гиммлером, который предпринимал отчаянные попытки договориться с западными союзниками. "Он хочет добраться до Баварии, – продолжала Ева, и там продолжать борьбу независимо от того, сколько времени она еще может продлиться". Ева сильно ошибалась. Ее зять поднялся слишком высоко, чтобы стать простым партизаном.

Далее Ева дала указание сестре уничтожить всю ее частную корреспонденцию и предупреждала, что "обязательно нужно найти счета Хайзе". Хайзе являлся ее личным портным, и Ева не хотела, чтобы широкая общественность узнала, насколько шикарно она одевалась за счет фюрера. Вновь Ева беспокоилась о судьбе своих драгоценностей. "Мои бриллиантовые часы, писала она, – к сожалению, в ремонте". Гретл предписывалось найти унтершарфюрера Штегемана, который договаривался с часовым мастером. Почти наверняка этот мастер являлся евреем, "эвакуированным" в последний момент из концентрационного лагеря в Ораниенбурге.

Глава двадцатая.

Несбыточные надежды

Запуганные до смерти берлинцы теперь могли поверить всему, чему угодно. Страх заставлял их принимать за чистую монету и заверения Геббельса, что им на помощь полным ходом движется армия генерала Венка и что американцы теперь присоединились к германским войскам и вместе с ними воюют против Красной Армии. Многие жители слышали в ночь на 23 апреля звуки летящих над городом самолетов,

которые не сбрасывали никаких бомб. Эти самолеты, говорили берлинцы друг другу, наверняка являются американскими. Они десантировали парашютистов. Однако две десантные дивизии вооруженных сил США так никогда и не были задействованы на берлинском направлении.

И все же одно боеспособное подразделение в тот момент шло на помощь осажденному Берлину. Но состояло оно отнюдь не из американцев и даже не из немцев – а из французов. Во вторник 24 апреля, в 4 часа утра, бригаденфюрер СС Крукенберг{695}, находящийся с остатками дивизии "Шарлемань"{696} в лагере неподалеку от Нойштрелитца, был разбужен тревожным зуммером. Звонили из штаба группы армий "Висла". Очевидно, генерал Вейдлинг уже сообщил Хейнрици о своем желании сместить с поста командира дивизии "Нордланд" бригаденфюрера СС Циглера. Крукенбергу предписывалось срочно отправляться в Берлин. Никаких дополнительных объяснений, кроме того, что ему следовало по прибытии в рейхсканцелярию доложить об этом группенфюреру СС Фегеляйну, дано не было. Штабные офицеры посоветовали Крукенбергу взять с собой надежную охрану, поскольку на пути к столице могут встретиться всякие неожиданности.

Немедленно последовал приказ поднять по тревоге батальон под командованием Анри Фене. Крукенберг, одетый в черный кожаный плащ, обратился к построившимся солдатам и офицерам. Он попросил выйти из строя добровольцев, которые будут сопровождать его до Берлина. Почти все военнослужащие сделали шаг вперед. Крукенберг выбрал из них всего девятнадцать человек, поскольку больше просто не влезло бы в имевшиеся автомобили. В основном они были офицерами, включая дивизионного капеллана, монсеньера графа Мейоля де Люпе. После войны Крукенберг утверждал, что никто из них не являлся национал-социалистом. Возможно, с чисто формальной точки зрения он прав, но французский фашизм был, пожалуй, даже более близок к национал-социализму, чем его итальянская или испанская редакции. По крайней мере эти добровольцы, выразившие готовность умереть в руинах осажденного Берлина, являлись фанатичными антибольшевиками, независимо оттого – верили они в "новый европейский порядок" или в "старую добрую Францию".

Добровольцы набили патронами подсумки и карманы и взяли с собой оставшиеся в батальоне фаустпатроны. В 8 часов 30 минут, в тот момент, когда они занимали свои места в автомобилях, их внимание обратил на себя проезжавший мимо открытый "мерседес", которым управлял не кто иной, как сам рейхсфюрер СС. Гиммлер ехал без всякой охраны. Только много лет спустя Крукенберг осознал, что Гиммлер, должно быть, возвращался в Хохенлихен из Любека, где прошлой ночью он встречался там с графом Фольке Бернадоттом, представителем шведского Красного Креста.

Колонна, состоящая из двух бронеавтомобилей и трех грузовиков, двинулась в путь. До них уже дошла информация о том, что советские танки взяли Ораниенбург, поэтому Крукенберг решил ехать по более западному маршруту. Задача стояла нелегкая. Навстречу добровольцам шел нескончаемый поток беженцев, военнослужащих, иностранных рабочих. Многие солдаты вермахта кричали эсэсовцам, что они двигаются в неправильном направлении. Другие знаками показывали, что те являются просто сумасшедшими и что война уже закончилась. На их пути встретилось даже подразделение связи из дивизии "Нордланд". Его командир сказал, что имеет приказ двигаться в направлении Шлезвиг-Гольштейна. Крукенберг не имел тогда никакой возможности проверить правдивость этого утверждения. Он также не имел понятия о том, что произошло между Циглером и Вейдлингом.

После того как их колонну обстрелял советский истребитель, убив при этом одного человека, Крукенберг решил свернуть на проселочную дорогу, которую он знал еще с довоенного времени. Впереди уже ясно слышалась приближающаяся канонада советской артиллерии. Добровольцам повезло. Под покровом соснового леса они смогли избежать атаки советской авиации и приблизиться к Берлину. Однако дальнейший путь им перегородили многочисленные завалы на дорогах и взорванные мосты. Поэтому Крукенберг приказал возвратиться назад к Нойштрелитцу. Его команда бросила все транспортные средства, кроме двух бронеавтомобилей.

Большинству добровольцев пришлось преодолевать оставшиеся двадцать километров до цели пешком.

К 22 часам они наконец добрались до Райхсшпортфельда, расположенного поблизости от Олимпийского стадиона. Валившиеся с ног люди смогли подкрепить себя только разбавленным какао, найденным в брошенном складе люфтваффе. Но мало кто из них мог затем уснуть. Сам Крукенберг, сопровождаемый адъютантом, капитаном Пэче, отправился через пустынный Берлин в рейхсканцелярию докладывать о своем прибытии. Тем временем среди французских добровольцев пронесся слух, что их прибудет инспектировать сам Адольф Гитлер.

Между тем прямой начальник французских эсэсовцев, рейхсфюрер СС Гиммлер, уже перешел свой Рубикон. "Преданный Генрих", как его называли в гитлеровском окружении, действовал, соблюдая все меры предосторожности. Он не обладал талантом заговорщика и не был убежден, что у него все получится. Но в игре, которую вел Гиммлер, он обладал одним очень сильным козырем Гитлер просто представить себе не мог, что рейхсфюрер СС, чьим устам принадлежал лозунг: "Моя честь – это верность", мог оказаться предателем.

Согласно свидетельству Шпеера, Гиммлер в то время был очень рассержен на фюрера – ведь вождь приказал лишить нарукавных шевронов дивизии СС, сражавшиеся в Венгрии. Но если бы Гитлер в этот момент приблизил к себе Гиммлера и оказал бы ему больше знаков внимания, чем Борману, то глаза рейхсфюрера наверняка бы вновь наполнились слезами умиления и он безоговорочно встал бы на сторону своего хозяина. Как результат, Гиммлер пребывал в нерешительности. А одной из его главных ошибок являлась неоправданная уверенность в том, что он представляет весьма желательную фигуру для западных союзников, поскольку только один рейхсфюрер может "навести порядок" в Германии{697}.

Во время первых двух встреч с графом Бернадоттом Гиммлер не отважился пойти дальше разговоров об освобождении заключенных из концентрационных лагерей. "Рейхсфюрер больше не отдает себе отчета о реальном положении дел"{698}, – сказал Бернадотт Шелленбергу после встречи с Гиммлером, произошедшей на следующие сутки после дня рождения Гитлера. Гиммлер не последовал совету Шелленберга, который предлагал ему свергнуть или даже убить человека, которому он раньше был так предан.

Тем не менее вечером 22 апреля Шелленбергу удалось убедить Гиммлера не возвращаться в бункер Гитлера, поскольку от Фегеляйна поступила информация, что фюрер пребывает в ярости. Шелленберг боялся, что если его шеф еще раз увидит Гитлера, то его решимость идти до конца ослабнет. Через своего связного Гиммлер предложил Гитлеру усилить оборону Берлина эсэсовским охранным батальоном. Фюрер немедленно согласился и показал на карте, куда это подразделение должно быть направлено. Ему предстояло занять позиции в Тиргартене, неподалеку от рейхсканцелярии. Гитлер приказал также перевести в надежное место видных заключенных, которых предстояло уничтожить в самый последний момент.

В ночь на 23 апреля Гиммлер и Шелленберг встретились с Бернадоттом в Любеке. Рейхсфюрер СС, уже осведомленный о желании Гитлера покончить жизнь самоубийством, наконец решился занять его место и начать переговоры с западными союзниками. Он сделал официальное предложение Бернадотту войти в контакт с англо-американским командованием и передать его желание договориться о прекращении огня на Западном фронте. Гиммлер обещал также что все заключенные из Скандинавии будут отправлены в Швецию. При этом Гиммлер, в типичном для него отрыве от реальности, продолжал задаваться вопросом, должен ли он при встрече с Эйзенхауэром кланяться ему или пожимать руку.

Для тех немногих евреев, которые еще оставались в берлинских тюрьмах, приближение Красной Армии означало либо скорый конец их кошмарному рабству, либо казнь в последний момент перед освобождением. Ганс Оскар Лёвенштайн был арестован в Потсдаме, а затем переведен в транзитный лагерь на Шульштрассе{699}, располагавшийся на севере Берлина, в Веддинте, в помещениях Берлинского еврейского госпиталя. Почти шестьсот человек, запертых на двух этажах здания, кормили лишь "водяным супом" с добавлением туда картофельных очисток и сырой свеклы. Среди заключенных было много полукровок, подобно самому Лёвенштайну. Нацисты называли их "метисами". Там были также и члены привилегированной группы евреев, находившихся под защитой ( "шутцюден"), в которую входили, в частности, лица, организовавшие берлинские Олимпийские игры. Не трогали пока и иностранных евреев, особенно из Южной Америки, родственники которых посылали эсэсовской администрации кофейные зерна.

Комендант лагеря, оберштурмбаннфюрер СС Доберке, получил приказ расстрелять всех его заключенных. Однако он нервничал и явно не торопился исполнять распоряжение. Дело в том, что к нему обратился выборный представитель от обитателей лагеря и сказал довольно простую вещь. "Война закончена, – услышал Доберке. – Если вы спасете наши жизни, мы спасем вашу". Был приготовлен большой документ, подписанный всеми заключенными, в котором говорилось, что оберштурмбаннфюрер Доберке спас их жизни. Спустя всего два часа после вручения этой бумаги заключенные обнаружили, что ворота лагеря распахнуты, а эсэсовская охрана исчезла. Однако радость освобождения оказалась несколько преждевременной. Появившиеся советские солдаты стали насиловать еврейских девушек и женщин, не зная, что ранее они были осуждены нацистами.

По мере приближения советских армий к Берлину они получали все больше приветствий от "настоящего интернационала, состоящего из бывших советских, французских, британских, американских и норвежских военнопленных"{700}. Навстречу русским частям двигались также колонны женщин и девушек, угнанных в Германию на рабскую работу из различных концов Европы. Маршал Конев наблюдал, как эти люди шли по дороге, стараясь ступать по следам от танковых гусениц, что гарантировало их от подрыва на мине.

Гроссман, находившийся в составе войск, наступающих на Берлин с востока, также видел сотни бородатых русских крестьян вместе с женщинами и детьми{701}. Он отмечал угрюмое отчаяние, которое было написано на лицах бородатых "дядек". По его словам, это были "старосты" и негодяи из полицейских подразделений, которых немцы забрали с собой в Берлин. Теперь у них не оставалось другого выхода, как быть "освобожденными".

Внимание писателя привлекла женщина, голова которой была повязана какой-то шалью. Она выглядела, словно пилигрим, кочующий по бескрайним просторам России. На плече она несла зонтик, к ручке которого была прикреплена огромная алюминиевая кастрюля{702}.

Гитлер еще не полностью воспринял идею переброски немецких частей с Западного фронта против русских, но Кейтель и Йодль уже считали, что альтернативы более не существует. Штаб ОКБ издал соответствующие приказы. Казалось, сбывались пророчества, основанные на сталинских подозрениях и советской политике отмщения врагу.

Сталина также мучили черные подозрения в отношении Польши. Он абсолютно не собирался следовать договоренностям о составе ее временного правительства. Желания польского народа для него ничего не значили, поскольку и так все было ясно. "Советский Союз, – писал Сталин президенту Трумэну 24 апреля, – имеет права добиваться того, чтобы в Польше существовало дружественное Советскому Союзу Правительство"{703}. Естественно, в устах советского лидера это означало правительство, находящееся под полным советским контролем. "Следует также учесть и то обстоятельство, – говорилось в послании, – что Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США"{*11}. Теперь, когда Берлин был фактически окружен, Сталину не имело смысла смягчать свою позицию. Более того, Кремль и не подумал извиняться, когда в этот же день шесть советских самолетов атаковали по ошибке две американские крылатые машины и одну из них сбили. Все это происходило на фоне предыдущих советских обвинений в адрес ВВС США{704}.

Сталин все еще нажимал на двух своих маршалов, Жукова и Конева, стимулируя соревнование между ними. С рассвета 23 апреля разделительная линия между их фронтами была протянута далее от Люббена, но теперь ее вектор был направлен к центру Берлина. Правый фланг войск Конева устремился к Ангальтскому вокзалу. Один из танковых корпусов армии Рыбалко находился уже в пяти километрах от него – в Мариендорфе. До вечера 23 апреля Жуков не подозревал, что соединения 1-го Украинского фронта уже достигли германской столицы, и был чрезвычайно раздосадован, когда об этом сообщил связной офицер из танковой армии Катукова.

Выйдя вечером 22 апреля к Тельтов-каналу, три корпуса танковой армии Рыбалко целые сутки готовились к его форсированию. Серьезным препятствием на их пути являлись бетонные откосы и укрепления на северном берегу канала. Фольксштурмовцы не могли представлять серьезной опасности для частей 3-й гвардейской танковой армии, основу немецкой обороны в этом районе составляли 18-я и 20-я моторизованные дивизии. Советское командование заранее приказало артиллерийским частям прорыва подтянуться к каналу, однако все дороги были настолько перегружены автотранспортом и конными повозками, что их подход задерживался. Если бы силы люфтваффе оставались еще боеспособными, то советская техника, скопившаяся на дорогах, представляла бы для них превосходную цель. 48-й гвардейский стрелковый корпус прибыл на место вовремя и был готов форсировать водную преграду с ходу. Вскоре на месте оказалась и тяжелая артиллерия. Ее переброска стала отнюдь не простой вещью. К вечеру 23 апреля предстояло сосредоточить в этом районе почти три тысячи орудий и тяжелых минометов. На один километр фронта приходилось в среднем шестьсот пятьдесят стволов артиллерии, включая 152-миллиметровые и 203-миллиметровые гаубицы.

24 апреля артиллерийская подготовка на Тельтов-канале началась в 6 часов 20 минут. Концентрация огня на этом узком участке фронта была невиданной. Конев прибыл на командный пункт генерала Рыбалко в тот момент, когда артиллеристы уже почти закончили свою работу. С крыши восьмиэтажного здания маршал наблюдал за тем, как снаряды орудий и бомбы, сброшенные советскими самолетами, стирали с лица земли все постройки и укрепления на противоположном берегу. Теперь в бой вступали стрелковые подразделения. Советские солдаты начали форсирование на подручных средствах, используя для этой цели даже ящики от снарядов. К семи часам утра первый батальон уже закрепился на северном берегу канала. Вскоре после полудня был наведен понтонный мост, по которому пошли советские танки.

Тем временем 8-я гвардейская армия Чуйкова продолжала давление на юго-восточные окраины Берлина. К рассвету 23 апреля некоторые его части уже смогли форсировать Шпрее южнее Кёпеника. Солдаты воспользовались многочисленными плавательными средствами, включая баркасы и весельные лодки. В течение дня и последующей ночи гвардейские дивизии Чуйкова и передовые танковые бригады армии Катукова продвигались в направлении Бритца и Нойкёльна. Командование 28-го гвардейского стрелкового корпуса утверждало, что гражданское немецкое население было настолько напугано, что помогало советским бойцам спускать лодки на воду{705}. Утром 24 апреля один из корпусов 5-й ударной армии, поддержанный кораблями Днепровской флотилии, также форсировал Шпрее севернее Трептов-парка.

С рассветом 24 апреля остатки корпуса генерала Вейдлинга, дислоцированные на аэродроме Темпельхоф, перешли в контратаку против этой двойной угрозы, обозначившейся со стороны советских войск. Несмотря на то что немногим оставшимся в строю "королевским тиграм" из батальона "Герман фон Зальца", входящего в состав дивизии "Нордланд", удалось подбить несколько советских танков ИС, силы Красной Армии оставались превосходящими. В течение всего трех часов, как отмечалось в докладе одного из командиров дивизии 5-й ударной армии, эсэсовские части шесть раз переходили в атаку, но каждый раз отступали{706}. Все поле боя было покрыто горящими "пантерами" и "фердинандами", между которыми валялись тела немецких солдат в черной униформе. Уже к полудню советская дивизия смогла вновь перейти в наступление. Она очистила от противника весь Трептов-парк и к вечеру достигла кольцевой железной дороги. "Это была кровавая, ожесточенная схватка, – писал один из германских свидетелей тех событий, – без всякой пощады"{707}. В борьбе все средства хороши. Советские политработники говорили солдатам, что против них воюют генерал Власов и его части{708}. Но это было ложью. Все власовские соединения уже находились к тому времени в районе Праги.

Пока передовые танковые соединения маршала Конева форсировали Тельтов-канал, фланги 1-го Украинского фронта оказались в опасном положении. Дело в том, что с запада им угрожала армия Венка, продвигающаяся в направлении Тройенбритцена и Беелитца, а с востока – 9-я армия, пытающаяся вырваться из лесного массива юго-восточнее Берлина.

Генерал Лучинский стал разворачивать свою 28-ю армию фронтом на восток и занимать позиции вдоль шоссе Берлин – Котбус. В свою очередь, Ставка ВГК, ранее не обращавшая особого внимания на изолированную 9-ю армию, теперь среагировала достаточно быстро. Командующий авиацией Красной Армии маршал Новиков получил приказ сконцентрировать усилия 2-й, 16-й и 18-й воздушных армий против восьмидесятитысячной немецкой группировки, продвигающейся через леса. Следует, однако, отметить, что советское командование пока не знало, куда будет направлен удар 9-й армии – в сторону Берлина или навстречу 12-й армии Венка.

Нехорошие предчувствия медсестер из госпитального комплекса в Беелитц-Хайльштеттене оправдались утром 24 апреля. Внезапно задрожала земля и послышался шум танковых моторов и лязг гусениц. В госпитальный комплекс, разгоняя на пути представителей швейцарского Красного Креста, входила колонна бронированных машин армии Лелюшенко. Танкисты, вооруженные автоматами, спрыгивали на землю. В первый момент они интересовались только наручными часами и кричали "Ур! Ур!". Однако вскоре до госпиталя долетела весть, что в самом Беелитце творятся насилия, грабежи и убийства{709}. Медсестры и пациенты приготовились к самому худшему. Только дети, ранее переведенные сюда из Потсдама, не могли понять, что же происходит вокруг.

Медсестры не знали, что в это время им на выручку спешили молодые солдаты из армии генерала Венка. Между тем сам Гитлер был убежден, что 12-я армия движется к Берлину для спасения его собственной персоны. О так называемой "армейской группе Штейнера" в бункере больше не вспоминали. Преданный адмирал Дёниц сообщил, что в ответ на запрос фюрера он посылает в Берлин моряков, готовых отдать жизни за Великую Германию. Моряки должны были вылететь на "Юнкерсе-528" и совершить аварийную посадку в центре столицы. Этот план еще раз доказывал отрыв немецкого командования от реального положения дел и их наплевательское отношение к судьбам своих подчиненных.

Появление бригаденфюрера Крукенберга в гитлеровском бункере вызвало удивление, поскольку мало кто из его обитателей ожидал, что сюда еще можно прорваться. Генерал Кребс, которого Крукенберг знал еще с 1943 года по группе армий "Центр", не скрывал радости. Он открыто признал, что за последние сорок восемь часов в Берлин было вызвано большое количество частей, но "только вы один смогли сделать это"{710}.

Бункер фюрера, несмотря на огромные затраты на его строительство, был недостаточно обеспечен средствами связи{711}. В результате майор Фрайтаг фон Лорингхофен и капитан Болдт могли использовать лишь единственный метод получения информации о продвижении русских войск. Они просто звонили на частные квартиры берлинцев, расположенные в разных концах города. Их номера они выбирали из обычной телефонной книги. Если хозяева жилища отвечали на звонок, то их спрашивали, не видят ли они наступающих советских войск. Если же в трубке звучала русская речь, обычно снабженная крепкими выражениями, то вывод был самоочевиден. Относительно общеевропейской ситуации офицеры получали информацию от Хайнца Лоренца, пресс-секретаря Гитлера. Фрайтаг фон Лорингхофен с удивлением обнаружил, что все те нацистские чиновники, которые первоначально были недовольны их появлением в бункере, теперь стали относиться к ним чрезвычайно уважительно. Причиной тому стала возможность получения от штабных офицеров хоть какой-нибудь достоверной информации.

Большинству обитателей бункера на самом деле там было просто нечего делать. Они либо пьянствовали, либо бесцельно шатались по коридорам. Нередко они обсуждали следующий вопрос: какой способ самоубийства предпочтительней с помощью яда или выстрела из пистолета? Казалось, все пришли к общему заключению – нельзя покидать бункер живыми. Несмотря на то что в подземных помещениях оказалось довольно холодно и сыро, условия пребывания в них были все-таки намного лучше, чем в подвалах и бомбоубежищах в остальной части города. В бункере имелись вода и электрическое освещение от генератора, а также в больших количествах запасы еды и алкоголя. Кухни рейхсканцелярии еще работали, и в меню постоянно входило жареное или тушеное мясо.

Берлинцы называли теперь свой город не иначе, как "погребальный костер рейха". Потери мирных граждан от огня артиллерии и развернувшихся боевых действий на улицах города постоянно возрастали. Капитан из 2-й гвардейской танковой армии Ратенко, уроженец Тулы, постучал в дверь подвала, находившегося под домом в северо-западной части Берлина. Поскольку никто не ответил, он вошел в помещение и сразу же был убит очередью из автомата. Его боевые товарищи немедленно открыли ответный огонь. Они убили самого стрелка, очевидно, немецкого офицера, переодевшегося в гражданскую одежду, а также женщину и ребенка. В докладе говорилось, что затем советские солдаты окружили весь дом и подожгли его.

Органы СМЕРШа первым делом интересовались выявлением переодевшихся в гражданское платье немецких военнослужащих. Была создана даже поисковая группа, в состав которой входила специальная "ищейка" – член нацистской партии с 1927 года Он обещал помогать советским офицерам в обмен на сохранение его собственной жизни. В общей сложности с помощью этой группы было обнаружено двадцать человек, включая одного полковника. Еще один офицер – как говорилось в отчете о проделанной работе, – когда в его дверь постучали, убил вначале жену, а затем выстрелил в самого себя{712}.

Военнослужащие Красной Армии также использовали местные телефонные линии. Однако они делали это больше для развлечения, чем для получения информации. Во время зачистки зданий они подходили к телефонному аппарату и набирали первый попавшийся номер. Если отвечал голос на немецком языке, солдаты безапелляционно объявляли о своем прибытии в столицу рейха. Все это, как свидетельствовали политические работники, "чрезвычайно удивляло берлинцев"{713}. Политическое управление 5-й ударной армии вскоре докладывало о распространившихся в частях "ненормальных явлениях"{714}, которые включали и грабежи, и езду в нетрезвом виде на автомобилях, и нарушения морального кодекса военнослужащего.

Многие настоящие фронтовики вели себя достойно. Когда одно из подразделений саперов из 5-й ударной армии вошло в жилое помещение, "маленькая бабушка"{715} сказала им, что ее дочь больна и лежит на кровати. Определенно она хотела тем самым защитить дочь от возможного насилия. Советские солдаты даже не стали проверять правдивость слов старой женщины, а дали ей кое-какие продукты и ушли в другое место. Однако другие солдаты могли оказаться менее жалостливыми. Их поведение объяснялось "жестоким влиянием самой войны"{716}, они так же действовали на территории противника, как немцы – на российской земле{717}. Один из историков отмечал, что с приходом советских войск поднялась волна насилий над женщинами, которая затем довольно быстро затихла{718}. Однако все повторилось после подхода новых частей.