Текст книги "Падение Берлина, 1945"

Автор книги: Энтони Бивор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

Байеру удалось избежать этой печальной участи и выбраться из-под огня. Он вновь оказался в родительском доме. Вальтер обнаружил, что теперь в подвале здания был организован госпиталь. По мере того как к плацдарму подтягивались значительные силы с обеих сторон, Чуйков приказал усилить натиск в направлении возвышенности Райтвайн. Она занимала в этом районе господствующее положение и упиралась прямо в Зееловские высоты. 2 февраля 506-й артиллерийский батальон СС занял позиции с северной стороны плацдарма и за три последующих дня выпустил по советским частям четырнадцать тысяч снарядов. С юга к месту прорыва подтягивался недавно пополненный танковый батальон полка "Курмарк". 4 февраля он перешел в контратаку. Однако предсказанная синоптиками оттепель размыла все дороги. Атака сорвалась во многом потому, что бронемашины просто застревали в грязи.

Берлин также был шокирован новостью о появлении советских войск на левом берегу Одера. Вильфрид фон Овен, пресс-атташе Геббельса, записал 1 февраля в своем дневнике, что ужасная весть вихрем распространилась по германской столице{174}.

Национал-социалистская риторика сделалась еще более фанатичной, если не сказать – истеричной. В Берлине прошел парад охранного полка дивизии "Великая Германия"{175}. Солдатам сообщили, что плацдарм на Одере должен быть освобожден. Этого желает сам фюрер. Многие столичные автобусы были реквизированы военным командованием. Теперь они использовались для перевозки новых частей к Одеру в район Зееловских высот.

Была также сформирована новая дивизия СС, названная "30 января" – в честь двенадцатой годовщины прихода нацистов к власти. Она была укомплектована в основном ветеранами войск СС, многие из которых являлись выздоравливающими ранеными. Среди них находился и Эберхард Баумгарт, бывший военнослужащий эсэсовской дивизии "Лейбштандарт". Когда выздоравливающих солдат построили на улице, то к ним обратился оберштурмфюрер, сообщивший, что теперь им предстоит сражаться в новом соединении. Их задача – оборона германской столицы, которая ложится на плечи закаленных в боях ветеранов. Он призвал их быть мужественными и дисциплинированными и помнить о чести немецкого солдата{176}.

Однако, как с тревогой замечали высшие чины СС, подобный фанатизм становился все большей редкостью. 12 февраля обергруппенфюрер СС Бергер доносил Гиммлеру, что как гражданское население, так и армия относятся все с большим неуважением к эсэсовским организациям. Такое отношение можно назвать "не товарищеским"{177}.

Даже у эсэсовских добровольцев падал боевой дух, когда они приближались к берегу Одера – к его унылым заливным лугам, пересеченным плотинами. "Теперь мы на краю земли!" – отметил один из солдат дивизии "30 января". Настроение у солдат еще больше упало, когда обнаружилось, что в соединении нет ни одного танка или самоходной артиллерийской установки. "Это вовсе не дивизия, – продолжал тот же солдат, – а наспех собранная солянка". Поскольку рана Баумгарта все еще давала о себе знать, он был назначен в дивизионный штаб, который расположился в реквизированном крестьянском доме. Молодая хозяйка дома, чей муж также воевал где-то на фронте, ошарашенно смотрела на то, как вся мебель была вынесена на улицу, а ее место заняли рабочие столы с полевыми телефонами и печатными машинками. Новые обитатели помещения вскоре обнаружили, что черепичная крыша дома служит хорошей мишенью для советской артиллерии.

Баумгарт был посажен за стол печатать боевые донесения и приказы. Как-то раз ему пришлось присутствовать при допросе трех советских дезертиров, перешедших линию фронта. Согласно их показаниям, они покинули свою часть после того, как их заставили нести на себе дивизионного командира, боявшегося замочить ноги в ледяной воде Одера. Переводчик из поволжских немцев позднее прочитал штабным немецким офицерам статью из трофейной газеты "Правда". В ней было опубликовано итоговое коммюнике о встрече глав трех союзных держав в Ялте. Из него ясно вытекало, что союзники намереваются делать после войны с Германией. Страх поражения не давал покоя Баумгарту и его товарищам. Они говорили друг другу: "В конце концов, мы теперь просто должны побеждать!"

Перешедший на сторону гитлеровцев бывший советский генерал Андрей Власов приказал, с одобрения Гиммлера, 9 февраля 1945 года бросить в сражение за Одер один из своих охранных батальонов. Этот русский батальон, вошедший в подчинение дивизии "Дёберитц", атаковал 230-ю советскую стрелковую дивизию севернее Кюстрина. Охранники Власова воевали хорошо, несмотря даже на то, что сама атака оказалась неудачной. Германская пропаганда сразу же раструбила по всем газетам, что добровольцы вступили в бой с "энтузиазмом и фанатизмом"{178}, доказав, что они являются отличными бойцами в рукопашном бою. Их ловкости удивлялись даже немецкие солдаты. Командир подразделения полковник Захаров и еще четыре добровольца получили в награду Железные кресты второй степени. Рейхсфюрер СС самолично послал поздравление генералу Власову, в котором он "по-товарищески приветствовал" тот факт, что батальон "сражался так великолепно"{179}.

Это было резким изменением отношения нацистского режима к власовцам, то есть к тем людям, которых они раньше считали не иначе как "унтерменьшен" ( "недочеловеками"). Собственно говоря, сам Гитлер не одобрял привлечение к боевым действиям военнослужащих власовской армии. Но то, что они все-таки появились на фронте, еще раз доказывает, в каком отчаянном положении оказались лидеры "третьего рейха". 12 февраля Геббельс принял делегацию казаков в качестве "первых добровольцев на нашей стороне в борьбе против большевизма". Им даже было предложено распить бутылку "Вайсбир". Министр пропаганды похвалил казаков, назвав их "свободолюбивыми людьми" и "крестьянскими воинами". К сожалению, их "свободолюбивый" путь в Северной Италии был омрачен жестоким обращением с гражданским населением области Фриули, и по этому поводу поступали тревожные жалобы от тамошнего германского советника по гражданским делам. Казаки тем не менее не хотели иметь ничего общего ни с генералом Власовым, ни с его идеями о величии России. То же самое можно было сказать и о других добровольцах в формированиях СС, состоящих из различных национальных меньшинств СССР.

Ответом фюрера на прорыв советских танковых бригад в направлении Берлина стал приказ сформировать так называемую дивизию истребителей танков – "Панцерягд"{180}. Это многообещающее название оказалось очередным нацистским блефом. Соединение представляло собой подразделения велосипедистов. Многих его военнослужащих взяли прямо из гитлерюгенда. Каждый велосипедист должен был везти с собой по два фаустпатрона. Предполагалось, что в момент появления советских танков ИС или Т-34 боец должен был спрыгнуть с велосипеда и быть готовым к уничтожению бронированных махин. Следует заметить, что даже японцы не посылали своих камикадзе в бой на велосипедах.

Гиммлер говорил о фаустпатроне как об очередном "чудо-оружии" сродни Фау-2. Он с энтузиазмом повторял, как это будет здорово уничтожать советские танки на близком расстоянии. Тем не менее любой опытный солдат предпочел бы стрелять по бронированным машинам из 88-миллиметрового орудия с расстояния как минимум в полкилометра. Рейхефюрера едва не хватил паралич, когда до него дошли слухи, что фаустпатроны не столь эффективны и могут и не пробить броню вражеского танка. Он относился к такой информации не иначе как к абсолютному вранью{181}.

По мере приближения вражеских войск к столице были замечены приготовления нацистских лидеров к совершению самоубийства. Официальные лица нацистской партии получали разрешение на ношение огнестрельного оружия{182}. Исполнительный директор одной фармацевтической компании сказал Урсуле фон Кардорф, что на предприятии появились "золотые фазаны"{183} и требовали выдачи им яда для нужд рейхсканцелярии.

Гитлер и его окружение теперь окончательно прочувствовали на себе всю жестокость войны, которую они сами и развязали. Не заставило себя ждать и отмщение за недавние казни людей, связанных с июльским заговором против Гитлера. Утром 3 февраля американская авиация произвела неожиданно мощный бомбовый удар по Берлину. Около трех тысяч мирных жителей оказалось убито. Почти полностью были уничтожены редакции многих газет. Сильно пострадало большинство районов столицы. Подверглись бомбежке партийная канцелярия и рейхсканцелярия. Получили серьезные повреждения административное здание гестапо на Принц-Альбрехтштрассе и помещение Народного суда. Рональд Фрайслер, президент Народного суда, выносивший приговоры подозреваемым в заговоре, был погребен заживо в том самом подвале, где он прятался от авианалета. Эта новость сразу облетела членов германского Сопротивления, однако слухи о том, что эсэсовцы минируют концентрационные лагеря, привели в ужас родственников тех людей, которые еще оставались живыми за колючей проволокой. Их единственной надеждой оставалось теперь предположение, что Гиммлер может держать узников в качестве товара для сделки. В день налета Мартин Борман записал в своем дневнике, что от бомбового удара пострадали новое здание рейхсканцелярии, апартаменты Гитлера, столовая, зимний сад и партийная канцелярия{184}. Его заботили в тот момент только символы нацистского режима. Он ни разу не упомянул о жертвах среди гражданского населения.

Согласно тому же дневнику Бормана, наиболее значительным событием 6 февраля стал день рождения Евы Браун. По-видимому, Гитлер был в прекрасном настроении, наблюдая за тем, как его любовница танцует с другими кавалерами. Затем Борман совещался с Кальтенбруннером. 7 февраля с Гитлером встречался гауляйтер Кох. Очевидно, что он был прощен за то, что сбежал из осажденного Кенигсберга, приказав остальным оборонять город до последнего. Тем же вечером Борман ужинал с четой Фегеляйн. Одним из гостей был Генрих Гиммлер, под которого уже подкапывались сам Борман, Фегеляйн и Кальтенбруннер. Гиммлер не считал нужным отказывать себе в удовольствии оставлять свой командный пункт и ходить в гости, несмотря на угрожающую обстановку в полосе его группы армий. После ужина Борман и Фегеляйн беседовали с Евой Браун. Основной темой разговора стал, очевидно, вопрос о переезде Евы из Берлина, поскольку Гитлер хотел держать ее подальше от опасности. На следующий день она организовала небольшой прощальный вечер для Гитлера, Бормана и Фегеляйнов. 9 февраля она вместе с сестрой Гретл выехала в Берхтесгаден. Гитлер попросил Бормана лично проводить их до вокзала.

В подчинении начальника партийной канцелярии Бормана находились все гауляйтеры. В большинстве случаев именно они запрещали эвакуацию мирных жителей до того момента, пока это распоряжение не становилось уже бесполезным. Но в своем дневнике Борман ни разу не обмолвился о тех страданиях, которые испытали простые немцы, бегущие с востока от советских войск. В случае с беженцами партийные чиновники показали свою полную некомпетентность, хотя в условиях нацистского режима было достаточно сложно определить, где заканчивается элементарная халатность и начинается преступное бездушие. В отчетах по эвакуации беженцев за 10 февраля говорилось о том, что еще порядка восьмисот тысяч человек продолжают оставаться на побережье Балтийского моря{185}. Однако поскольку на поезде или корабле можно перевезти одновременно в среднем не более тысячи человек, то транспортных средств для эвакуации явно не хватало. Естественно, что вопрос о том, чтобы нацистские лидеры предоставили в распоряжение беженцев свои роскошные "специальные поезда", никогда не ставился.

Глава шестая.

Восток и Запад

Утром 2 февраля, в тот самый день, когда началась первая германская контратака против русских плацдармов на Одере, на Мальту прибыл корабль ВМС США "Куинси". Крейсер, на борту которого находился американский президент, величественно пришвартовался в порту столицы Ла-Валлетте. На борт судна поприветствовать президента поднялся Уинстон Черчилль. И хотя сам он не обратил внимания на то, что Рузвельт болен, все окружение премьера было поражено, насколько плохо выглядит американский президент.

Встреча двух лидеров происходила в дружеской, если не сказать в сердечной обстановке. Это отнюдь не успокоило министра иностранных дел Великобритании Антони Идена. Дело в том, что трения между западными союзниками продолжали возрастать с момента их высадки в Северной Франции. С Мальты они должны были лететь в Крым, в Ялту, на встречу с советским руководителем Сталиным. Там им предстояло обсудить послевоенную карту Европы. По этому вопросу между Рузвельтом и Черчиллем имелись противоречия, тогда как Сталин точно знал, чего он хочет. Черчилль и Идеи более всего были обеспокоены решением вопроса о независимости Польши. Президент Рузвельт думал в основном об образовании в послевоенном мире Организации Объединенных Наций.

Ранним утром 3 февраля президент и премьер-министр вылетели с Мальты. Самолеты западных лидеров эскортировали истребители "Мустанг". Вскоре в иллюминаторах показалось Черное море. После семи с половиной часов полета обе делегации прибыли в аэропорт города Саки, рядом с Евпаторией. Там Рузвельта и Черчилля встретили нарком иностранных дел СССР Молотов и Вышинский – ранее являвшийся прокурором на известных процессах против врагов народа, а теперь назначенный заместителем наркома иностранных дел. Сталин, боявшийся летать на самолетах, прибыл в Крым только утром 4 февраля. Он выехал из Москвы на поезде, состоявшем из вагонов в стиле Арт Ново, доставшихся большевикам по наследству от царского режима.

Американские начальники штабов обосновались в бывшем императорском дворце. Генерал Джордж Маршалл обнаружил в бывшей ванной комнате царицы секретную лестницу, которая якобы предназначалась для визитов к ней Григория Распутина. Британскую делегацию разместили в Воронцовском дворце в Алупке, построенном в середине XIX века. Чтобы не беспокоить президента Рузвельта дополнительными переездами, ему предложили апартаменты в Ливадийском дворце, где и должны были проводиться основные дискуссии Ялтинской конференции. Повсюду в Крыму виднелись следы не столь давнего пребывания здесь немецких войск. Очень много оказалось разрушено при эвакуации отсюда германских частей. К приезду союзных делегаций была проведена огромная работа по восстановлению разрушенных зданий{186}. Для того чтобы сделать их приемлемыми для обитания, приходилось даже восстанавливать водопровод. Несмотря на ужасные следы войны, советская сторона решила не экономить на угощениях для своих гостей. Было приготовлено большое количество различных деликатесов, включая икру, кавказские вина и шампанское. Черчилль называл этот берег "адской Ривьерой"{187}. Разумеется, НКВД разместил повсюду в зданиях секретные микрофоны.

В день своего приезда в Крым Сталин нанес визит Черчиллю. Он сказал, что Красная Армия может уже сейчас захватить Берлин. Затем он посетил Рузвельта, изложив ему совершенно другую версию происходящих событий. Сталин сделал упор на силу германского сопротивления и трудности форсирования Одера. Рузвельт был уверен, что именно он, а не Черчилль, знает, как вести дела с советским лидером. Со своей стороны, Сталин не упускал возможности играть на этой уверенности американского президента. Рузвельт также считал, что необходимо завоевать доверие советского лидера – то, что никогда не получалось у Черчилля. Он даже открыто выражал свое несогласие с британской стратегией по вопросу вторжения в Германию. Когда Рузвельт предложил, чтобы Эйзенхауэр установил прямой контакт с советской Ставкой, Сталин горячо его поддержал. Сталин всегда приветствовал большую открытость американской стороны, мало чего предоставляя взамен.

У американцев была и еще одна причина не входить в конфронтацию со Сталиным. Они пока еще не знали, насколько эффективной будет создаваемая ими атомная бомба. Поэтому Рузвельт очень нуждался в русской помощи в войне США против Японии. Он, казалось, не принимал в расчет, что Сталину также нужна была эта война, чтобы оказаться потом за одним столом с победителями при решении территориальных вопросов.

На первом заседании Сталин милостиво предложил, чтобы его председателем стал Рузвельт. Советский лидер был одет в форму Маршала Советского Союза с медалью Героя Советского Союза на груди. Брюки с лампасами заправлены в кожаные кавказские сапоги с большими каблуками. Сталин очень стеснялся своего маленького роста. Руководитель советского государства избегал также яркого света, при котором становилась особенно заметной рябь на его лице. Все официальные портреты Сталина были сильно отретушированы, чтобы скрыть этот недостаток.

Генерал Антонов, начальник Генерального штаба Красной Армии, сделал впечатляющий доклад о ситуации на советско-германском фронте. Однако как американские, так и британские начальники штабов отметили, что в нем явно не хватало многих оперативных деталей. Англичане полагали, что обмен информацией между союзниками осуществляется только в одном направлении – с запада на восток. Антонов заострил внимание на том факте, что советское командование специально перенесло сроки начала зимнего наступления для того, чтобы помочь союзникам. Со своей стороны, генерал Маршалл указал на огромный разрушительный эффект бомбовых ударов по Германии, осуществляемый американской и британской авиацией. Налеты на коммуникации врага, несомненно, способствовали успеху советского наступления. Настроение на заседании и вовсе стало мрачным, когда Сталин принялся искажать смысл слов, сказанных Черчиллем, а Рузвельт не счел нужным вмешиваться в это.

Вечером того же дня состоялся ужин. В целом дружественная обстановка на нем вновь была испорчена советскими заявлениями, отражающими полное неуважение к правам малых наций. Пытаясь как-то смягчить атмосферу, Рузвельт сказал Сталину, что в своей переписке с Черчиллем они прозвали советского лидера "Дядей Джо". Сталин был оскорблен, посчитав такое прозвище явным неуважением к своей персоне. Его дипломаты ранее не информировали советского лидера об этом факте. Спасать ситуацию пришлось Черчиллю, который предложил тост за Большую тройку – своеобразное поздравление самих себя, на которое Сталин просто не мог не отреагировать. Но в своем ответном тосте он особо подчеркнул, что именно Большая тройка будет решать судьбу всего мира и что малые страны не должны иметь права вето. Как Черчилль, так и Рузвельт посчитали разумным промолчать.

На следующее утро, 5 февраля, представители англо-американского Объединенного комитета начальников штабов встретились со своими коллегами из советской Ставки, которых возглавлял генерал Антонов. Советская сторона настаивала на том, чтобы западные союзники усилили давление на германские войска в Северной Италии для того, чтобы немцы не смогли перебрасывать свои дивизии в Венгрию. Сама постановка такого вопроса являлась довольно логичной. Однако не исключено и то, что командование Красной Армии было просто заинтересовано в том, чтобы американцы и англичане перебросили как можно больше своих сил в Италию, а не на берлинское направление. Тем не менее как начальник штаба американской армии генерал Маршалл, так и начальник британского имперского генерального штаба сэр Алан Брук предупредили Антонова, что западные союзники не в силах предотвратить переброску немецких сил с одного фронта на другой. Единственное, чем они могут этому помешать – бомбовыми ударами по коммуникациям противника.

Наиболее важные вопросы, которые предстояло решить конференции, были подняты на вечернем заседании и на следующий день, 6 февраля. В процессе дискуссии обсуждались проблемы послевоенного мирного устройства и отношения к побежденной Германии. Стороны согласились, что конец войны можно ожидать уже в начале лета. Рузвельт заговорил о Европейской консультативной комиссии и зонах оккупации Германии. Сталин дал понять союзникам, что он хочет видеть Германию полностью раздробленной. После этого Рузвельт без всякой подготовки неожиданно заявил, что американские войска не останутся в побежденной Германии более чем на два года. Черчилль откровенно испугался этих слов. Они могли сделать Сталина еще более упрямым в достижении своих целей. Опустошенная войной Европа могла и не справиться самостоятельно с коммунистической смутой.

Сталин намеревался получить с Германии промышленное оборудование в счет советских репарационных требований в десять миллиардов долларов. Он не сказал об этом открыто на самой конференции. Однако в Москве была образована специальная правительственная комиссия, а к каждой армии прикрепили переодетых в военную форму чиновников. Они смотрелись довольно нелепо в своей новой полковничьей форме{188}. В дополнение к этому НКВД создал в армейских штабах группы специалистов по взламыванию сейфов. Это начинание стало необходимым, дабы предотвратить стрельбу по ним советских солдат из трофейных фаустпатронов. В таком случае заряд вместе с дверью уничтожал и все содержимое сейфов. Сталин, безусловно, хотел выжать из Германии все до последней унции золота.

Наиболее животрепещущим в дискуссиях между Черчиллем и Сталиным был вопрос о судьбе Польши. Главные разногласия вызывала даже не конфигурация будущих польских границ, а состав нового правительства государства. Черчилль заявил, что Британия вступила в войну именно из-за Польши, и поэтому вопрос о ее независимости является для англичан делом чести.

В своем ответе Сталин косвенно обращался к секретному протоколу советско-германского договора от 1939 года, по которому СССР смог вторгнуться в Польшу и захватить ее восточную часть, равно как и Прибалтийские республики. Германия, со своей стороны, захватила тогда западную часть Польши. Советский лидер отметил, что для СССР польский вопрос также является делом чести, поскольку русские сделали много нехорошего для поляков и теперь хотят возместить им ущерб{189}. После столь откровенного и бесстыдного заявления Сталин перешел к сути дела. Он отметил, что польский вопрос – это также вопрос о безопасности его страны, поскольку Польша представляет собой ключевую стратегическую проблему для Советского Союза, она исторически являлась коридором для вражеского вторжения в Россию.

Сталин также подчеркнул, что для предотвращения подобных инцидентов в будущем необходимо иметь сильную Польшу. Вот почему СССР заинтересован в основании мощной и независимой Польши. По словам Сталина, польский вопрос являлся вопросом жизни и смерти для советского государства. Взаимные противоречия между двумя странами продолжались на протяжении последних двух столетий. Однако советский лидер не сказал открыто, что он хочет видеть полностью и рабски подчиненную ему Польшу, которая служила бы в качестве буферной зоны. Ни Рузвельт, ни Черчилль никогда не представляли себе в полном объеме, какой шок вызвало в СССР начало германской агрессии в 1941 году. Для них была непонятна решимость Сталина во что бы то ни стало исключить подобную неожиданность со стороны любого другого противника в будущем. Возможно, что и причина возникновения "холодной войны" лежит именно в этом горьком для СССР опыте.

Черчилль обнаружил вскоре, что ему нечем стало крыть сталинские аргументы, когда тот заговорил о необходимости обезопасить коммуникации советских войск в Польше в момент приближающейся решающей битвы за Берлин. Сталин очень умно вел свою игру. Советский лидер заявил, что "Варшавское правительство" (западные союзники все еще называли контролируемое НКВД прокоммунистическое польское правительство "Люблинским") находится уже на месте и чрезвычайно популярно в народе. Что же касается демократии, то лондонское эмигрантское правительство обладает не большей поддержкой, чем де Голль во Франции. Трудно сказать с уверенностью, понял ли Черчилль скрытый намек Сталина: союзникам не следует мешать ему в Польше, поскольку под его контролем находилась французская коммунистическая партия; между тем бойцы французского Сопротивления, в котором главную роль играли именно коммунисты, не нарушают коммуникаций союзников.

Желая застолбить за собой сферы влияния, Сталин с напускной серьезностью спросил Черчилля о том, как идут дела в Греции. Согласно так называемому "процентному соглашению", заключенному между Сталиным и Черчиллем в октябре 1944 года, к советской сфере влияния отходили Балканские страны, тогда как к Великобритании – Греция. Советский лидер не должен был вмешиваться в греческие дела, даже в случае возникновения там каких-либо трудностей, поскольку эта страна должна контролироваться англичанами. Казалось, что в Ялте Сталин предлагал расширить "процентное соглашение" в отношении еще двух стран – Польши и Франции. Однако Черчилль, видимо, не расшифровал этого намека. Фельдмаршал сэр Алан Брук подозревал, что было много таких вещей на конференции, которые Черчилль не сумел прочувствовать.

Сталин не ослаблял своего нажима на союзников. Он заявил, что в Польше, в тылу советских войск, было убито двести двенадцать красноармейцев. Черчилль был вынужден согласиться, что нападения бойцов некоммунистического Сопротивления, Армии Крайовой, на советских солдат недопустимы. Премьер-министр не знал в то время, что охранные части НКВД в большинстве случаев сами провоцировали подобные явления. Они производили аресты членов подпольного Сопротивления и часто под пытками заставляли их выдавать имена и местонахождение остальных бойцов. Рузвельт же был слишком истощен, чтобы вмешиваться в дискуссию между Черчиллем и Сталиным. Единственное, на чем он настаивал, – на проведении в Польше свободных выборов. Однако надежда на такой исход была призрачной, поскольку теперь весь механизм управления в польском государстве находился в советских руках. Главный советник американского президента Гарри Гопкинс отмечал, что Рузвельт едва ли воспринимал хотя бы половину сказанного на конференции.

Сталин был убежден, что выиграл у своих союзников. Как только советская сторона осознала, что со стороны англичан и американцев больше не будет попыток вмешательства в польские дела, Сталин внезапно изменил свою позицию по вопросу о голосовании в Организации Объединенных Наций. Система голосования была предложена ранее американским правительством. Во время встречи со Сталиным 8 февраля Рузвельт еще раз убедился, что СССР собирается вступить в войну против Японии спустя непродолжительное время после разгрома Германии.

Совершенно не чувствовалось, что Сталин был снисходительным к своим врагам в момент приближающейся победы. На одном из последующих заседаний Черчилль выразил беспокойство, что большое приращение польской территории за счет Германии может привести к огромным перемещениям среди населения. Сталин ответил, что это не является проблемой. Он торжествующе объявил, что массы немцев уже теперь покидают свои дома и бегут от Красной Армии.

13 февраля, спустя два дня после окончания Крымской конференции, советское командование смогло объявить об окончательном падении Будапешта{190}. Конец этой жестокой битвы ознаменовался сценами убийств, грабежа, разрушений и изнасилований. В то время Гитлер все еще рассчитывал произвести контратаку в Венгрии силами 6-й танковой армии СС, надеясь смять силы 3-го Украинского фронта маршала Толбухина. Однако после Арденнской операции части этой танковой армии были серьезно ослаблены.

В ту же ночь британская авиация произвела налет на Дрезден. А на следующее утро удары по некоторым менее значительным целям нанесли ВВС Соединенных Штатов Америки. Все это было представлено как быстрый ответ на желание советской Ставки предотвратить переброску немецких войск с одного фронта на другой. Планировщики этих ударов были обозлены также фактом непрекращающихся немецких атак по Англии с использованием новейшего оружия ракет фау. Только за последнюю неделю немцы выпустили по Британским островам сто восемьдесят ракет – что стало своеобразным рекордом. В свою очередь, Дрезден, импозантная столица Саксонии, никогда ранее не подвергался сильным бомбежкам союзной авиации. Дрезденцы даже шутили, что вроде бы в их городе проживает тетя Черчилля, и именно потому они живут достаточно спокойно. Этому спокойствию настал конец во время безжалостных налетов 13 и 14 февраля. Эффект от ударов был сравним с разрушениями Гамбурга. Более того, дополнительно к местным жителям в Дрездене в тот момент находилось еще порядка трехсот тысяч беженцев с востока. Несколько поездов с ними расположились на главном вокзале города. Вопреки утверждениям советской стороны эти железнодорожные поезда перевозили не немецкие войска, а мирных граждан, – к тому же не на восток, а на запад.

Геббельс, по-видимому шокированный произошедшим, хотел немедленно расправиться с таким же количеством союзных военнопленных, сколько мирных граждан было убито во время налетов{191}. Эта идея понравилась Гитлеру. Однако столь жестокие меры шли вразрез со статьями Женевской конвенции и еще раз показали бы общественному мнению Запада, против кого они ведут борьбу. Такой шаг не оставил бы немцам другого выхода – только сражаться до самого конца. Видимо, поэтому генерал Йодль, поддержанный Риббентропом, фельдмаршалом Кейтелем и гросс-адмиралом Дёницем, в конце концов смог настоять на том, что подобная эскалации террора не принесет Германии никакой пользы. Тем не менее Геббельс постарался выжать все возможное из этой "террористической атаки". Солдатам на фронте, у которых имелись родственники в Дрездене, предоставили несколько дней отпуска{192}. Ханс Дитрих Геншер (государственный и политический деятель ФРГ. – Примеч. ред.) вспоминал впоследствии, какой вид был у тех военнослужащих, которые возвращались из города обратно на фронт. Они не хотели говорить о том, что им пришлось увидеть.

На Западном фронте продвижение союзников было не столь стремительным, как у Красной Армии. Сражение за Рейнланд, начавшееся в дни работы Ялтинской конференции, также поначалу развивалось достаточно медленно. Эйзенхауэр не торопился. Он полагал, что весеннее половодье сделает Рейн невозможным для форсирования вплоть до начала мая{193}. Более того, должно было пройти еще как минимум шесть недель, прежде чем все его силы смогли бы сосредоточиться на западном берегу реки. Лишь счастливая неожиданность помогла союзником ускорить наступление. В Ремагене им удалось захватить совершенно не разрушенный мост через Рейн.

Эйзенхауэр был раздражен непрекращающейся британской критикой по поводу его стратегии – вести наступление на широком фронте. Сам Черчилль, Брук и фельдмаршал Монтгомери, напротив, хотели сосредоточить удар на одном избранном участке – в направлении Берлина. Такое желание имело прежде всего политическую подоплеку. Захват Берлина еще до того, как к нему подойдет Красная Армия, мог способствовать выравниванию, баланса сил в ведении дел со Сталиным. Британская сторона также рассчитывала на то, что быстрое падение германской столицы явится сильным психологическим ударом для немцев, подорвет их сопротивление и тем самым значительно сократит сроки войны. Однако британская позиция относительно одного мощного удара по Берлину была поколеблена нестерпимым поведением фельдмаршала Монтгомери. В конце первой недели января он стал добиваться большего участия своих сил в срыве немецкого наступления в Арденнах, что уже выходило за пределы его ответственности. Это привело в ярость американских генералов и в замешательство Черчилля. Естественно, что Эйзенхауэр не имел после данного инцидента большого желания предоставить Монтгомери возможность нанести главный удар через Северную Германию в направлении немецкой столицы.