Текст книги "Падение Берлина, 1945"

Автор книги: Энтони Бивор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

Упоминание о взаимоотношениях с другими странами косвенно доказывает тот факт, что многочисленные случаи изнасилования происходили и на территории Польши. Но наиболее шокирующими, с российской точки зрения, выглядят факты насилия советских солдат и офицеров, совершенные против украинских, русских и белорусских женщин и девушек, освобожденных из немецких рабочих лагерей{258}. Многим девушкам было всего по шестнадцать, а то и по четырнадцать лет, когда их угоняли на принудительные работы в Германию. Подобного рода случаи делают совершенно несостоятельной любую попытку оправдать поведение советских солдат с помощью слов о том, что они, мол, мстили за преступления нацистов в Советском Союзе. Информацию об этом можно встретить не только в неопубликованном дневнике Василия Гроссмана. Существуют детальные доклады, в которых подробно описываются все обстоятельства дела.

Так, 29 марта Центральный Комитет комсомола передал помощнику Сталина Маленкову доклад, поступивший из войск 1-го Украинского фронта. Он касался молодых советских людей, ранее угнанных немцами на работу в Германию и недавно освобожденных из вражеской неволи. Заместитель начальника политуправления 1-го Украинского фронта Цыганков рассказывал в нем об экстраординарных фактах, которые негативно влияют на настроения бывших "остарбайтеров". В момент своего освобождения все они были счастливы и выражали огромную благодарность товарищу Сталину и Красной Армии.

Однако в ночь на 24 февраля, как вытекает из доклада Цыганкова{259}, в деревню Грутенберг, что неподалеку от Ельса, явились тридцать пять советских солдат, возглавляемые своим батальонным командиром. Они вошли в спальню, где находились советские девушки, и изнасиловали их. Три дня спустя неизвестный старший лейтенант подъехал на лошади к тому месту, где советские девушки собирали зерно. Он слез с лошади и заговорил с одной из них, оказавшейся из Днепропетровской области, Анной Гриценко. Он спросил: "Откуда ты?" Та ответила. После этого лейтенант приказал ей подойти поближе. Она отказалась. Тогда он снял с плеча оружие и выстрелил в нее. Однако девушка осталась жива. Подобных инцидентов было довольно много.

В городе Бунслау находилось порядка ста советских девушек. Они жили рядом со зданием комендатуры, однако из-за недостатка охраны подвергались частым унижениям со стороны различных солдат. Были даже случаи, когда военнослужащие являлись в женскую спальню по ночам, терроризировали и насиловали их. Так, 5 марта в спальню явилось шестьдесят офицеров и солдат из 3-й гвардейской танковой армии. Большинство военнослужащих были пьяными. Они набросились на женщин и стали их унижать. Даже после того, как комендант приказал танкистам покинуть помещение, они не успокоились, а стали угрожать ему оружием и затеяли драку. Этот случай не являлся единичным. Множество подобных инцидентов происходило в Бунслау практически каждый день. Поэтому, как отмечал Цыганков, все женщины, находившиеся в городе, были напуганы и деморализованы. Среди них росло недовольство. Одна из таких женщин, Мария Шаповал, сказала: "Я ждала Красную Армию днями и ночами. Я ждала моего освобождения, а сейчас наши солдаты обращаются с нами хуже немцев. Я не испытываю радости от того, что осталась жива". "Было очень тяжело жить с немцами, – отмечала Клавдия Малашенко, – но сейчас мы также живем очень плохо. Это не освобождение. Наши солдаты относятся к нам ужасно. Они делают с нами страшные вещи".

Цыганков отмечал, что число случаев унижения советских женщин очень велико. Так, в ночь с 14 на 15 февраля военнослужащие штрафной роты под командованием старшего лейтенанта окружили одну деревню, перебили охрану, а затем зашли в дом, где находились спящие женщины, и начали организованное массовое изнасилование. Эти женщины лишь недавно были освобождены частями Красной Армии.

Было также множество случаев насилия против советских женщин, которые совершали офицеры Красной Армии. 26 февраля три офицера вошли в женскую спальню, которая располагалась на хлебном складе. Когда комендант, майор Соловьев, пытался остановить их, один из вошедших, также майор, сказал: "Я только что с фронта, и мне нужна женщина". После этого он устроил в спальне дебош.

Вера Ланцова, 1926 года рождения, была изнасилована дважды. В первый раз, когда через город прошли передовые советские части, а во второй раз, 14 февраля, одним из солдат. С 15 по 22 февраля лейтенант А.А. Исаев заставлял ее спать с собой, бил ее и угрожал убить, если та не будет подчиняться. Некоторые офицеры, солдаты и сержанты говорили освобожденным женщинам, что есть приказ, не позволяющий им, этим женщинам, возвращаться в Советский Союз, а если все-таки кого-то туда отправят, то только на Север (другими словами, в лагеря ГУЛАГа). Вследствие такого отношения женщины стали думать, что в СССР к ним не будут относиться как к советским гражданам и с ними действительно можно вести себя как угодно – убивать, насиловать, бить. А в родной дом им возвратиться не позволят.

Среди военнослужащих Красной Армии получило широкое распространение мнение, что женщины, насильственно угнанные в Германию, "продавали там себя немцам"{260}. Это в какой-то степени объясняет сложившееся к ним у советских солдат отношение. Молодых девушек, которым удалось выжить при нацистском режиме, они часто называли "германскими куклами"{261}. Некоторые летчики даже пели про них песню, в которой говорилось о том, как молодые девушки улыбаются немцам, забыв своих парней, своих соколов. Когда же времена становятся тяжелыми, они продают себя немцам за корку хлеба.

Достаточно тяжело сказать, откуда именно возникло такое представление о советских женщинах. Оно не могло проистекать только из имевших место фактов их сожительства с немцами. Доклады офицеров политуправления о подобных явлениях стали появляться на светлишь в конце 1944 – начале 1945 года. Но само представление возникло намного раньше. Скорее всего оно идет от общей идеи, сформулированной сталинским режимом еще в начале войны. Согласно этой мысли, захват немцами любого советского гражданина (в плен либо на рабскую работу в Германию) мог произойти не иначе, как с его (или ее) молчаливого согласия. Считалось, что в противном случае у этого человека был выбор убить себя либо уйти к партизанам. Слова о "чести и достоинстве советских женщин"{262} могли относиться только к тем из них, которые служили в армии или работали на военном производстве. Однако показателен факт, подмеченный одной женщиной-военнослужащей. Как только советские войска вступили на вражескую территорию, отношение к ней со стороны коллег-мужчин заметно изменилось – оно стало намного хуже{263}.

Жаловаться в официальном порядке старшим офицерам, что тебя кто-то изнасиловал, было совершенно бесполезно{264}. Ева Штуль, 1926 года рождения, рассказывала, что ее отца и двух братьев призвали в Красную Армию в самом начале войны. Когда пришли немцы, ее насильственно забрали на работу в Германию. Там она работала на фабрике. Ей было очень тяжело, и она с нетерпением ждала часа своего освобождения. Однако когда пришла Красная Армия, то советские солдаты обесчестили ее. Ева в слезах рассказала старшему офицеру о том, что два ее брата и отец находятся в Красной Армии. Но он лишь избил ее, а затем изнасиловал. Ева говорила, что "было бы лучше, если бы он убил ее".

Все эти факты, по мнению Цыганкова, создавали благодатную почву для роста нездоровых, негативных настроений среди освобожденных советских граждан. У них появлялось недовольство и недоверие к своей армии еще до возвращения на Родину. Однако рекомендации Цыганкова по исправлению сложившегося положения отнюдь не касались улучшения дисциплины в Красной Армии. Вместо этого он предлагал политическому управлению Красной Армии и комсомолу улучшить политическую и культурную работу среди репатриируемых граждан. По его мнению, это позволило бы избежать случаев негативного отношения к Красной Армии.

* * *

К 15 февраля 1945 года войска одного только 1-го Украинского фронта освободили сорок девять с половиной тысяч советских граждан и около девяти тысяч граждан других национальностей, угнанных на работу в Германию. В основном в районе Силезии{265}. Однако это было только начало. Всего неделю спустя официальные представители в Москве предположили, что надо быть готовыми к репатриации как минимум четырех миллионов бывших военнопленных и гражданских лиц{266}.

В ходе репатриации основное внимание должно было быть уделено не медицинской помощи тем несчастным, которые так много перенесли в немецкой неволе, а поиску среди них предателей родины. Для тех, кто оказался слаб перед вражеской пропагандой, предусматривались мероприятия по политическому перевоспитанию. Как 1-му Белорусскому, так и 1-му Украинскому фронту предписывалось создать в своих тыловых районах, на территории Польши, по три сборных и транзитных лагеря. Каждая команда по политическому перевоспитанию была снабжена передвижной установкой для показа кинофильмов, громкоговорителями, двумя аккордеонами, библиотекой, состоящей из двадцати тысяч книг партийной литературы, а также сорока метрами красной материи и портретами товарища Сталина.

Вид бывших советских военнопленных, двигающихся по дороге на восток, поразил Солженицына. Он вспоминал, что все они шли с опущенными головами. Они боялись наказания просто за то, что оказались во вражеской неволе. Однако нужда в пополнении была столь велика, что большинство бывших военнопленных посылались в запасные полки для перевоспитания и переподготовки. Они оказались нужны для финального наступления на Берлин. Однако это была лишь временная передышка. Новое расследование ожидало их уже после войны. И не было никакой гарантии в том, что человек, даже если он сражался геройски, вновь не окажется за колючей проволокой – теперь уже в советском лагере.

Потребность командования Красной Армии в новых порциях "пушечного мяса" означала, что многие тысячи недавно освобожденных советских граждан без всякой предварительной подготовки будут брошены в сражение. В армию призывались и жители западных областей Белоруссии и Украины, захваченных Сталиным в 1939 году. Они не имели никакого шанса избежать мобилизации, хотя по-прежнему считали себя поляками.

Оказавшись в проверочных лагерях, бывшие советские военнопленные начинали задавать множество вопросов: "Каков теперь будет их статус? Будут ли они пользоваться всеми гражданскими правами, когда вернутся в СССР? Что им не будет позволено? Не пошлют ли их в лагеря?"{267} Офицеры, ответственные за проведение репатриации, считали такие вопросы неуместными. Они относили их на счет "фашистской пропаганды". По их мнению, немцы запугивали советских граждан, и их пропаганда усиливалась к концу войны.

Политические работники беседовали с репатриантами в основном об успехах Красной Армии и достижениях в советском тылу. Они рассказывали о руководящей роли Коммунистической партии, ее лидерах и особенно о товарище Сталине. Согласно отчету начальника политуправления 1-го Украинского фронта, репатрианты очень любили смотреть советские фильмы. Они всякий раз кричали "ура!", когда на экране появлялся товарищ Сталин. Репатрианты также скандировали лозунг: "Да здравствует Красная Армия!" После просмотра кинофильмов они еще долго не могли прийти в себя от радостного возбуждения. По информации начальника политуправления, среди освобожденных советских граждан было очень мало тех, кто предал Родину. В проверочном лагере в Кракове за измену Родине арестовали всего четыре человека из общего числа в сорок подозреваемых. Однако число арестованных впоследствии значительно возросло.

Существуют свидетельства (которые, однако, достаточно тяжело подтвердить) о том, что многих советских граждан, включая репатриантов, расстреливали без всякого суда сразу после освобождения. Так, например, военный атташе Швеции слышал о том, что сразу после захвата частями Красной Армии города Опельна в Силезии освобожденные там советские граждане были согнаны на митинг. Внезапно их окружили войска НКВД или армейские подразделения{268}. Кто-то из солдат задал репатриантам вопрос, почему они не пошли в партизаны. А затем солдаты открыли огонь.

Понятие "предатель Родины" относилось не только к тем бывшим красноармейцам, пошедшим на службу к немцам, но и к тем тысячам военнопленных, которые оказались в лагере, будучи тяжело раненными и не способными к дальнейшему сопротивлению. Солженицын отмечал, что в этом случае речь может идти не о "предателях Родины", а о "преданных Родиной". Здесь действительно вкралась ошибка. Эти несчастные никогда не предавали свою Родину, а расчетливая Родина предала их{269}. Советское государство возложило на них вину за свою собственную некомпетентность и неподготовленность к германскому вторжению в 1941 году. Затем оно не захотело признавать их ужасного положения во вражеском плену. Уже в конце войны оно еще раз предало их, заставив искупать свою "вину" кровью в финальных сражениях. Когда война закончилась, государство возобновило аресты. Солженицын отмечал, что ничего не может быть хуже предательства государством собственных солдат и возведения их в ранг "предателей". Это самое отвратительное событие во всей русской истории.

Мало кто из ветеранов войны – будь то бывшие военнопленные либо те, кому посчастливилось не попасть в плен – когда-либо простят тех советских людей, которые надели германскую форму. Для них не имеет значения, где именно служили эти люди – в армии генерала Власова ( "Русской освободительной армии"), в добровольческих частях СС, в охране лагерей, в кавкорпусе генерала фон Паннвица, в отрядах по борьбе с партизанами, просто при немецких частях (в качестве "добровольных помощников" – "хиви"). В любом случае они навечно заклеймены как изменники.

По различным оценкам, число лиц, так или иначе сотрудничавших с противником, колеблется от одного до полутора миллиона человек. Представители командования Красной Армии утверждали, что в германской армии насчитывалось более миллиона "хиви"{270}. Красноармейцы часто расстреливали прямо на месте тех советских граждан, которые носили немецкую форму{271}. Об этом свидетельствует и официальная российская историография. Это неудивительно. Боевой устав требовал от советского бойца быть безжалостным ко всем отступникам и предателям Родины. Имели место случаи, когда этот вопрос становился предметом сохранения чести своей нации либо гордости за свою малую родину – узбек убивал узбека, а уроженец Орла – своего земляка{272}.

Понятно, что части НКВД особенно безжалостно относились к тем советским гражданам, которые состояли в охране лагерей{273}. Зачастую эти охранники были более жестокими к своим согражданам, чем сами немцы. Однако является фактом, что в системе НКВД существовало одинаковое отношение как к действительным предателям Родины, носившим германскую униформу, так и к простым советским военнопленным{274}. Части НКВД 2-го Белорусского фронта имели распоряжение не разделять "заключенных" по категориям. Всех их относили к лицам, "предавшим наше государство", независимо от того, были ли они дезертирами, грабителями или бывшими военнопленными.

Естественно, не может быть никакой симпатии к тем лицам, которые служили в охране лагерей. Однако существовали и другие категории советских людей, носивших немецкую форму. Как можно относиться, например, к "хиви", которые шли на немецкую службу либо под воздействием угроз, либо просто из-за того, чтобы не умереть с голоду? Многие части СС в германской армии были национальными – украинские, прибалтийские, казачьи, кавказские. Все оказавшиеся в них люди буквально ненавидели советский режим. Некоторые власовцы хорошо помнили, что такое заградотряды, когда на их глазах офицеры Красной Армии расстреливали их боевых товарищей в 1941 и 1942 годах. Другие были простыми крестьянами, которые пострадали от насильственной коллективизации. Следует признать, что многие из тех, кто служил в качестве "хиви" либо в армии генерала Власова, были достаточно наивными и очень плохо информированными людьми. Во время набора добровольцев во власовскую армию в одном из лагерей для советских военнопленных один из присутствующих на собрании задал вопрос: "Товарищ начальник, мы хотели бы знать, сколько сигарет выдают в день на человека в армии Власова?"{275}. Очевидно, что для многих власовские формирования были просто очередным местом службы. Какая разница, чью униформу ты носишь, если тебя за это кормят вместо того, чтобы бить и морить голодом? Однако все те" кто пошел по данному пути, даже не представляли, что их ждет. Даже те люди, которые вышли из ГУЛАГа после пятнадцати или двадцати лет заключения, оставались неполноценными гражданами. На них лежало клеймо. Права лиц, которых подозревали в сотрудничестве с врагом, были восстановлены лишь к пятидесятой годовщине победы над Германией, в 1995 году{*4}{276}.

Было найдено полуграмотное письмо одного советского военнопленного – из числа, по всей вероятности, "хиви". Написанное на странице из немецкой книги, оно являлось, по существу, обращением к солдатам Красной Армии. В нем говорилось о том, что он и его товарищи сдаются и умоляют о пощаде. Они не понимают, почему красноармейцы расстреливают тех людей, которые попали в германский плен. Случилось так, что они оказались во вражеской неволе и пошли на службу немцам лишь из-за того, чтобы не умереть с голоду. Теперь они хотят вновь сражаться на советской стороне, на стороне Красной Армии, но боятся, что советские, солдаты расстреляют их. "За что? – спрашивал бывший военнопленный. – За то, что советское командование предало нас в 1941 и в 1942 годах?"{277}

Глава восьмая.

Померания и плацдармы на Одере

Пока в феврале и марте 1945 года продолжались ожесточенные бои за плацдармы на Одере, часть сил Жукова и Рокоссовского крушила так называемый "Балтийский балкон" в Померании и Восточной Пруссии. Во второй половине февраля четыре армии Рокоссовского вторглись в южную часть Западной Пруссии. 24 февраля левый фланг фронта Жукова и правый фланг Рокоссовского устремились в северном направлении к Балтийскому морю для того, чтобы разрезать немецкие войска в Померании на две части.

Наиболее уязвимым объединением вермахта была 2-я армия. Она все еще продолжала удерживать сухопутный маршрут из Восточной Пруссии по песчаной косе Фрише-Нерунг к устью Вислы. Но фронт армии был сильно растянут. Его левый фланг опирался на позиции у Эльбинга и старой тевтонской крепости Мариенбург.

Наступление фронта Рокоссовского началось 24 февраля. 19-я армия продвигалась в северо-западном направлении, к Нойштеттину и Балденбургу. Однако ее наступление развивалось медленно из-за отчаянного сопротивления немецких войск. Рокоссовский снял с должности командующего армией, придал ей дополнительно танковый корпус и приказал усилить натиск на противника. Наступление советских танков, поддержанное атакой 2-го и 3-го гвардейских кавалерийских корпусов, достигло своей цели. Вскоре пал город Нойштеттин ключевой пункт всей обороны в Померании{278}.

Советская кавалерия играла активную роль в сражении за Померанию. Используя фактор внезапности, она собственными силами захватила несколько крупных населенных пунктов. Среди них был и прибрежный город Леба. 2-й гвардейский кавалерийский корпус действовал на самом правом фланге Жукова, Его командиром являлся Владимир Викторович Крюков, находчивый генерал-лейтенант, женатый на знаменитой певице Лидии Руслановой.

Наступление войск Жукова в северном направлении началось 1 марта. Он ввел в действие достаточно мощные силы -1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии и 3-ю ударную армию. Ослабленным германским соединениям не было оставлено ни единого шанса. Советские танки проносились по улицам городов на глазах у их изумленных жителей. Они совершенно не были подготовлены к такому повороту событий. За передовыми танковыми бригадами следовали стрелковые части 3-й ударной армии и 1-й армии Войска Польского. Уже 4 марта соединения 1-й гвардейской танковой армии достигли балтийского побережья в районе Кольберга. Полковник Моргунов, чьи танки первыми вышли к морю, набрал две бутылки соленой воды и послал одну Жукову, а вторую – своему командующему армией Катукову{279}. Происходящие события еще раз доказывали верность слов Катукова, сказанных Василию Гроссману, что успех быстрого наступления советских войск определяется их громадным техническим превосходством над противником{280}. Красная Армия никогда не имела еще такого большого количества механизированных войск, а колоссальная скорость их наступления позволяла быстро подавлять сопротивление врага, неся при этом несущественные потери.

Теперь вся 2-я армия и часть 3-й танковой армии были полностью отрезаны от остальной части рейха. Еще одна плохая новость пришла в Берлин за день до этого события. Германии объявила войну ее бывшая союзница – Финляндия. Это было сделано под сильным давлением Советского Союза. Среди отрезанных Жуковым вражеских соединений оказалась и уже довольно ослабленная дивизия СС "Шарлемань". Она занимала оборону вместе с тремя немецкими дивизиями в районе Бельгарда. Генерал фон Теттау приказал им нанести удар в северо-западном направлении и попытаться прорваться к устью Одера. Командир эсэсовской дивизии, бригаденфюрер Густав Крукенберг, вывел из окружения около тысячи своих подчиненных французов{281}. Им пришлось пробираться по заснеженному лесу, ориентируясь только по компасу. Случилось так, что эти французы – интеллектуалы правого толка, рабочие и аристократы, объединенные в одно целое лишь по причине своей ненависти к коммунизму, – оказались затем на последней линии обороны гитлеровской рейхсканцелярии в Берлине.

Однако сам Гитлер, казалось, не выражал никакой симпатии к защитникам "третьего рейха". Когда командующий 2-й армией генерал-полковник Вайс информировал фюрера о том, что окруженный Эльбинг больше не в силах сопротивляться, поскольку потери уже слишком велики, Гитлер лишь заметил: "Вайс такой же лжец, как и все остальные генералы"{282}.

Вторая фаза Померанской операции началась всего через два дня после того, как 1-я гвардейская танковая армия вышла к Балтийскому морю. Она была временно передана фронту Рокоссовского. Жуков позвонил Рокоссовскому и сказал, что хочет, чтобы армия Катукова вернулась к нему в таком же состоянии, в котором он ее передает{283}. Теперь главные советские силы развивали наступление в восточном направлении, к Данцигу, тогда как 2-я ударная армия атаковала противника с юга, параллельно Висле.

Командующий 2-й ударной армией генерал-полковник Федюнинский очень внимательно наблюдал за календарем. В ходе войны он был ранен четыре раза, и каждый раз это случалось двадцатого числа какого-нибудь месяца. Поэтому двадцатого числа он никогда не покидал своего штаба. Федюнинский считал необходимым с максимальным эффектом использовать трофейные ресурсы Пруссии. Он приказал снабженцам своей армии загружать в поезда скот, хлеб, рис, сахар и сыр и посылать их в Ленинград. Жители города должны были получить компенсацию за те страдания, которые они перенесли во время вражеской блокады.

Продвижение армии Федюнинского отрезало от основного фронта немецкие части, находящиеся в Мариенбурге. Теперь их поддерживали только артиллерийские орудия тяжелого крейсера "Принц Ойген", курсирующего вдоль побережья Балтийского моря. Старинная крепость пала 8 марта. А два дня спустя, как и предупреждал генерал Вайс, был оставлен и Эльбинг. Немецкая 2-я армия оказалась полностью прижата к портам Гдыня и Данциг. Теперь ее основные усилия были направлены на удержание этого небольшого плацдарма для эвакуации возможно большего числа беженцев и раненых, скопившихся в тех городах.

8 марта советские войска взяли город Штольп, а 10 марта части 1-й гвардейской танковой армии и 19-й армии подошли к Лауенбургу. Колонны беженцев, двигавшиеся к балтийским портам, были перехвачены советскими танковыми бригадами. Женщины и дети, оставив повозки, бежали в заснеженный лес. Советские танки сметали все на своем пути. Тем не менее беженцы были рады, что под гусеницами бронированных машин оказалось всего-навсего их имущество, а не они сами.

Неподалеку от Лауенбурга советские солдаты обнаружили еще один концентрационный лагерь. В нем немцы содержали женщин. Туда срочно были посланы врачи, чтобы спасти тех, кто еще оставался в живых.

Судьба мирных жителей Померании была похожа на судьбу немцев из Восточной Пруссии. В результате того, что Гиммлер запрещал эвакуацию из Восточной Померании, около одного и двух десятых миллиона германских граждан оказались после 4 марта отрезанными от остальной части рейха. Как и жители Восточной Пруссии, померанцы имели очень мало информации о том, что творится на фронте. Однако до них доходили некоторые слухи по поводу действий Красной Армии. Они уже больше не верили ни в какие обещания официальных нацистских представителей и готовы были встретить самое страшное.

Землевладельцы – или "феодалы", как их называли жители деревень понимали, что скорее всего они будут расстреляны. Арендаторы уговаривали их поскорее покинуть свои дома для их же собственной безопасности. Неподалеку от Штольпа готовилась к эвакуации Либусса фон Ольдерсхаузен, падчерица барона Еско фон Путкамсра, того самого землевладельца, который отказался бесцельно губить жизни подчиненных ему фольксштурмовцев из Шнейдемюля. Она была на девятом месяце беременности. Плотник из их поместья соорудил из повозки нечто вроде вагона, покрытого ковром из библиотеки. Это давало возможность как-то укрыться от снега и холода. Внутри "вагона" положили матрасы, на которых и должна была лежать во время движения будущая мать.

Ранним утром 8 марта раздался сильный стук в дверь. Кто-то кричал: "Скорее собирайтесь! Мы отправляемся!"{284} Одевшись так быстро, как только она смогла, Либусса собрала и взяла с собой ювелирные изделия. В доме было много беженцев из других районов, и многие из них уже стали воровать хозяйскую собственность, даже не дожидаясь, пока сами хозяева покинут поместье.

Многие семьи в Померании, равно как и в Восточной Пруссии, успели заметить, что их французские рабочие стараются уехать вместе с ними. Они отнюдь не хотели дожидаться своего освобождения Красной Армией. Когда Либусса садилась в покрытую ковром повозку, то вдалеке уже слышался гул канонады. Их дорога лежала на восток – к Данцигу. Однако с самого начала пути стало понятно, что советские танковые бригады передвигаются быстрее беженцев. Вскоре среди них разнесся слух, что им не успеть вовремя к спасительному причалу порта.

Проснувшись посреди ночи, Либусса поняла, что происходит что-то не то. Ее отчим, барон Еско фон Путкамер, надевал свою военную униформу с многочисленными медалями. Ее мать также одевалась. Еще с того момента, как они осознали, что части Красной Армии обошли их колонну, родители Либуссы решили совершить акт самоубийства. События в Неммерсдорфе, а также недавняя информация о поведении советских войск в Восточной Пруссии убедили их в том, что они не должны остаться в живых. "Время пришло, – произнес барон Еско. Русские будут здесь через час или два". Либусса, вышедшая на дорогу вместе с родителями, первоначально также хотела покончить счеты с жизнью. Но в последний момент она внезапно изменила свое решение. "Я хотела бы уйти вместе с вами, – сказала она, – но я не могу. Я несу в себе ребенка, моего ребенка. Он стучится уже так сильно. Я останусь жить. Я не могу убить его". Мать Либуссы поняла цочь и сказала, что она тоже останется вместе с ней. Барон, озадаченный и встревоженный, был вынужден снять военную форму и отложить в сторону пистолет. Теперь единственной надеждой на спасение оставалось слиться с другими беженцами и сделать все возможное, чтобы русские не признали в них богатых землевладельцев.

Вспышка сигнальной ракеты, появившаяся на краю поля, возвестила о том, что русские уже пришли. Как только свет от ракеты погас, послышался звук надвигающихся танков. Советские танки, словно монстры, выезжали из леса, ломая по пути небольшие деревья. Несколько танков выстрелили из башенных орудий в сторону деревни, очевидно, чтобы запугать ее жителей. Затем по домам ударили танковые пулеметы. Они стреляли короткими очередями по окнам и дверям, заставив всех жителей прижаться к полу. Со стен посыпалась штукатурка. Красноармейцы оказались не похожи на тех завоевателей, которых немцы ожидали увидеть. Они были одеты в поношенную коричневую форму, запачканную и рваную. Их ботинки почти развалились на части, а оружие висело на плечах не на ремне, а на веревке. Все это так не походило на образ солдата-победителя, известного немцам по кадрам кинохроники о прошлых успехах германского вермахта.

Грабеж начался практически сразу же. Заходя в помещение, советские солдаты первым делом кричали: "Ур! Ур!" Так они требовали у немцев снять свои наручные часы. Французский военнопленный, находившийся вместе с колонной беженцев, запротестовал и стал говорить русским, что является их союзником. Но он немедленно получил удар прикладом в живот. Затем русские стали обыскивать багаж беженцев. Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, но внезапно на улице прозвучал приказ их офицера выйти на улицу и построиться. Солдаты стали прятать захваченные вещи под телогрейки и выходить из дома. Там их уже ждали бронированные машины.

Беженцы, только что испытавшие страх от первого появления смертельного врага, вздохнули с облегчением. Но оно было недолгим. Следом пришла другая волна русских, на сей раз кавалерийское подразделение. Они уже не слишком спешили, а это означало, что у них имелось время для изнасилований. Дверь с треском отворилась, и в помещение вошла небольшая группа красноармейцев, внимательно всматривавшихся в лица своих жертв.

Генерал Вайс, предупреждавший фюрера о невозможности удержания Эльбинга, был снят им с поста командующего 2-й армией. На это место назначили генерала фон Заукена, бывшего командира корпуса "Великая Германия".

12 марта генерала Заукена вызвали в рейхсканцелярию для получения нового назначения. Бывший офицер кавалерии появился там в монокле и с рыцарским крестом с мечами и дубовыми листьями. Стройный и элегантный, Заукен слыл ультраконсерватором. Он не боялся открыто называть нацистский режим "коричневой бандой". Гитлер попросил Гудериана кратко описать ситуацию, сложившуюся в районе Данцига. Когда тот закончил, Гитлер сказал Заукену, что он должен будет получать приказы от гауляйтера города Альберта Фёрстера. Генерал вышел вперед и произнес: "Я не собираюсь подчиняться приказам гауляйтера"{285}. Все присутствовавшие отметили, что Заукен не только вставал в открытую оппозицию Гитлеру, но он даже не удосужился обратиться к нему "Мой фюрер". Даже Гудериан, который имел куда больше стычек с Гитлером, чем кто-либо другой, и то был шокирован таким поведением. Однако самым удивительным было поведение самого фюрера. "Хорошо, Заукен, тихим голосом ответил он. – Берите на себя все командование".