Текст книги "Падение Берлина, 1945"

Автор книги: Энтони Бивор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

Штабные офицеры из Цоссена смотрели на происходящие в рейхсканцелярии события как зачарованные. Но это очарование было насквозь пронизано ужасом. Они наблюдали, как происходят перестановки, как люди теряют и приобретают благосклонность фюрера, что одновременно означало потерю или приобретение власти над другими людьми. К потерявшему доверие Герингу Гитлер обращался теперь не иначе, как "господин рейхсмаршал", подчеркивая этим, насколько низко теперь его ценит. Со времени июльского заговора стал терять свою былую близость к фюреру Генрих Гиммлер, хотя Гитлер все еще продолжал пребывать с ним в достаточно фамильярных отношениях (на ты). Вероятнее всего, фюрер видел в Гиммлере, занимавшем, кроме всего прочего, пост командующего войсками СС, единственную силу, способную противостоять влиянию армии.

Что касается Геббельса, то его талант пропагандиста был еще востребован нацистским режимом. Однако и он лишился того доверия, которое питал к нему ранее фюрер. Геббельса подвел роман с чешской актрисой. Гитлер был напуган тем, что один из ведущих членов нацистской партии может развестись с Магдой Геббельс. Министру пропаганды ничего не оставалось делать, как продолжать на собственном примере укреплять семейные ценности среди граждан "третьего рейха".

Фаворитом Гитлера стал гросс-адмирал Дёниц. Это произошло, во-первых, по причине беспрекословной лояльности Дёница фюреру и, во-вторых, из-за того, что Гитлер рассматривал последнее поколение немецких подводных лодок как наиболее обещающее оружие возмездия. В кругах германских морских офицеров Дёниц был известен под псевдонимом "гитлерюнге Квекс"{368} – имя юного героя пропагандистского фильма о гитлеровской молодежи. Действительно, Дёниц всегда заглядывал в рот к Гитлеру и свято верил во все, что тот говорил.

Однако самое выдающееся место среди гитлеровской "камарильи" занимал Борман. Этого всегда готового и обязательного помощника и главного администратора партии фюрер называл дорогим Мартином.

От внимания офицеров вермахта не ускользала и подковерная борьба, ведущаяся внутри "камарильи", за наследование престолом после Гитлера. Несмотря на то что Гиммлер и Борман обращались на ты, было хорошо заметно, с каким подозрением они относятся друг к другу{369}. Рядом с рейхсфюрером крутился Фегеляйн, "сующий свои грязные пальцы во все дела" и подкапывающий под Гиммлера – под того человека, дружбы с которым он так искал и наконец добился. А рейхсфюрер, казалось, не замечал, что рядом с ним находится предатель. Он благосклонно разрешал своему подчиненному (являвшемуся свояком Гитлера) обращаться к себе на ты.

* * *

Тем временем Ева Браун решила вернуться в Берлин, чтобы теперь уже до самого конца остаться со своим горячо любимым и обожаемым фюрером. Согласно широко распространенной после войны точке зрения, возвращение Евы из Баварии было совершенно неожиданным для хозяина рейхсканцелярии. Однако этот факт опровергается свидетельством из дневника Бормана от 7 марта 1945 года. В тот день Борман писал: "Вечером Ева Браун выехала в Берлин курьерским поездом"{370}. Если уж Борман знал о всех деталях ее передвижения, то об этом, несомненно, было известно и самому Гитлеру.

13 марта, в день, когда во время воздушного налета погибло две с половиной тысячи берлинцев, а еще сто двадцать тысяч остались без крова, Борман отдал приказ о перемещении во внутренних районах рейха заключенных, находившихся поблизости от линии фронта{371}. Это решение обосновывалось необходимостью обеспечения их безопасности. Доподлинно неизвестно, подстегивал ли данный приказ уже осуществлявшиеся эсэсовские программы по эвакуации концентрационных лагерей из угрожаемых районов. Ясно другое убийство обессиленных и больных заключенных во время этих маршей смерти стало одной из наиболее ужасающих трагедий финального периода существования "третьего рейха". Заключенные, не способные к передвижению или считавшиеся политически опасными, просто уничтожались. Вешали и расстреливали людей не только части СС или гестапо, в некоторых случаях для проведения массовых экзекуций привлекался местный фольксштурм. Среди тех, кого считали политически опасными, был большой процент мужчин и женщин, взятых под стражу всего-навсего за прослушивание иностранных радиопередач. СС и гестапо жестоко реагировали и на случаи грабежа, особенно если дело касалось иностранных рабочих. Как правило, к самим немцам за такие провинности относились более снисходительно. Особо жестокое обращение испытали на себе итальянцы{372}. Немцы мстили им как бывшим союзникам, изменившим и перешедшим на сторону противника.

15 марта, два дня спустя после приказа о начале эвакуации заключенных, Борман вылетел в Зальцбург. В течение последующих трех дней он посещал местные предприятия. Целью этого визита должен был стать выбор места, где предполагалось спрятать награбленное нацистами имущество и собственность самого Гитлера. 19 марта, совершив ночное путешествие на поезде, Борман возвратился в Берлин. В тот же день Гитлер издал приказ, известный по названием "выжженная земля". Согласно ему, надлежало уничтожать при отступлении абсолютно все имущество и оборудование, которое могло быть использовано противником. Показательно, что дата отдачи этого приказа практически совпала по времени с поисками Борманом места сокрытия награбленного нацистского имущества.

Последний меморандум Альберта Шпеера лишь подстегнул решение Гитлера о проведении политики "Выжженной земли". Фюрер сделал все наоборот. Шпеер настаивал на том, чтобы не проводить необдуманных разрушений, не взрывать мосты, если для этого не существует крайней необходимости. Разрушения лишь усугубят положение и "устранят возможность для выживания немецких граждан"{373}. Своим приказом Гитлер выражал презрение к своим соотечественникам. Шпееру же он сказал, что на представленный им меморандум даст ему письменный ответ. "Если война проиграна, – добавил фюрер, – то народ тоже должен погибнуть. И нет надобности заботиться о средствах его существования. Напротив, будет лучше, если мы уничтожим эти средства. Эта нация доказала, что она является слабой; а будущее полностью принадлежит сильному народу Востока. В любом случае, все, что останется от немецкой нации после этой битвы, окажется второсортным, поскольку лучшая ее часть погибнет"{374}.

Шпеер получил письменный ответ Гитлера утром 20 марта, когда направлялся в штаб фельдмаршала Моделя в Рурском бассейне. Шпеер надеялся убедить командующего не портить понапрасну систему железнодорожных линий. В письме же фюрера говорилось следующее: "весь военный транспорт, коммуникации и предметы снабжения, равно как и материальное имущество на территории рейха", должны быть уничтожены, Рейхсминистр Шпеер освобождался от всех своих обязанностей в этой области, а все его приказы о сохранении предприятий должны были быть немедленно отменены. Ранее Шпеер аргументировал свою позицию тем, что потерянные заводы и фабрики могут быть отбиты у противника в ходе контрнаступления. Но теперь Гитлер не принимал этого аргумента. Самым удивительным в данной истории является то, что Шпеер только теперь осознал, насколько преступным являлось поведение Гитлера. Озарение к министру пришло после получения последнего письма от своего шефа.

Совершив поездку на фронт фельдмаршала Моделя, 26 марта Шпеер возвратился в Берлин. Он сразу же был вызван в рейхсканцелярию.

"Мне сообщили, что вы больше не доверяете мне" – этими словами Гитлер встретил своего бывшего протеже. – Очевидно также, что вы более не верите, что война может быть выиграна"{375}. Гитлер хотел уже было отпустить министра, но в этот момент Шпеер предложил свою отставку. Однако фюрер отказал ему в ней.

Несмотря на то что Шпеер был отстранен от контроля за уничтожением предприятий, он все еще мог ставить палки в колеса тем гауляйтерам, которые чересчур рьяно взялись выполнять приказ фюрера. Дело в том, что рейхсминистру подчинялись службы, снабжавшие местные власти взрывчатыми веществами. Но 27 марта Гитлер издал еще один приказ, в котором говорилось о "тотальном уничтожении путем подрыва, поджога или разбора" всей железнодорожной сети и других транспортных путей и коммуникаций, включая телефонные станции, телеграфные линии и радиоаппаратуру. Вновь оказавшись в Берлине 29 марта, Шпеер стал искать контакты с сочувствующими ему генералами, включая Гудериана, а также с гауляйтерами, которые не являлись неисправимыми фанатиками. Эти люди могли бы поддержать его план воспрепятствования маниакальному стремлению фюрера к тотальному разрушению имущества, коммуникаций и оборудования. Однако в ответ на конфиденциальное предложение Шпеера в сотрудничестве Гудериан посоветовал ему "не потерять свою собственную голову"{376}.

Вечером 29 марта Гитлер вновь вызвал к себе Шпеера. Он начал подозревать его в ведении двойной игры. Фюрер прямо спросил своего министра, верит ли тот, что война еще может быть выиграна{377}. Шпеер откровенно признался, что нет. Гитлер возмутился, что министр посмел потерять всякую надежду. Он стал рассказывать о превратностях своей жизни, о тех невзгодах, которые ему пришлось испытать. Но эти невзгоды в конце концов связали его собственную судьбу с судьбой всей Германии. Гитлер призывал Шпеера раскаяться и встать на путь истинный. Рейхсминистру было отведено двадцать четыре часа для того, чтобы вновь поверить в невозможное. Фюрер явно нервничал. Он очень боялся потерять своего самого компетентного министра. Гитлер не стал дожидаться, пока истечет отведенное Шпееру время и позвонил в министерство вооружения. Через некоторое время Шпеер вновь прибыл в рейхсканцелярию.

"Ну и что?" – спросил Гитлер.

"Мой фюрер, – произнес министр, – я, безусловно, остаюсь с вами". Шпеер неожиданно решил солгать своему патрону. В тот же самый момент Гитлера захлестнули эмоции. Его глаза увлажнились, и он тепло пожал руку министра. После чего Шпеер предложил Гитлеру восстановить его функции в полном объеме, включая ответственность за выполнение приказа от 19 марта. Гитлер согласился и попросил его написать проект распоряжения. В этом документе Шпеер зарезервировал за министерством вооружения и военной продукции (то есть за собой) почти полное право принимать решения об уничтожении имущества и оборудования. И хотя Гитлер, очевидно, подозревал, что Шпеер хочет обвести его вокруг пальца, тем не менее, нужда в таком выдающимся специалисте оказалась для него сильнее подозрений.

Тем временем Борман продолжать издавать различного рода приказы, которые затем доводились до сведения гауляйтеров. Приказы носили самый разнообразный характер. Так, до его сведения дошла информация, что врачи начали делать аборты немецким женщинам, эвакуированным из восточных районов страны. Они утверждали, что были изнасилованы советскими солдатами{378}. 28 марта Борман посчитал необходимым внести в этот процесс определенный порядок.

Он подписал инструкцию, которая вышла под грифом "совершенно секретно!" В ней говорилось, что любая женщина, обратившаяся с просьбой об аборте, должна прежде всего быть допрошена представителем криминальной полиции. Необходимо было выяснить, действительно ли она изнасилована солдатами Красной Армии. Только в случае положительного заключения аборт мог быть разрешен.

В процессе своих стараний предотвратить ненужные разрушения Шпеер нередко посещал штаб группы армий "Висла" в Хасслебене. Он обнаружил, что генерал Хейнрици полностью согласен с его точкой зрения. Более того, после войны, во время допроса в американской зоне оккупации, Шпеер утверждал, что предлагал начальнику штаба группы армий "Висла" генералу Кинцелю отвести немецкие войска к западу от Берлина, для того чтобы спасти город от разрушения{379}.

Хейнрици отвечал за оборону Берлина в целом, поэтому он нередко работал в тесном контакте со Шпеером. Во время обсуждения различных деталей они касались и вопроса о сохранении возможно большего количества мостов. Эта проблема считалась особенно важной, поскольку берлинский водопровод и канализация являлись составной частью мостовых конструкций. Пятидесятивосьмилетний генерал Хейнрици сыскал себе популярность среди многих сотрудников генерального штаба. По свидетельству одного из его почитателей, он являлся "прекрасным образцом прусского офицера"{380}. Несколько ранее Хейнрици был удостоен рыцарского креста с мечами и дубовыми листьями. Этот "седой солдат" гораздо лучше чувствовал себя в куртке из овечьей шкуры и в кожаных крагах, чем в блестящем генеральском кителе. Его адъютант тщетно старался убедить его переодеться хотя бы в новую униформу.

Непосредственным начальником обороны германской столицы был назначен генерал Гельмут Рейман. Этот не столь одаренный офицер планировал уничтожить в Берлине все имеющиеся мосты. Для того чтобы помешать этому, Шпеер, при поддержке Хейнрици, затеял против Реймана "игру в пораженчество". Министр прямо спросил генерала, верит ли он в победу. Естественно, что Рейман не мог ответить отрицательно. После этого Шпеер убедил начальника берлинской обороны принять компромиссную формулу генерала Хейнрици, которая подразумевала уничтожать мосты перед фронтом приближающейся Красной Армии, но оставлять нетронутыми те из них, которые находятся в центре города. После встречи с Рейманом Хейнрици сказал Шпееру, что не имеет намерения вести долгую борьбу за Берлин. Он надеется, что Красная Армия придет сюда быстро и застанет врасплох Гитлера и все нацистское руководство.

В штаб группы армий "Висла" в Хасслебене постоянно прибывали какие-то визитеры, присутствие которых там было совсем необязательным. Приехал сюда и гауляйтер Грайзер. Под предлогом срочных дел в Берлине он покинул Познань, оставив на произвол судьбы жителей этого осажденного города. Перемещаясь без всякой цели по штабным помещениям, Грайзер говорил, что хочет работать в качестве помощника. Здесь находились также гауляйтер Хильдебрандт из Мекленбурга и гауляйтер Штюрц из Бранденбурга. Все они требовали получения полной информации о ситуации на фронте. На самом деле их волновал лишь один-единственный вопрос: "Когда придут русские?"{381} – но попытаться узнать об этом открыто они не решались – боялись обвинения в пораженчестве.

Геринг также часто бывал в штабе группы армий "Висла". Он приезжал сюда из своего шикарного особняка в Каринхолле. В основном Геринг занимался планированием штурмовых ударов по советским мостам через Одер с применением новых радиоуправляемых бомб. Этот вопрос находился под контролем специальной группы ( "Sonderstaffel") под командованием знаменитого аса, подполковника Баумбаха. Со своей стороны, военно-морской флот разработал нечто похожее на средневековые огненные корабли, пытаясь применить на реках специальные лодки, начиненные взрывчаткой ( "Sprengboote"). Однако все немецкие удары как с воздуха, так и с водной глади не принесли желаемого эффекта. Советские саперы в самые сжатые сроки устраняли повреждения, работая порой по горло в ледяной воде. Многие из них погибли от переохлаждения. Подполковник Баумбах вынужден был признаться перед штабными офицерами, что продолжение дальнейших попыток разрушения русских переправ является бесполезной тратой времени. Было бы лучше распределить горючее, используемое авиацией, между армейскими частями. По мнению полковника Айсмана, у Баумбаха совершенно отсутствовали замашки примадонны, которые были присущи большинству германских воздушных асов. Более того, он в отличие от рейхсмаршала являлся реалистом и объективно оценивал ситуацию.

Насколько Геринг был тщеславным человеком, настолько и безответственным. Офицеры штаба группы армий "Висла" отмечали, что мерцающие глаза и меховая подкладка на специально украшенной униформе делали его похожим скорее на "рыночную торговку", чем на маршала "третьего рейха"{382}. Собираясь инспектировать какую-нибудь часть, он обязательно прикреплял к форме золотые эполеты и надевал все свои многочисленные награды. Вернувшись домой, рейхсмаршал долгое время проводил за составлением депеш фронтовым командующим, жалуясь в них на то, что его не приветствовали должным образом.

Во время одного из совещаний в Хасслебене Геринг стал утверждать, что дислоцированные на Одере две его парашютные дивизии состоят не иначе как из "сверхчеловеков". "Вы должны бросить эти дивизии в наступление, – объявил он, – и тогда вы можете послать всю русскую армию к дьяволу". Геринг не брал в расчет тот факт, что основу упомянутых им соединений составляют вовсе не десантники, а наземный персонал люфтваффе, оказавшийся в сухопутных войсках. Естественно, они не имели никакого опыта боевых действий на фронте. А его любимой 9-й парашютной дивизии предстояло находиться на острие атаки.

Геринг и Дёниц предлагали послать дополнительно на фронт тридцать тысяч человек, служивших на авиационных и военно-морских базах. Тот факт, что этот персонал не имел практически никакого боевого опыта, их нисколько не беспокоил. Командиром морской дивизии был назначен адмирал, а к ее штабу прикомандировали только одного армейского офицера, которому предстояло давать советы по вопросам тактики и ведения штабного делопроизводства. Не желая быть обойденными в соревновании с другими войсками, командование СС также взялось за формирование новых частей из контингента, ранее служившего при различных штабах. Были сформированы несколько полицейских батальонов и целая эсэсовская бригада. Ей дали странноватое название "Тысяча и одна ночь". Впрочем, под конец войны части СС стали именоваться самым экзотическим образом. Так, подразделению истребителей танков в этой бригаде присвоили имя "Сулейка", а разведывательному батальону – "Гарем".

2 апреля из специального поезда Гиммлера поступило предложение набрать на фронт еще четыре тысячи человек дополнительно к тем двадцати пяти тысячам, которые предстояло мобилизовать из почтовой службы "третьего рейха". Нацистские лидеры явно старались выполнить план по призыву на службу восьмисот тысяч человек{383}. В штабе армии группы "Висла" стали опасаться: если для всех этих людей не хватит оружия, то их пребывание на фронте будет более чем бесполезно. Но нацистское руководство оказалось вполне готово к такому повороту событий. Оно собиралось снабдить новобранцев небольшим запасом фаустпатронов, а также раздать каждому по гранате, чтобы солдат мог подорвать себя вместе с несколькими военнослужащими противника. "Это приказ об организации массового убиения людей, – писал полковник Айсман, – ни больше ни меньше"{384}.

Тем временем представителей нацистской партии не оставляла идея о создании корпуса "Адольф Гитлер", Борман обсуждал этот вопрос с доктором Кальтенбруннером{385}. Надо отметить, что нацистские лидеры очень щепетильно относились к своим научным званиям и гордились познаниями в области истории. Доктор Геббельс не упускал возможности в пропагандистских выступлениях упомянуть исторический пример, повествующий о том, как фортуна вновь возвращалась к какому-нибудь полковнику после долгой череды военных неудач. Фигуры Фридриха Великого и Блюхера были уже сильно поношены, поэтому Кальтенбруннер рекомендовал министру пропаганды использовать в своих речах личность персидского царя Дария{386}.

Обещания, которыми нацистское руководство регулярно снабжало командование группы армий "Висла", были практически невыполнимыми. Численность личного состава боевых частей оставляла желать лучшего. Количество танков в так называемой 3-й танковой армии генерала фон Мантейфеля, державшей фронт на Одере к северу от 9-й армии, едва ли соответствовало штату полнокровной танковой дивизии. Сами дивизии, входившие в состав объединения, по своему составу больше напоминали батальоны. В не лучшем положении находились и части самой 9-й армии. В ней существовала даже рота штурмовых орудий, одетая в форму немецких подводников.

Этот сектор германской обороны на Одере был почти полностью укомплектован военнослужащими учебных подразделений. Их послали на фронт, снабдив лишь небольшим пайком, состоящим из порции хлеба, сухой колбасы и табака. Полевые кухни располагались, как правило, в деревнях, в тылу боевых позиций. Люди проходили мимо них и направлялись дальше – рыть окопы и укрепления. Один из этих "товарищей по несчастью"{387} писал, что всю эту массу людей назвать боевыми частями было невозможно. Никто, даже их офицеры, не знали, каковы их прямые обязанности и для чего их сюда направляют. Они просто рыли землю и ждали. В их сознании рождались мрачные шутки. Пленный немец повторил одну из них в советском штабе: "Жизнь, она как детская рубашка – короткая и грязная"{388}.

Видавшие виды немецкие солдаты хорошо понимали, что только шутка может повысить настроение и создать чувство комфорта в "уютных" землянках{389}. Как правило, их рыли на двух – или трехметровую глубину, перекладывали сверху деревом и засыпали дополнительно метровым слоем земли. "Моя конура была действительно уютной, – писал один из военнослужащих. – Я сделал из нее маленькую комнату с деревянным столом и табуреткой". Матрасы и одеяла солдаты воровали в соседней деревне, и это придавало жилищу "дополнительный комфорт".

Поскольку огонь или дым мог привлечь внимание снайперов противника, немецкие солдаты вскоре перестали греть воду и соответственно мыться и бриться. К концу марта рацион питания стал еще хуже. В основном в течение дня военнослужащие получали полбуханки ржаного хлеба, твердую, как скала, булку, тушеное мясо или суп, которые доставлялись на передовую только по ночам. Все полевые кухни находились в тылу. Были счастливые дни, когда солдаты получали по четвертинке шнапса. И только в очень редких случаях им раздавали так называемый "Frontkampferpackchen" – небольшой пакет для военнослужащих, находящихся на передовых позициях, в котором находились какое-нибудь пирожное, сладости и шоколад. Однако самой большой проблемой для солдат был недостаток чистой питьевой воды. В результате этого многие из них стали страдать дизентерией. Все окопы теперь напоминали отхожие места.

Лица молодых солдат исхудали и осунулись от усталости и напряжения. Хорошая погода была плохой приметой. В любую минуту могли налететь советские штурмовики и обрушить смертоносный груз на головы обороняющихся. Ежедневные "концерты" исполняли артиллерия и минометы противника. По ночам немецких военнослужащих будил беспокоящий огонь советских орудий и пулеметов. Время от времени артиллеристы Красной Армии начинали пристреливаться к тому или иному зданию, полагая, что в нем может находиться вражеский командный пункт. После пристрелки дом поджигался снарядами, начиненными фосфорсодержащими веществами. Но самым тяжелым испытанием для необстрелянных солдат являлись ночные караулы. Абсолютно все боялись быть захваченными в плен советскими разведчиками в качестве "языка".

Днем никто не передвигался. Советский снайпер застрелил военнослужащего Полмайера из учебного полка "Потсдам". Его убили во время попытки выбраться из траншеи. Как свидетельствовал затем его товарищ Герхард Тиллери, пуля попала несчастному прямо в голову. Другой военнослужащий по фамилии Оттерштедт пытался затащить тело обратно, но и его настигла советская пуля. Никто не видел вспышек от выстрелов, поэтому определить, откуда велся огонь, было невозможно. Однако в этом секторе работал и немецкий снайпер. Он выглядел как настоящий сумасшедший{390}. Когда снайпер находился не на задании, он надевал на голову высокую шляпу и наряжался во фрак, к которому прикреплял еще и свою награду – Золотой крест. (Этот крест на фронте называли "жареным яйцом".) Однако командование снисходительно относилось к вульгарным выходкам этого человека. Неудивительно, ведь на его счету было сто тридцать подстреленных солдат противника. Обычно он выбирал позицию внутри какого-нибудь сарая или амбара, расположенного неподалеку от траншей. Военнослужащие с биноклями, наблюдавшие за противником непосредственно в окопах, указывали ему на определенную цель. Затем следовал выстрел. В один из дней, когда ничего особенного на фронте не происходило, наблюдатель обратил внимание снайпера на собаку, бегающую возле русских траншей. Собака оказалась убита всего одним-единственным выстрелом.

Нехватка боеприпасов была настолько острой, что командование требовало ежедневных отчетов о количестве истраченных патронов или снарядов. Опытные командиры рот шли на подлог и завышали объем истраченных боеприпасов. Они прекрасно знали, что большое наступление русских не за горами, и к этому времени надо создать хоть какой-нибудь неприкосновенный запас. Тревожные настроения все более распространялись среди командиров германских частей. Они чувствовали, что русские играют с ними "в кошки-мышки", преследуя как минимум две цели. Бои за плацдармы на западном берегу Одера не просто улучшали исходные позиции советских войск для финального удара по Берлину, они также подтачивали силы 9-й немецкой армии и заставляли обороняющихся растрачивать и без того скудные запасы боевых средств. Германским артиллеристам было позволено расходовать в день только по паре снарядов на орудие, поэтому они не могли участвовать в серьезных перестрелках. Советские же артиллеристы выбирали любую понравившуюся им цель и беспрепятственно уничтожали ее. Большое наступление в направлении Зееловских высот было лишь вопросом времени.

Днем немецкие солдаты либо спали, либо писали письма домой. Начиная со второй половины февраля почта стала работать крайне плохо. Однако офицеры видели в этом и одно преимущество. Дело в том, что военнослужащие иногда кончали жизнь самоубийством, получая с родины вести о гибели их семьи и разрушении под бомбами родного очага. Пленные немецкие солдаты рассказывали советским офицерам, что снаряды собственной, германской, артиллерии ложились как раз позади их окопов, и это было предупреждением тем, кто желал убежать в тыл. Трудно сказать, говорили солдаты правду либо просто хотели снискать расположение советских командиров.

Немцы знали, что противная сторона превосходит их во много крат, и поэтому они ждали только одного – приказа на отступление. Если командир взвода, пытаясь дозвониться до роты, долгое время не получал никакого ответа, его буквально охватывала паника. Основой для нее служило предположение, что те самые командиры, которые приказали им сражаться до последней капли крови, бросили их и отступили, а высокие начальники просто не захотели рисковать людьми и посылать связных на передовую позицию. В таком случае самым правильным решением казалось зарыться поглубже в землю и молить Бога, чтобы русские дали тебе шанс сдаться в плен, прежде чем они бросят в блиндаж гранату. Несмотря на то что солдаты в принципе были готовы поднять руки вверх, страх репрессий за этот шаг со стороны своего командования оставался все еще очень сильным. Следом за русским наступлением могла последовать немецкая контратака. А любой военнослужащий знал, что попытка сдачи в плен означает неминуемый смертный приговор.

Несмотря на все свои слабости, нехватку боеприпасов и опытного пополнения, германская армия все еще представляла собой грозного противника. 22 марта части 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова атаковали противника в районе Гут-Гатеноу неподалеку от Райтвайн-Шпура. Немецкое командование подняло по тревоге 920-ю учебную бригаду самоходных орудий и части 303-й пехотной дивизии "Деберитц". Они вошли в боевое соприкосновение с советскими танками Т-34. Оберфельдфебель Вайнхаймер четко отдавал приказы: "Расстояние до цели, бронебойным, цель, огонь!" После каждого выстрела Герхард Лаудан перезаряжал орудие. Их экипаж добился большого успеха. Они подбили четыре советских танка в течение всего нескольких минут. Однако затем последовал сильный удар по их машине – и вспышка огня. Голова Лаудана сильно ударилась о броню. Но он успел услышать, как командир крикнул: "Всем из машины!" Тогда он сильно надавил на люк. Но сразу вылезти на воздух ему помешал шлемофон. Когда Лаудан наконец покинул поврежденную машину, то обнаружил, что получил лишь легкое ранение. Все его товарищи нашли укрытие под самоходной установкой. Казалось, что спасения не было. Все поле оказалось заполнено советскими танками. Неожиданно механик-водитель Кляйн открыл люк и забрался в машину. К своему удивлению, члены команды услышали, что мотор у машины каким-то чудом вновь завелся. Все заняли свои боевые места. Машина стала медленно отходить назад. Советский снаряд насквозь пробил броню рядом с орудием, но, к счастью, кроме основной броневой защиты, в кабине имелась еще внутренняя стальная перегородка. Она-то и спасла экипаж от неминуемой гибели. "Солдатское счастье, – вспоминал Лаудан, – на этот раз оказалось на нашей стороне"{391}. Они смогли даже отвести машину в тыл и добраться до ремонтной базы в Рефельде, к югу от Штраусберга.

Как на одерском фронте, так и на участке против 1-го Украинского фронта на реке Нейсе германские полевые командиры находились в состоянии крайнего смятения. Немецкие офицеры имели две точки зрения на развитие ситуации, отмечала советская разведка{392}. Первая соответствовала официальной версии, вторая – основывалась на их собственных наблюдениях. Своими оценками положения на фронте они делились только с близкими товарищами. Немцы были твердо убеждены в необходимости защищать отечество и собственные семьи, но одновременно понимали, что ситуация на фронте практически безнадежна. Состояние дисциплины в войсках вермахта имело свои особенности. Пленный немецкий старший лейтенант отмечал на допросе советским офицерам из 7-го отдела политуправления 21-й армии, что регулярные германские части достаточно крепкие, их дисциплина и воинский дух находятся на должном уровне. Но в поспешно созданных боевых группах ситуация прямо противоположная. Дисциплина там находится в ужасном состоянии. При первом появлении русских солдаты начинают паниковать и бросают позиции.

"Быть офицером, – писал один немецкий лейтенант своей невесте, – значит качаться словно маятник между двумя вещами – рыцарским крестом на твоей груди и березовым крестом на твоей могиле"{393}.

Глава одиннадцатая.

Подготовка последнего удара

3 апреля маршал Жуков вылетел из Москвы обратно на фронт. В тот же день сел в свой самолет и маршал Конев. Задача была поставлена. Наступление начать 16 апреля, а Берлин взять 22 апреля – ко дню рождения Ленина. Жуков находился в постоянном контакте с Москвой, но все его переговоры строго контролировались органами НКВД. Техническое обеспечение их прослушивания осуществлялось 108-й специальной ротой связи, прикрепленной к штабу 1-го Белорусского фронта.