Текст книги "Эндерби снаружи"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Я к этому никакого отношения не имею, – заявил Хогг, изображая усталость.

– Все время говорил, что ненавидит поп-певцов.

– Неправда, – возразил Эндерби. – Я только говорил, что не обязательно видеть во мне врага поп-искусства.

– Зависть, – заключила мисс Боланд. – Плохой поэт завидует хорошему. А что вы недавно про пистолет говорили? Я вполне уверена, мне не приснилось. – Теперь она выглядела спокойной, сияющей, хоть и тяжело дышала.

– Я вот вам дам, плохой поэт, – пригрозил Эндерби, готовясь закричать. – Если в его книжке есть что-то хорошее, то лишь то, что украдено у меня. Сука. Плагиат. Надеюсь, он умрет, ибо вполне заслуживает смерти.

– Слушайте, – сказал мистер Мерсер. – Не надо нам никаких неприятностей, правда? Круиз должен доставлять удовольствие, вот что. Перестаньте вы оба кричать во все горло. Если надо о чем-нибудь позаботиться, я позабочусь, идет?

– Если нет, я сама, – пообещала мисс Боланд. – Впрочем, в любом случае. Он убил его, тут нет сомнений. И все равно что признался.

– Кто это «сука»? – запоздало спросила жена мужчины с презервативами. – Кого он сукой назвал? Потому что, если я имелась в виду…

– Я пошел в уборную, – объявил Эндерби. Мистер Мерсер не пробовал остановить его, а фактически пошел следом. Скомканная «Ивнинг стандарт» каким-то путем дошла до мисс Келли. Она по слогам читала первую страницу, придерживая реакцию, пока все не усвоит. У самой двери в уборную мистер Мерсер спросил:

– Что это с ней там происходит? Рехнулась, или что?

– Сексуальные проблемы, – объяснил Эндерби. – Я ее авансы отверг. По-моему, неприлично, когда у меня в Марракеше мать умирает.

– Слушайте, – без всякого сочувствия сказал мистер Мерсер. – Вы вообще не имели права лететь в этом самолете, как вам отлично известно, и я чертовски жалею, что вас сюда пустил. Подпольная сделка, и, думаю, мне это будет уроком в подобных делах. Теперь она вас называет опасным преступником, по-моему, бред собачий. Вы же никого не убили?

– У меня хватит проблем, – веско заявил Эндерби, – когда мать умирает.

– Ну и ладно. Я ее успокою, скажу, сам все сделаю. Полиция и прочее. Клиенты должны быть довольны, записано в правилах. Ну, до Марракеша уже недолго, поэтому я вам скажу, что с вами сделаю. Вы исчезнете первым, понятно, потому что я вас выпущу.

– Большое спасибо, – поблагодарил Эндерби.

– Остальных придержу, дам вам время убраться. Не хочу, чтобы она опять завелась, вопила об убийстве, волновала других дураков, – откровенно признал мистер Мерсер. – Поэтому найдете три такси, специально заказанные для тура. Везут одних в отель «Марокко», потом возвращаются за другими. Сядете, скажете водителю, чтоб отвез вас куда пожелаете, потом отправите его обратно в аэропорт, ладно? Вам ехать далеко?

– Рядом с тем местом, где всегда останавливался Уинстон Черчилль, – с внезапным вдохновением сообщил Эндерби.

– Значит, недалеко. И на этом, – заключил мистер Мерсер, – все кончится, для вас, для меня, для всех прочих, кто к этому причастен. Понятно?

– Меня вполне устраивает, – одобрил Эндерби.

– Тогда заходите-ка лучше. Слушайте, видно, она собирается требовать немедленных действий. Суммарное наказание и все такое прочее. Вы попали в кровавый поток. Уверены, что ничего плохого не сделали?

– Я, – возмутился Эндерби, – когда мать у меня умирает?

– С виду, в любом случае, не похоже. Идите. Если еще кто-то захочет зайти, скажу, пускай терпят до Марракеша. Хорошо бы, – с полной откровенностью признался мистер Мерсер, – в глаза никогда вас не видеть, будь я проклят. – Эндерби повесил голову. – Загадочная тяга к женщинам, да? Ну, идите, закройтесь.

В уборной было лучше, милый временный мир и покой. Эндерби слышал только моторы, кроме краткой фазы отчаянного воя мисс Келли. Должно быть, она оплакивала подстреленного Йода Крузи. Потом, видно, пережила.

3

Мята, мята, мята. Слишком легко в голову приходила мысль, что, хотя служащий визового отдела взмахом руки пропустил его, крикнувшего: «Ma mère est mortellement malade»^[84], – хотя головное такси ловко перед ним открылось при упоминании monsieur Mercer^[85], он обречен на плаху. Солнце прошло по небу почти полпути, но стояло еще высоко над Регуло Марк, 4; кругом сплошная мята. В памяти заклубилась предпринятая однажды попытка зажарить в газовой духовке миссис Мелдрам ножку жирного новозеландского барашка. Ножка вытащилась не совсем готовая, пришлось варить из нее похлебку. С похлебкой фактически не ошибешься. Впрочем, снялось много жира. Водитель, как понял Эндерби, мавр, дымился под мышками, как похлебка, нет, скорей, как шотландский бульон в банке. И к тому же окуривался, – такси представляло собой самокрутку, разившую благородными травами, правда, может быть, наркотическими. А еще шофер вращал глазами. Скоро, думал Эндерби, наступит момент расставания с паспортом Эндерби. Скоро мисс Боланд откроет полиции клички. Нельзя быть ни Хоггом, ни Эндерби. Непотребный внешний мир с большим успехом лишает его всего. Кроме таланта, кроме таланта.

Хорошая дорога с деревьями; кажется, бугенвиллеи, эвкалипты и прочее. Сплошная мята. Люди в тюрбанах, кафтанах, полосатых ночных рубашках и, как-их-там, джелабах. Шофер вел машину с автоматизмом везущего поклажу пони, только гораздо быстрее, не задумываясь, почему Эндерби должен попасть в отель раньше всех остальных. Пора назвать другое место назначения.

– Je veux aller à Tanger, – сказал Эндерби.

– Demain?

– Maintenant.

– Impossible.

– Regardez, – сказал Эндерби, – я не поеду в отель, черт возьми. – Une femme. Une question d’une femme. Il faut que j’évite une certaine femme.^[86]

Водитель осторожно свернул на следующем углу, притерся к бровке тротуара. Страдальчески заскрежетал ручной тормоз.

– Une femme? – Симпатичная жилая улица, полная мяты. Однако по ней голоногий мужчина в шляпе Санчо Пансы, в коричневых лохмотьях погонял нагруженного ослика. – Tu veux une femme?^[87]

– Как раз наоборот, – объяснил Эндерби, хмурясь на фамильярность. – J’essaie à éviter une femme, comme j’ai déjà dit.

– Tu veux garçon?^[88]

– Ну-ка, разберемся, – крикнул Эндерби. – Я хочу уехать отсюда. Comment puis-je^[89] попасть в распроклятый Танжер?

Таксист призадумался.

– Avion parti, – сказал он. – Chemin de fer^[90]… – И содрогнулся. А потом спросил: – Чарли, у тебя деньги есть?

– Так и знал, что этим все кончится, – буркнул Эндерби. И вытащил комочек старых международных чаевых. Какая тут валюта? Нашлась пара бумажек с правителем в мягкой шапочке и хламиде, Banque dul Maroc^[91], целая куча арабекого. Что это такое? Дирхемы. Кажется, набирается десять дирхемов. Он не имел понятия, чего они стоят. Все равно, запасливый Эндерби, – наготове наличные для любой неотложной нужды в путешествии. Шофер быстро сграбастал десять дирхемов, прижал их, как женщину, к распахнутой коричневой груди, поросшей завитками волос. И вновь радостно завел мотор.

– Куда мы? – полюбопытствовал Эндерби.

Шофер не отвечал, просто ехал.

Впрочем, Эндерби давно перестал волноваться. В конце концов, что ему остается, кроме попытки выиграть время, отдалив неизбежность? Если Йод Крузи умрет, что ж, тогда его мнимый убийца может только надолго попасть в тюрьму при милостивой отмене смертной казни. В тюрьме можно стихи писать. Похлебка там жуткая, но ему насчет этого все отлично известно. В тюрьме были написаны великие вещи – «Путешествие пилигрима», «De Profundis», сам «Дон Кихот». Нет причин для беспокойства. Помои. Вот твоя похлебка, ты, гнусный убийца. Свиное рыло. За что сидишь, приятель? Я убил представителя грязного и аморального искусства. Стало быть, сделал доброе дело. Только сначала курица, потом яйцо (сколько мяты, сплошная мята); надо еще кое-что сделать. Сначала его должны поймать, а он, по правилам игры, должен заставить их потрудиться. Ехали по большому ровному хайвею, свернули направо. Везде царил французский колониализм: приличные официальные здания, зеленые газоны, пальмы. Маленькие марокканские девочки, весело вереща, выбегали из школы, кто-то мчался домой, предположительно к мятному чаю, в наглых приземистых автомобилях. Вскоре характер дороги сменился. Вместо свободно простреливаемой артерии, машина попала в грязные, чисто мавританские капилляры.

– Куда мы едем? – снова спросил Эндерби.

– Djemaa el Fna, – буркнул шофер.

Эндерби ничего не понял.

Теперь такси сигналило среди тележек с фруктами, погонщиков ослов, коричневых и черных горлопанов в остроконечных капюшонах и сдобных тюрбанах, даже в маленьких вязаных шапочках, как у мистера Мерсера. Дома фекального цвета, лавки без окон (булки, битая птица, бусы, баклажаны) сближались друг с другом верхними этажами. Кто-то на близком расстоянии ныл про Аллаха. Все это считается в высшей степени живописным, за что несет ответственность Уинстон Черчилль, художник-любитель. Потом, под крики сквозь золотые или отсутствующие зубы, под звучные кулачные удары в бока машины, въехали на огромную площадь, полную очень шумных людей в хламидах. Видно, тут шло какое-то местное представление: Эндерби мельком заметил глотателя огня и мужчину, сплошь обвитого змеями. Потом в воздух над головами толпы взлетел мальчик, взмахнул над ушами руками и вновь приземлился. Фактически, Эндерби ничего не понравилось. Шофер остановился, вульгарным пальцем показал, куда ему идти. Что-то вроде ларька с безалкогольными напитками, одного из множества подобных стоявших на площади. Шофер ногой вытолкнул Эндерби. Тот вылез с сумкой и со стоном. Таксист поспешно дерзко развернулся, задевая помятыми крыльями голые ноги, одними проклинаемый, другими зубасто и, по мнению Эндерби, непристойно приветствуемый, сунулся в босоногий, битком набитый переулок, откуда приехал. Он медленно пробирался с гудками между грохочущих барабанов и слабых волынистых дудок, птичьего кудахтанья и ослиного рева, потом затерялся в ночных рубашках, оживленных хламидах, протискиваясь в мир, где бывает аэропорт вместе с поджидающей мисс Боланд. Эндерби одолели слепцы, воющие про бакшиш. Он грубо их игнорировал, нащупывая башмаками дорогу среди огромного множества косолапых босых ног к тому самому безалкогольному ларьку, в который было ткнуто пальцем. В любом случае, надо выпить какой-нибудь безалкогольный напиток. Вреда не принесет. Совершив этот поступок, он возьмет вершину, откуда откроется следующая. Но прямо у ларька, только что опробованного кучкой черни, которая выходила оттуда, жуя что-то предположительно гадкое, он увидел патриарха, который присматривал за маленьким костром. Мальчик с выбритой, как от стригущего лишая, головой нанизывал резиновые кусочки козьего, по мнению Эндерби, мяса на вертел. Эндерби кивнул с благоговейным удовлетворением. Значит, воображение его не подвело. Пора избавляться от паспорта.

Он встал у огня с открытым паспортом в руках, бубня про себя литургию по автобиографическим надкрыльям. Столько оставшихся пустых страниц мог бы еще заполнить Эндерби-путешественник; теперь они останутся незаполненными. Может быть, думал он, осторожно его обходившие люди в хламидах, в паранджах, видят в нем некоего зороастрийского миссионера, бормочущего дневные молитвы огню. А когда приготовился бросить обреченный документ, какое-то восточное чудо предотвратило это. Костлявая коричневая рука перехватила мясистую белую, дернула и спасла. Смиренно изумившийся Эндерби перевел взгляд с кисти на плечо. Потом выше, к лицу. Мужчина, белый, хоть и смуглый. Хитрый, морщинистый, с голубыми, однако взыскующими глазами. Волосы прямые, как бы обесцвеченные.

– Я, – осторожно сказал Эндерби, – просто его выкидываю. Никакой больше пользы, если вы меня понимаете.

– Крякнулся? С горки сверзился? Чересчур налимонился? Иисусова бабушка, никогда такого не видал. – Мужчина не старый. Произношение и диалект трудно идентифицировать. Акцент типа британского колониального. Одной рукой он еще держал Эндерби за запястье, другой цапнул паспорт. Потом выпустил Эндерби и засопел над паспортом, как над маленькой эротической книжечкой. – Пресвятой дедушка Иисуса Христа, аминь, – сказал он. – Да ведь это ж тут ты, все тип-топ, ни скребка. Малина малиновая, а ты ее врастопырь. Не тебе, так другим сгонобешится. Клевая ксива. Пощекочите его дядюшку, о незаконнорожденные дщери Иерусалима.

Эндерби почти улыбнулся, потом со щекоткой в венах решил пуститься на хитрость.

– Я пробовал продать, – сказал он. – Покупателей не нашел. Мне только до Танжера надо добраться. Понимаете, денег нет. Или есть, но немного.

– Подшандыбивай лучше, – предложил мужчина. – В закромах у Арифа кой-чего натетешится. – И повел Эндерби к тому самому ларьку с безалкогольными напитками, в который ткнул пальцем шофер.

– Забавно, – заметил Эндерби. – Привезший меня человек велел тут обождать, или что-то еще. Я все думал зачем.

– Кто? Таксятник? Ахмед?

– Не знаю, как его зовут, – признал Эндерби. – Я просто объяснил, что мне надо уехать.

– Ноги, значит, конопатишь? Откуда он знал, что сегодня? Какой-то говнюк хлебало раззявил. – Ведя Эндерби, он бормотал про себя какие-то никем и никогда не слыханные проклятия. Ларек с напитками представлял собой деревянную квадратную конструкцию, обтянутую полосатыми тряпками. Был там прилавок с мутными стаканами и бутылками с разноцветными яркими жидкостями. Были масляные лампы, в данный момент притушенные, ибо солнце еще не зашло. Несколько мавров, берберов, или кто они там такие, пили какой-то липкий желтый кошмар. За прилавком стоял гибкий смуглый мужчина в жилетке, с руками обвитыми змеями вен. На всей его голове, имевшей форму пули, дыбом, точно в шоке, стояли кудрявые волосы.

– Ну-ка, – сказал британский колонист, – набурбонь-ка нам парочку волдырей фу-ты ну-ты.

– Откуда вы? – полюбопытствовал Эндерби. – Никак произношение не могу угадать. Не хочу вас обидеть, – поспешно добавил он.

– Какие обиды. Звать меня Изи Уокер. Зови Изи. Как тебя звать, я знаю, да зявкать не стану. Как знать, кто лопухи тут разгондобобил. Ну, ты навскидку слыхал про Вест-Ротгар в Новом Сандерленде. Миль полста от столицы, трехнутая дыра крысиная. Ворота широко открытые, решил дунуть. То да сё. – Как бы изображая то да сё, он скривил влево губы, напряг слева шейную жилу и удерживал, трепеща, эту мину. Потом почесал левое ухо паспортом Эндерби и заметил: – Ты, по-моему, какой-то нефиндебо-берный. – Эндерби вытаращил глаза. В нетерпении Изи Уокер ворчливо прорычал полный комплект. – Насчет Великой Непотребной Мамы, – объяснил он. – Как мы ее восславим?

– Прошу прощения?

– Да кто ж тебя на свет намастырил, – заплясал Изи Уокер. – Вон. Ставь торчком, – предложил он с изощренным неколониальным акцентом, – иными словами, кверху задницей. – На прилавке стояли два высоких стакана с какой-то масляной водицей. Изи Уокер обхватил губами ободок, придержал донце пальцем, направил субстанцию внутрь, словно это была солонина, с трудом вылезающая из банки. Облизнулся с любовью и облегчением. Эндерби попробовал, ощутив вкус аниса, смазки, метана, лекарственного корня, который его мачеха называла «хочется-колется». – Такого же, – бросил бармену Изи Уокер. – Ну, – обратился он к Эндерби, – и чего? Почему чешешь, браток?

– На самом деле, нельзя просить «такого же», если хочешь того же самого. «Такое же» значит что-то другое. Что касается этого дела, – прервал Эндерби свои педантичные рассуждения, остро напомнившие ему славные времена на побережье среди инвалидов, – дело отчасти в женщине.

– А. – На Изи Уокера это не произвело впечатления.

– И, – повысил ставку Эндерби, – полиция меня ищет по подозрению в убийстве поп-звезды.

– Ты его устаканил?

– Ну, – сказал Эндерби, – у меня была возможность и мотив. Но я хочу попасть в Танжер, повидаться со старым врагом. Главное – время.

Изи Уокеру это показалось разумным.

– Секу, – сказал он. – Лады, лады. Индюки зыркают в аэропорту и на железке. Стало быть, умный этот сукин таксист. Должно быть, Ахмед. Ну, – сказал он, помахивая на Эндерби паспортом Эндерби, – хряпай мне вот это, и потрюхаешь вместе с лимончиками по большой дороге. Прям до Тангея на горке. Усек, нет вопросов? Индюки отваливают ровно на старом гонобобеле. Только чтоб я из-за тебя не грюкнулся. Это уж твое дело, браток. Не мельтеши култышками, не приманивай мясорубщиков, понял?

– О да, – сказал Эндерби. – Большое спасибо. А, – добавил он, – вы чем занимаетесь?

– Ну, – сказал Изи Уокер, опрокидывая вновь налитый стакан, – обфурычиваю, главным образом, лагеря янки, наркота, бедолаги. Кумекаешь?

– Американские войска в Марокко? – спросил Эндерби.

– Молоток, – подтвердил Изи Уокер. – Только все втихаря. Форты, можно сказать. Ни гугу. Московское золото в Нигерии, я имею в виду, в Алжирии. Прибарахляю гарнизонные военторги, в основном холодильники, в Касабланке, Тангее. Поэтому и надыбал трехтонку.

– Грузовик? Где?

– На большой дороге. Тебя не касается.

– Но, – осторожно спросил Эндерби, – что вы тут тогда делаете?

– Ну, тут прям настоящий курорт, – объяснил Изи Уокер. – Видишь вон там черномазых? Не марокканцы, те коричневей других, а другие, как бы из по-настоящему черных земель.

– Сердце тьмы, – молвил Эндерби.

– Называй их как хочешь, браток. Берберы, варвары. Дерьмо черное, не в обиду будь сказано. Волокут сюда всякую мутоту и толкают.

– Какую мутоту? Что это вообще такое?

– Все, – объявил Изи Уокер, неожиданно просветлев, – чего может пожелать сердце тьмы. Сказки Али-бабы, Синдбада, я не знаю чего; заговорщики змей и так далее. Клянусь больной задницей Джей Коллинза, они тут и зелье фурычат. Слышишь барабаны?

– И что? – спросил Эндерби.

Изи Уокер изобразил пантомимой, будто затягивается опасным дымом, и повалился на липкий прилавок. Бармен зажигал лампы.

– Фунтами, браток, фунтами. Я тебе как бы это рассказываю, потому что ты варежку не станешь разевать. Лучше сказать, пороху у тебя на это не хватит в твоем сам знаешь каком положении. Лямзят семена, орехи, раскочегариваются до окоченения, до полного окоченения, как сосульки. Янки просто балдеют.

– Наркоманы, – уточнил Эндерби, – в армейских лагерях?

– И колеса болбошат, – спокойно подтвердил Изи Уокер. – Такие же люди, как мы с тобой, правда? Любимая тетушка Фло нашего истекшего кровью Спасителя, ты что, только на свет прикапутился? Ты нормально кто? Чем заколачиваешь?

– Я, – сказал Эндерби, – поэт. Поэт Эндерби.

– Поэт. Знаешь поэта Артура Сагдена по прозвищу Мосол Сагден, потому что лабает на старых мослах?

– Едва ли, – усомнился Эндерби.

– Я всего до корки знаю. Можешь нынче ночью по дороге послушать.

– Большое спасибо, – сказал Эндерби. – Когда отправимся?

– С луной. Сперва прошвырнемся. И ты со мной прошвырнись. Эта говенная улица просто тошниловка. Чуть подальше Хасан, сотня радостей. Сечешь? Глицериновые ириски с маком, тягучие, к зубам липнут, печенье с шишом и марухой. Прям сплошное дерьмо. Не в моем вкусе. Ты как?

– Мне больше ничего такого не надо, – сказал Эндерби. – Просто хочу свое дело сделать.

– Тоже верно. А, вон обмылок идет.

Робко вошел чернокожий мужчина, сперва ухмыльнулся, потом оглянулся, словно опасался преследованья. Он был в вязаной шапке, в каких-то пеленках длиной до колен, в плотном вышитом кафтане с пятнами от еды. Нес серую заштопанную дерюжную сумку. Изи Уокер сунул паспорт Эндерби в нагрудный карман рубашки, вытащил из заднего кармана длинных, но не мятых полотняных штанов бумажник.

– Это, – пояснил он Эндерби, – вроде как бы мой агент, Абу.

Чернокожий мужчина отреагировал на свое имя каким-то слюнотечением.

– Рублик на бублик, мой пахан всегда говорил. Под Галлиполи гигнулся, несчастный старый валенок. Это мне тетушка Полли рассказывала, что он так всегда говорил. Сам я его никогда не видал. Абу процент получает с каждой дрючки, севшей на крючок. Навар. – Этому самому Абу Изи Уокер отдал, как показалось Эндерби, не больше пятидесяти дирхемов. Потом взял дерюжную сумку и прогнал Абу, словно муху. – Ну, теперь, – сказал он, беря Эндерби под руку и выводя в пылающий масляными лампами и порочным весельем вечер, – пришла пора кускуса. Уважаешь кускус?

– Никогда не пробовал, – сказал Эндерби.

– Самый лучший стих Мосла Сагдена, – объявил Изи Уокер по пути в дымном свете среди корзин и лунных фруктов, – «Песнь дерьмоныра». Не знаешь, браток?

– Что такое, – спросил Эндерби, – дерьмоныр?

Моложавая женщина подняла паранджу, крепко плюнула в куриные кишки. Двое ребятишек, один без левой ноги, сильно щипали друг друга.

– Дерьмоныр – это типус, что чистит сортирные ямы. Ну, злоблаговоние у сортира такое, что за ярд с глузда съедешь, если помнить, куда ты нырнул. Поэтому он затыкает все дыры, как бы под водой, а потом выныривает дохнуть. Сечешь? – Старик в мятом тюрбане просеменил мимо, плаксиво распевая молитву небесным архангелам ислама. Изи Уокер начал декламировать:

Делая вдох в мертвой сортирной тьме,

Мысленно вижу куст ясенца

в залитом южным солнцем порту,

Слышу ткачика щебет, трели жаворонка в вышине,

Чувствую сладкий вкус меда, тающего во рту.

– Неплохо, – одобрил Эндерби. – Хотя не так много смысла. – Смысла? В вашей поэзии чересчур много смысла, Эндерби. Архидьявол, размазавший истинное искусство в гнусное поп. Убить, убить, убить. Его совесть будет спокойна, что бы ни говорила юстиция.

Город заполоняет клоак круговерть

С барахлом, и с дерьмом, и с грехами,

В пивной блевотине роется ночная смерть,

Расползаясь гниющими потрохами.

Усатый мужчина с проступавшими из-под темного капюшона венами на голове хрипло окликнул Эндерби, указывая машущими руками на мальчиков в рубашечках, выстроившихся под фонарем перед его лавкой. Женщина сидела на корточках на ступеньке, деревянной лопаточкой снимала накипь с кипевшего на едком дровяном огне котла.

– Та самая выпивка, – рыгнул Эндерби, – что б это ни было, нехорошая мысль.

– Пошамаешь кускуса, почувствуешь себя мешком полосатых котов.

– Гра-а-ах, – сказал Эндерби. – Перфуитт.

В ведерке у меня за спиной настоящая

Господня трава,

Плеск черпака – птичьей песни мотив,

Вместо дерьма с блевотиной – озеро Суррава,

И зеленеющие кусты на Беллари-клифф.

– Роуклифф, – пробурчал зеленеющий Эндерби. – Теперь (эррррф) скоро.

Изи Уокер замер на месте, стряхнув вцепившегося в рубашку нищего, словно пепел.

– Роуклифф, говоришь, браток? Роуклиффа решил улепешить?

– Плагиатор, предатель (орррф), враг.

– Держит маленький пляжник. Какое-то «Акантиладо». Неподалеку от Рифа. Только его там нету. Сильно сметелился. На Скалу шарлатаны загнали.

– На Гибралтар? Роуклиффа? Он что, болен?

– Совсем кандык. Но намерен вернуться. Говорит, если зафинтилится, то уж на своей койке.

– Роуклифф, – заявил Эндерби, – (орррффф) мой.

– Ну вот, – сказал Изи Уокер. – Лезь по этому рахиту. Нюхни-ка сочный кускус. М-м-м-м. Потом пофурыкаем. Луна взошла.

Эндерби горько взглянул на луну. На ней как бы злобно бесилась мисс Боланд.

– Этот обмылок Роуклифф, – сказал Изи Уокер, влезая первым по лестнице, – довольно-таки корявый. Большие дела в кино делал, всякое такое. Круто знаешь, что делаешь, брат?

– Знаю (арррп), – заверил Эндерби, следуя за ним. Новый нищий с бельмастыми глазами страстно обнял его за левую ногу, вопя насчет милостыни. Эндерби пинком его сбросил.

Часть вторая

Глава 1

1

На другой кровати сидел Али Фатхи, скреб подошвы столовым ножом, наточенным на подоконнике до летальной остроты. Бежал он из Александрии, которую именовал Искандерией, и презирал мавров, считая язык их лишенным основ. Сам говорил, как диктор арабского радио, на языке, полном назойливых, застревающих рыбьей косточкой в горле звуков, гортанных болезненных придыханий. Очень худой, он со временем как бы отращивал больше и больше зубов и вечно рассуждал про еду.

– Beed madruub, – сообщал он теперь Эндерби, питая страсть к яйцам. – Beeda masluugha.

– Mumtaaz, – отвечал Эндерби со своей койки. Он учился, пусть не слишком быстро. Пока вряд ли стоит учиться чему-нибудь новому. Скоро уже нельзя будет давать деньги Вахабу на покупку английских газет, продающихся на бульваре Пастера. Цены жуткие, деньги быстро утекают. Когда ко всем чертям собирается вернуться Роуклифф, чтоб его можно было убить? Новые новости о Йоде Крузи. Думают, уже скоро. Йод Крузи в коме. У больницы день и ночь дежурят рыдающие поклонники. Швыряют камни в окна дома 10 на Даунинг-стрит^[92]. Вероятно, объявят день Общенациональных молебнов. Служба за здравие в Вестминстерском соборе. Песни протеста на Трафальгарской площади, некоторые связаны с вьетнамской войной. Попытка самосожжения отчаявшихся девочек в общеобразовательной школе.

– Khanziir.

Дурно со стороны Али Фатхи, мусульманина, хотя сам Эндерби не возражал бы против доброй тарелки до хруста поджаренного бекона. Рацион у него, вместе с Али Фатхи и двумя другими мужчинами, Вахабом и Сурисом, был очень однообразным: суп из кухонных отходов и риса, сваренный жирным Напо из закусочного бара внизу, время от времени тарелка жареных сардин, позавчерашний хлеб. Эндерби теперь жалел, что отдал паспорт всего-навсего за тряскую поездку из Марракеша в Танжер. Выяснилось, что на международном рынке за британские паспорта Дают очень высокую цену. Даже вот этот вот самый Али Фатхи взглянул на Эндерби, как на безумца, услыхав по-французски, на сколь малую, дискомфортную (и рискованную) услугу вместо денег тот добровольно обменял столь ценный документ. Будь он у него, Али Фатхи, его сейчас бы тут не было. Он был бы в Марселе, выдавал себя за англичанина, говорящего по-арабски.

– Beed maghli. – Снова яйца.

Ну, ценный документ, с которого срезана бритвой, потом вытравлена старая личность, и вставлена новая, теперь занимается благотворительной деятельностью в темном преступном мире. Спасает кого-то от так называемого правосудия. Ни сам паспорт, ни его бывший носитель (общепризнанным собственником остается правительство Ее Величества, хоть и бесплатно) не могли рассчитывать на лучшее. Эндерби несколько раз кивнул. Получив поощрение, Али Фатхи продолжал:

– Bataatis mahammara.

Эндерби уже знал: это жареная картошка. Неадекватное словосочетание, сыровато звучит. Поездка была действительно дискомфортной. Он ехал под луной (с любезного позволения распроклятой предательницы мисс Боланд) с Изи Уокером, который цитировал полное собрание сочинений Артура Сагдена, прозванного Мослом Сагденом за обычай, сочиняя стихи, отбивать ритм костяшками кастаньет, некогда служивших главным ударным инструментом певческого представления негров, или, скорее, загримированных неграми исполнителей негритянских песен. Изи Уокер продекламировал Эндерби не только «Песнь дерьмоныра», но и «Балладу о Красном Мике-попрыгунчике», «Женитьбу Тома Доджа под дулом пистолета», «Визит Уилли Моэма в Порт-Баттерс», «Трубка, мундштук и бычок» и прочие образцы народного творчества явно жизнеспособной, но определенно темной британской колонии.

– Kurumba.

Овощ какой-то. Возможно, капуста. Потом американские лагеря в стороне от главной автострады север – юг с горящими в мавританской тьме факелами, шорохами в тени, любовным шепотком (деньги и товары передаются из рук в руки); загрузка из рефрижератора в грузовик Изи Уокера – Эндерби попросили помочь – огромных бидонов с маслом, мяса в селитре, даже военной формы. Потом снова Мосол Сагден, «Песенка веселого ягнятника», «Завтра меня побьете, ребята», «Сногсшибательный магазинчик мамаши Виллис» («стукни дважды и моргни Алисе»), до следующей остановки, и вот, наконец, милый старый Тангей, как говорит Изи Уокер. В конце концов Изи Уокер нашел вполне безопасное, на его взгляд, убежище на улице Эль Греко (многие здешние улицы именуются в честь великих покойников, будто Танжер – фигуральные небеса), где не требовали паспортов, гостям не задавали вопросов, терпимо относились к случайным посетителям нижнего бара и верхнего борделя, однако, с другой стороны, вперед требовали слишком много наличных, еды слишком мало, постельное белье никогда не меняется, коек недостает.

– Shurbit tamaatim, – истекал слюной Али Фатхи, по-прежнему срезая с подошвы тоненькие пластинки, словно с ресторанного копченого лосося. И сразу же, как будто он взывал к источнику джинджили – конопляного масла, – дверная ручка начала поворачиваться. Али Фатхи перехватил нож, держа его наготове. Дверь открылась, вошел Вахаб. Выскочили в улыбках и застучали зубы обнимавшихся мужчин, в полноте громких, воркующих гортанных приветствий – юм-юм-юм – горла прочищались от слизи через дыхательные пути. Эндерби наблюдал с отвращением, фактически в последние дни не слишком думая о сексе любого типа применительно к себе и к любому другому. Али Фат-хи тискал дружка, по-прежнему зажав нож в руке, которой постукивал его по хребту, выставив перед Эндерби в ухмылке все зубы.

– Le patron de l`Acantilado Verde, est-il revenu?^[93] – холодно спросил Эндерби.

– Pas encore^[94], – ответил Вахаб.

Вахаб был мавром, поэтому Али Фатхи презирал его душу, хотя явно любил тело. Вахаб бежал из Тетуана от неприятностей, залег поглубже, пока жар не остынет. Почти целый день пытался воровать. В данный момент, когда вечер, науськанный пунктуальным муэдзином, готовился сорваться с цепи, он с усмешкой на время оттолкнул Али Фатхи, стащил длинную полосатую ночную рубашку с пришитым капюшоном. Внизу оказались синие джинсы и рубашка хаки (возможно, армейская американская). К поясу была привязана кенгуриная сумка, откуда он начал вытаскивать скудную неразборчивую добычу, предъявляя Али для восторгов. Вахаб был не очень хорошим вором, бежал безусловно не из-за воровства; может быть, просто плюнул в портрет короля. Изображая скромную улыбку, выложил на койку пару черствых печений, которые макаются в кофе на столиках в открытых кафе, и одну сигару «севилья». Потом выудил круглую жестянку с английской этикеткой. Эндерби прочитал, что это коричневый крем для обуви, но Али Фатхи схватил ее с воркованием гастронома, веря, видимо, в эксклюзивный (в связи с изысканной ничтожностью баночной порции) паштет.

– Pour les bottines, – посодействовал Эндерби. – Ou pour les souliers. Pas pour manger, vous comprenez^[95].

Лично в этом убедившись, Али Фатхи с Вахабом затеяли нечто вроде супружеской перебранки. Эндерби вздохнул, ненавидя гомосексуальные публичные разборки. Вскоре Али Фатхи уложит Вахаба в постель; может быть, они примутся утешаться эротической тонкостью, именуемой soixante-neuf^[96], которая напоминала Эндерби знак Рыб в газетных гороскопах. Или элементарной стонущей содомией. Эндерби для них бесчувственный предмет обстановки, фактически, единственный в комнате, кроме двух коек. Другой мужчина, Сурис, возвращается очень поздно, нередко после того, как улягутся Али Фатхи с Вахабом, и тогда совершается неизбежное в милостивой темноте. Койка для троих мала, поэтому поднимается крик и возня на полу, в момент синхронного тройственного апофеоза дребезжат окна и койки; та, на которой покоится усталый, но лишенный сна Эндерби, трясется с головы до ног. Сурис нисколько на мышь не похож^[97]. Очень толстый, потеющий каким-то сырым маслом, он кого-то очень тяжело покалечил на окраине Касабланки. Нередко клялся, что абсолютно нечаянно, в неизбежном побочном результате процесса, нацеленного главным образом на удовольствие. Перестав изображать Лаокоона, эта троица (видел Эндерби при свете луны, откуда как бы мрачно поглядывала мисс Боланд) порой обменивалась рукопожатиями, пусть даже не от души, как бы по завершении раунда рукопашной борьбы. В определенном смысле так оно и было, хотя с тремя участниками и без денежных призов. Сурис пару раз пробовал после этого влезть в постель к Эндерби, но Эндерби не пустил. Поэтому самому молодому Вахабу часто приходилось спать на полу в своей хламиде, как будто в пустыне. Он иногда кричал в беспокойном сне, ревел верблюдом. Никому жизни не было.