Текст книги "Парик моего отца"

Автор книги: Энн Энрайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

НЕ НА СВОЕМ МЕСТЕ

Я вхожу в дверь – Стивен улыбается с такой яростью, что даже лошадь бы испугалась.

– Где ты была? – спрашивает он.

– Моя бы воля, была бы я на Крите, – отвечаю я.

– Где ты была?

– Все нормально, – отвечаю я. – Это так, один мой знакомый. Иногда судьба с ним сводит.

Квартира выглядит так, будто уже неделю, как померла, между раздернутыми шторами маячит оголенный сумрак, мебель расползается по углам в полутьме. Моя рука проскакивает мимо выключателя – съехал, подлец, с насиженного места. Давлю на выключатель – ноль реакции. Стивен вывинтил лампочку из патрона.

Я обхожу комнаты, и шаги мои звучат так, словно доносятся с того света. Ни одной лампочки не осталось. Весь дом парит в воздухе, наэлектризованный и пустой, и осиротелые патроны капелька за капелькой подмешивают к вечернему полусвету ток.

Ничего не поделаешь – я присаживаюсь, пробую зареветь и обвинить во всем Стивена. Потому что все мы должны прорваться – как получится, любым путем.

Стивен приготовил мне ужин – весь белый-белый. И то ладно – хоть тарелку легче разглядеть. Я ем при свете телеэкрана, с отключенным звуком. В урочный час, как обычно лишь благодаря чуду, в комнату врывается «Рулетка Любви»: сухопарая, безмолвная и перевозбужденная. Всякий раз, когда я поднимаю глаза на экран, Мойрэ из Донникарни разглядывает собственные ноги, точно неродные. В студии, день назад это была довольно-таки смачная программа, но сейчас, мерцая в кинескопе, одинокая, без аплодисментов, она выглядит вяло-непотребной и неуместной, точно отбивающая чечетку старуха или собака, при гостях насилующая кресло.

– Полетела на суд к Боженьке, – говорю я то, что всегда говорю на финальных титрах. Вероятно, только ради этого я и вляпалась когда-то в наше телебезобразие.

Я засыпаю на диване. Во сне я вижу сон. Во сне я вижу глубочайший сон без сновидений – сон, после которого все будет иначе. Кажется, среди ночи меня будит Стивен. В руках у него свеча. Вещание на сегодня закончено, и на всю комнату сияет таблица настройки.

Утром я еду в Киллэрни – снимать Мойрэ.

– Сделай вид, будто солнечно и жарко, – говорю я. – Повеселей, – говорю я. Приказываю ей столкнуть избранника в бассейн. Приказываю ей немножко посверкать ножками.

Потому что работа в «Рулетке Любви» из кого хочешь выбьет интеллектуальный снобизм. Большинство наших – не на своем месте. Соучастие в «Рулетке Любви» они воспринимают как пятно на репутации. Но у меня на такие сантименты времени нету. По мне, все, что не вызывает стыда, гроша ломаного не стоит. А что такое позор, мне известно не понаслышке. Я дочь человека, который имел обыкновение носить парик. После такого, скажу я вам, телевидение – это плюнуть и растереть.

АНТЕННА

Парик был жесткий, крепкий, с весьма оригинальным характером. Он восседал на его голове, точно зверюшка. Он был ядрено-бурый. В детстве я его очень любила. И даже считала, что он отвечает мне взаимностью.

Не знаю, когда отец начал лысеть: мать эту тему всегда обходила. В отличие от ее детей, наша мать хорошо воспитана. Если судить по ее реакции, парик просто взял и вырос у него на голове. Но я матери не верю. Всех детей выращивают, подкармливая незамысловатой ложью. Твоя бабушка на небе. Тебя достали из Божьего кармана. Папа всегда был лысый. Папа никогда не был лысым.

Мои отец и мать познакомились в пятидесятых годах, в танцзале, где лампы всегда горели ярко. Ему было двадцать семь лет. От парика – если он был в парике – вероятно, сильно пахло. Возможно, он пригласил ее на танец, не снимая шляпы – классическое мужское хамство. Возможно, моя мать увидела, что у него лицо калеки.

А о чем еще женщине мечтать, как не о грубом, израненном жизнью мужчине?

В те дни мужчинам разрешалось быть дураками. Пускай ест с ножа или ходит в нестираном белье, пускай, пытаясь завоевать девушку, совершает промах за промахом – в итоге все равно окажется, что поступать надо было только так. Заманить мужчину в благопристойную комнатку при шляпной лавке было не легче и не труднее, чем в церковь к алтарю. Он и не предчувствовал, что его когда-нибудь будут дергать за волосы – дети там, или жена в темноте… В те дни парик никак не влиял на супружескую жизнь. («Ты на что это уставилась, женщина, или плешивой головы сроду не видала?»)

Вот они и танцевали в зале где-то в Айэрне, мужчина в шляпе и женщина, не позволявшая своим рукам тянуться куда не надо. И были благодарны за это судьбе.

Мы выросли с тайной, которую все знали. Даже кошка знала и выслеживала тайну, как мышку. Много лет отцовский парик казался мне ответом на все. Я могла сказать: «Я такая, потому что мой отец носит парик». Я могла сказать: «Я тебя люблю, потому что рассказала тебе – и никому другому – про позорный парик моего отца». Кстати, тут я вру. Я рассказывала про отцовский парик незнакомым парням на дискотеках. Оказалось, это не лучший способ завоевывать сердца.

Мы жили в доме, который не верил в прошлое, в месте, где у людей выпадали волосы. Моя мать прятала в ящике серванта три фотографии, которые нам даже не надо было видеть – мы и так все знали. Первая сделана в день свадьбы моих родителей. Вид у них достойный – и нежно-печальный. Отец придерживает на ветру рукой свои скудные волосики. Две другие сняты во время медового месяца. Мама в купальнике сидит на коврике. Я уже в ее животе. А вот и отец, на том же самом коврике. Стоит на голове.

Мы можем обойтись и без этих фото. Мой брат помнит, как совсем еще маленьким дергал отца за волосы. Уверяет, что помнит, как целая прядь осталась у него в руке. И все еще дожидается от отца прощения. Я помню, как сидела у отца на плечах, помню легкую испарину на его темени. Сестра помнит его щетку для волос – священный, засаленный предмет.

Это поздние воспоминания. Они всплыли, когда отец заболел. Мы думали, что парик помрет вперед нас. Мы смотрели на отца, лежащего на больничной койке – мертвая тварь на его голове выглядела куда живее его.

И мы его предали. Мы смеялись. Мы называли парик его настоящим именем. «Парик», – сказала я. Мой брат Фил сказал: «Накладка», – у него самого волосы редеют. Бренда, самая младшая, процедила: «Крыса», – на сленге, кстати, так зовется пенис.

Истина в том, что в Дублине 1967 года мой отец зашел в клинику восстановления волос и выложил деньги на прилавок – наисовременнейший, то есть пластиковый – прилавок 1967 года перед женщиной 1967 года, с прической «вшивый домик» (то есть, сделанной как минимум наполовину из чужих волос) на голове. А взамен он получил парик – весь из прямых, жестких, мертвых волос, полуазиатских, полуконских, выкрашенных в моложавый оранжево-бурый цвет. Отец уже обзавелся всем потомством, каким хотел. Я входила в сознательный возраст. Мать уже устала быть ему благодарной. Он пришел домой с какой-то штукой на голове. На следующий день ушел на работу. Никто и слова не сказал.

Тогда мне было пять лет и я была влюблена в его предплечья: литые, волосатые, пахнущие солнцем. Я знала его.

Кроме того, я решила, что парик – часть телевизора, который он принес домой в тот же вечер. Я посчитала его чем-то вроде антенны, декодера или индикатора зрительской реакции.

Руки у моего отца по-прежнему красивые, с сильными пальцами, которые его внуки – будь у него внуки – поочередно хватали бы своими ручонками и расставляли бы на подлокотнике кресла. Но я не узнала белых костяшек, притиснутых к стеклу, когда однажды вечером он ударил ногой в дверь квартиры, держа в руках большой бурый ящик. Мы застыли, глядя друг на друга.

– Перестань баловаться с дверью! – крикнула мама.

– Там дядя какой-то пришел.

Она выскочила в коридор, не вытирая рук. Пока дотянулась до задвижки, ее пальцы посинели от холода. Дядя проскочил мимо нее, опустил ящик на пол. Оказалось, он не дядя, а наш отец. Он сказал, что внутри сюрприз, но сначала мы должны съесть ужин.

Когда нас позвали в гостиную, на стуле, задвинутом в угол, где шторы, уже примостился ящик поменьше – вынутый из большого. Отец (с какой-то странной штукой на голове) усадил нас всех рядком на диван и включил ящик. Ничего не произошло. Потом ящик разогрелся, как радио, и засиял звуками. Под стекло был затиснут светящийся лист. Он был тоньше, чем масляная пленка на дорожной луже, и намного тверже. И он танцевал.

Фил спросил меня, что это такое – во дурак, подумала я, так как знала: это телевизор, но отец воспринял вопрос серьезно, достал из кармана плаща «ТВ Гид» и сказал: «Семь двадцать пять: «Так держать!», с вами Макси, Дик и Твинк». Он занял свое место и принял позу зрителя.

В ящике прыгали люди. Потом стали видны их лица. А мой отец сидел, не снимая плаща, с лицом, которое сделалось каким-то резиновым, сдутым, старым из-за антенны, сидевшей на его голове.

Когда спустя несколько лет моя бабушка вставила себе зубы, она по очереди сажала нас на колени. «Хочешь, секрет покажу?» – спрашивала она и развлекала нас, вытаскивая челюсть изо рта на дюйм-два и тут же вставляя ее обратно, чтобы нас целовать. Отец, наоборот, вообще перестал ворочать шеей. Его затылок стал жестким и злым. Парик спал у него на макушке, приоткрыв один глаз, следя за нами. Родительская спальня превратилась в совсем запретное место, точно парик собакой сторожил у дверей.

Как я уже сказала, парик мне очень даже нравился, но я не подпускала его к себе. Я всегда бежала впереди, чтобы он не догнал, и отец, похоже, одобрял эту мою политику. Он держался учтиво и замкнуто, а с нами на улице появлялся редко. Собственно, мы как семья очень гордились отцом – тем, как он держал дистанцию. Парик выражал за него гнев и проявлял вежливость.

Как бы то ни было, я любила отца так сильно, что не могла его разглядеть. Даже сейчас я не в состоянии вспомнить ни его смех, ни его лицо.

Рассудить, что отец купил телевизор, дабы отвлечь нас от парика, было бы слишком банально. Я предпочитаю считать, что для него это был еще один решительный шаг в неизвестность. Очевидно, его воодушевила Луна – тот факт, что люди уже способны на ней высадиться. Нас нужно было познакомить с миром, в котором мы живем. Первая наша неделя при телевизоре совпала с той самой неделей, когда «Аполлон-8» обращался вокруг Луны. Связанные с этим картинки были мне понятны, потому что луну я до того уже видела и потому что на луне – в отличие от Макси, Дика и Твинка – никто не пел и не танцевал безо всякой на то необходимости.

«Рулетку Любви» отец посмотрел один-единственный раз – так, из вежливости. Он сказал, что ему лично нравятся программы, где меньше «расчета». Я пыталась ему объяснить, что программ без «расчета» не бывает, но его парик меня переорал. Я всегда знала, что эта мелкая тварь меня когда-нибудь доконает.

КАК ЭТО БЫЛО

По ангельскому блату Стивен раздобыл газету за 19 июля 1969 года – день, когда я стала телезрителем. Вот она, родимая. Вот она, передача «Так держать», затиснутая между «Шоу Дорис Дэй» и «Виргинцем». Это вечер запуска космического корабля – правда, не «Аполлона-8», как я думала, а «Аполлона-11», корабля, который впервые высадил людей на Луне. Но выверты памяти меня не печалят. Я всегда знала, что сценка, как отец тыркается в дверь с коробкой в руках – скорее чудо, чем правда.

Теперь мое детство само себя перемонтирует, объясняя призрак «Аполлона-8» сбоем в расстановке пикселей, тенью другого, прорвавшегося на чужую частоту канала. И тогда один-единственный вечер в моей жизни предстает перед моими глазами таким, как я его прожила, без интерференции и помех. Чистый, как поднявшийся из озерной воды меч. Не знаю уж, давно ли у нас был телевизор – двадцать четыре часа или два года – но именно после «Так держать», чуть ли не на следующий вечер люди высадились на Луне.

Загляните в эти окна, окна диковин и чудес.

ТЕЛЕЗАВТРА

5.35 «ЧУДО-КОТ»(м-ф)

«1 000 000-долларовое дерби»

У старой клячи Шона О’Кругли есть одна слабость – услышав звон колокольчиков «скорой помощи», она срывается с места и, как безумная, несется куда глаза глядят. Чу-Ko это на лапу – выдавая себя за богатого шейха, он вешает кляче на шею колокольчик и выставляет ее на бега. У колокольчика обрывается веревка, но вся компания выезжает на дорожку в угнанной «скорой» – и лошадь мигом восстанавливает спортивную форму. Еще немножко, и победа достанется Чу-Ко – но тут комментатор произносит: «Похоже, это фотофиниш» – и лошадь встает как вкопанная, повернув к объективу широко улыбающуюся морду. Я помню эту улыбку, помню застывшее в воздухе правое копыто и морду, на которой написано: «У МЕНЯ – и вдруг фотофиниш? Надо же!»

6.00 АНГЕЛУС[3]3
  Ангелус («Ангел господень возвестил Марии») – католическая молитва, которая повторяется три раза в день: утром, в полдень и вечером, когда в церквах звонят в большой колокол.


[Закрыть]

6.01 СПОРТ

6.15 НОВОСТИ

6.20 КОНЦЕРТ

Жаклин Дю-Пре. На рояле аккомпанирует ее сестра Айрис.

6.40 «АПОЛЛОН-11»

Лунная кабина отделяется от служебного отсека, и Коллинза бросают одного. Каждый раз, когда я об этом вспоминаю, у меня в ушах сама собой начинает звучать та печальная и фальшивая мелодия из «2001». Каждый раз, когда я об этом вспоминаю, Дэвид Боуи поет «Майора Тома».

7.10 «СЛОВО СОЗИДАЮЩЕЕ»

Религиозная программа с интервью. Какая там Луна – перед вами Бог.

7.25 «ЛЮСИ-ШОУ»

Чего это дети так смеются?

7.55 AN NUACHT[4]4
  AN NUACHT (ирл.) – новости.


[Закрыть]

8.00 «ШОУ ЭЛЛЫ ФИЦДЖЕРАЛЬД»

Определенно ложное воспоминание – вроде пресловутого «я всегда любила «Мотаун» [5]5
  «Мотаун» («Мотор-таун») – 1. прозвище города Детройта, центра автомобильной промышленности в США и родины музыкального стиля «соул». 2. название известной фирмы грамзаписи, которая специализируется на выпуске музыки в стиле «соул». «Мотаун» и «соул» – фактически синонимы.


[Закрыть]. И одно жалкое перышко подлинного воспоминания: черное лицо (первое в моей жизни?) в классическом трехчетвертном повороте, на щеке белой корочкой – пятно света. В ожидании Луны; мерцательная аритмия сердца.

9.00 «АПОЛЛОН-11»: Посадка на Луну

Помните этот первый контакт – пробный, нежный-нежный?

9.30 НОВОСТИ

9.45 «ТЫ МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ УВИДИШЬ»

Триллер. Бен Гецарра разыскивает свою жену. С участием Лео Дженна и Бренды де Бензит.

10.45 (время приблизительное) СПОРТ-ФИНАЛ Ключевые моменты финальных соревнований по футболу и херлингу[6]6
  Херлинг – традиционный ирландский вид спорта, что-то вроде хоккея с мячом (на траве).


[Закрыть], ведет Брендан О’Рейли. (Надо же, я ведь с ним знакома!)

11.15 (время приблизительное) НОВОСТИ ДЛЯ ПОЛУНОЧНИКОВ

Любимая передача Стивена – «Ангелус». Мне казалось, она должна была ему уже несколько надоесть, но он говорит, что вечность не знает скуки и вообще, повторы ему нравятся.

Что до меня, я упорно пытаюсь припомнить фильмы, которые мне не разрешали смотреть, потому что они шли поздно. «Ты меня больше не увидишь» я так и не увидела – меня отправили спать. «Астронавты и те легли баиньки», сообщили мне. Я еще подумала, что это очень глупо с их стороны – не успели прилуниться и уже спать.

И потому мне уже никогда не узнать, нашел ли Бен Геццара свою жену и почему она исчезла. И я никогда не вспомню – даже не вспомню, что забыла их – Лео Дженна и Бренду де Бензит, хотя они в таких муках выдумывали себе имена. Я переживаю за Бренду де Бензит. Я переживаю за нее, пока она сидит в трейлере и входит в образ, надеется на режиссера, сомневается в некоторых деталях сценария. Мне кажется, что она просуществовала лишь считанные минуты вечером 20 июля 1969 года – а я ее упустила. В ту ночь я могла бы увидеть во сне, как Бренда наконец-то вступает на Луну – но мне это не приснилось.

Маркус, разумеется, знает, кто такая Бренда де Бензит. Во-первых, имя я переврала – ее зовут Бренда де Бензи́. Добропорядочная дама с мягким, а-ля-пятидесятые, телом, игравшая в английских фильмах: «Артист», «Ребенок за два фартинга»… Просматривая старые фильмы, Маркус сочиняет свое детство. Он помнит кинокартины, которые так и не добрались до Бамфака (также известного как Мухсрак) в графстве Лейтрим – его отчизны. Маркус – герой. В спальне он хранит пятьсот экземпляров «Нью-Мьюзикэл-Экспресс» за прошлые годы – так, на случай, если кто-нибудь вдруг забредет в эту комнату.

– Бренда де Бензи…, – говорю я. – С чем-то она у меня ассоциируется. По-моему, она кого-то озвучивала в «Приправах», – и я начинаю петь: «Я пес Укроп, я пес Укроп, я лучший друг зверей, свой хвост ловя, я сбился с ног, но он меня хитрей!», а в завершение высовываю язык и пыхчу: «Уф-уф-уф-уф!».

– Тобой нельзя не восхищаться, – замечает Маркус, – ты себя на ходу выдумываешь.

– Твоя правда.

– Как ты можешь помнить «Приправы»? – спрашивает он. – У вас до шестьдесят девятого даже телевизора не было.

– Мы ходили их смотреть к соседям. «Я – лев Сельдерей, всех львов я добрей».

– Твоя мать бегала к соседям вечером в среду смотреть «Риордэнов». Твой отец ходил к соседям в субботу днем – смотреть футбол. Но ты к соседям на «Приправы» не ходила.

– Слушай меня, – говорю я. – Я была у соседей. Они включили телевизор. По телевизору показывали «Приправы». И мы их посмотрели.

– Сколько тебе было лет?

– Пять? Шесть?

– Грейс, – заявляет он, – у соседей было только «Ар-Ти-И»[7]7
  «Ар-Ти-И» – государственное телевидение Ирландии.


[Закрыть]. Пригороды Дублина – это средоточие и цветок современной цивилизации – и те дожили до многоканальности лишь в семьдесят первом.

– Иди на хер.

– Мне очень не хочется тебя разочаровывать, Грейс, но «Приправы» шли по «Би-Би-Си». «Приправы» ты увидела впервые уже в своем тихом, наряженном в модные прикиды отрочестве по «Би-Би-Си».

– «Приправы» шли по «Ар-Ти-И».

– По «Ар-Ти-И» шли «Murphy agaus а Chairde»[8]8
  «Murphy agaus a Chairde»(ирл.) – «Мёрфи и его друзья».


[Закрыть]. По «Ар-Ти-И» шли «Dathai Lacha»[9]9
  «Dathai Lacha» (ирл.) – «Оттенки серого».


[Закрыть]. Для «Фургона странников» ты, конечно, слишком шикарная девушка. Тебе зачем-то понадобилось сочинить какое-то долбаное протестантское детство с «Биллом и Беном». Билл и Бен – один хрен.

– У них стояла тарелка.

– Я не об этом.

– Никаких протестантских концепций в «Билле и Бене» нет, – говорю я. – Ты не начинаешь готовить чатни[10]10
  Чатни – соус, заимствованный англичанами из индийской кухни.


[Закрыть] и вязать футляры для грелок только потому, что насмотрелся английских мультиков. Распевая «Ближе к тебе, Господи», не умножишь количество телеканалов.

– И все же – что скажешь в свое оправдание?

Ох, уж этот Маркус. Он всех видит насквозь.

Маркус расквитается со всей нашей шайкой-лейкой – ибо он, в отличие от всех остальных, не сбежал от своей семьи. Он сбежал от истории. Он понимает душу своей страны, как никто – и ему больно, что страна не отвечает на его любовь взаимностью.

Я говорю:

– Просто ты считаешь, что «городской» значит «привилегированный» и «фальшивый», потому что в твоих родных краях все ходили к мессе, накрывались для тепла коровьими лепешками, а в субботу на ужин имели своего дядю, пока мы тут старались забыть, кто мы на самом деле такие, и учились выражаться по-благородному.

– Да, – отвечает Маркус, – именно так я и считаю.

Однако одевается он под преуспевающего человека. Воображаю себе его тело под всеми этими шмотками – мягкое, пропадающее зазря. Мне хочется посочувствовать ему со всеми его умственными потугами. Мне хочется посочувствовать ему, так как (и это истинная правда) одной местью не проживешь, а успех – это иллюзия. Мне нравится, как он меня ненавидит – хоть и не за то, за что следовало бы. Когда он произносит слово «город», я чувствую себя высокомерной мазохисткой и ощущаю легкие позывы похоти. Мне хочется открыть его бумажник и понюхать – но, боюсь, от него пахнет дерьмом.

Маркуса о его детстве лучше не спрашивать – он расскажет, и будет прав. Спросите его о любом дне из прошлого. Ты ему говоришь: «Что с тобой было 19 июля 1969 года?» – а он отвечает: «В тот день меня кое-кто обсмеял». Что до меня, я и такой малости не имею – ничегошеньки, даже такой вот лжи, которую я могла бы назвать своей.

Я позвонила матери, и она сказала, что летом шестьдесят девятого мы ездили на море, а там и близко телевизоров не было; так что, когда дело дошло до высадки на Луну, мы слушали радиорепортажи и смотрели на Луну из окна. Спасибо, мама.

Что до Бренды де Бензи, она предположила, что это та старая, с морщинистой улыбкой и одышкой в «Далласе». «Это Барбара Бель-Джеддес» – сказала я.

– Ну и как тут их упомнишь, если все они на одно лицо, а половины уже в живых нет? А как твой молодой человек? – спросила она.

– Отлично.

– Надеюсь, ты к нему добра.

– Он покрасил кухню, – сказала я.

– Ну вот видишь.

– В белый цвет покрасил.

– В белый? Кухню? Это же чудовищно!

– Ну вот видишь.

– Белая кухня. Как ты только это допустила?

– Он помешан на девственности, – сказала я.

– В таком случае, Грайн, – сказала она, – он ошибся домом.

Парадоксы, которые придумывает моя мать, разят не в бровь, а в глаз. Грайн – мое детское, «девственное» имя (впрочем, так ли уж девственны дети, а?). В школе меня дразнили «Грайн-Срайн» – вот я и поменяла его на «Грейс».

– Грейс, – говорю я. – Зови меня просто Грейс.

– Рожа пахнет рожей, – говорит она, – хоть рожей назови ее, хоть нет.

Я пошла на свою белую кухню и порезала руку банкой с помидорами – из-за матери. Кажется, крови из меня вышло много – а уж томатного соку точно разлилось немерено. С полбанки выплеснулось на белую стену. Такая картина, будто раненый пытался в темноте нащупать выключатель. Остаток я зафигачила в спагетти по-болонски вместе с кровью.

Стивену это блюдо оказалось не по вкусу. В итоге он пошел звонить Богу по большому белому телефону. «Бо-о-о-же!» – твердил он. Я хорошо выспалась.

Бога Стивен не видел ни разу. Таковы правила фигняции, связанной с его смертью. Стивен все еще карабкается наверх. Я для него – всего лишь очередная ступенька Лестницы Иакова. Он даже не знает, что там наверху. Боится выяснять, так я понимаю.

Я говорю ему, что перед ним – далекая дорога и богатый выбор. Кем он станет – Престолом, Силой или Архангелом? Золотисто-алым будет светиться или лиловым? Места семерых, предстоящих Богу, уже заняты, так что дудеть в трубу на Страшном Суде будет не он, но многие ангелы пали и иные еще могут пасть. А пока надо бы ему поменьше восторгаться песенками из «Улицы Сезам» и всерьез заняться своей диетой, потому что ангельская блевотина пахнет чумой и отчаянием.

Он сваливает вину на продукты. На кухне луковицы пускают побеги прямо сквозь сетку. Картошка зеленеет от одного его взгляда. Вода становится слаще, в раковине цветут лилии. На свет он, кажется, тоже как-то влияет. Взрывается с грохотом стеклянная посуда – это ожившие приправы распирают свои банки, а тесто поднимается, как на чертовой печке. Против ожиданий, его дерьмо пахнет дерьмом – я бы даже сказала, дерьмом в квадрате.

Он толстеет. Его угловатые черты сглаживаются, отметины на шее выцветают до фарфоровой голубизны. Еще годик, говорит он, и я стану голым и пухленьким и буду парить над тобой с гирляндами. Я ребенка-то не хочу – говорю – а уж херувима, так вообще…

Теперь он все время разговаривает с телевизором – не хуже всех нас. «Да шевелись ты!», – говорит он. «Ага, опять начали с брехни за здравие», – говорит он. Еще он плачет и переключает каналы – боюсь, без помощи пульта. Как-то раз прихожу вечером с работы: экран пустой, а из динамиков льется музыка. Похоже, Де Валера и Кеннеди опять умерли, да еще и в один день, или где-то бесшумно упала бомба и мы катим добровольно и с песнями к концу света. Тут прорезался типичный рекламный тарарам, и до меня дошло, что это просто картинка барахлит.

В центре экрана сидела точка, вроде той искорки света из стародавних времен – помните, выключаешь телевизор, а она медленно-медленно гаснет? Подхожу врезать ящику по ушам. Бум. Телевизор разражается овацией. Стивен заливается своим характерным смехом, преисполненным небесной радости. Он закрасил экран странной, какой-то лучезарной черной краской, а в середине поместил маленькое, удивительно детально проработанное изображение луны.

Под черным слоем скачут картинки, суматошные и слепые – скованные, как муж с женой, занимающиеся любовью в доме родителей, как хороводные пляски вокруг гроба.

Но луна прекрасна. Луна даже в телевизоре выглядит красивой. Интересно, почему у нее такой опечаленный вид. Море Спокойствия, Болото Сна, Море Изобилия – точно штукатурка, облезающая со стены. Голос моего отца, тихо перечисляющий их под бескрайним небом (если мать не ошибается), под черный шум волн; Лунные Альпы, Озеро Грез. Вот и они: приткнулись где-то в Спокойствии, два человека и жестянка. Ты их увидишь, только вглядись как следует.

– Ну шутник! – сказала я. – Ну остряк! А теперь, прежде чем ложиться спать, отскреби все это дело.

Это я говорю, чтобы ощутить себя победительницей – правда, насколько я понимаю, в нечестной игре. Картинки бьются в экран, картинки, вырвавшись, разлетаются во все стороны – а Стивен, обернувшись, улыбается мне. Его взгляд по-прежнему будит во мне мощное, как жизнь, желание, и внутри у меня все слипается, а снаружи все плывет. Но влажное младенческое сияние прямо на глазах исчезает с его лица. Выдернув шнур из розетки, я ухожу наверх. Смотрю на луну в окно и вспоминаю ее явственно, пиксель за пикселем – мерцающий экран, мяч (показывают игру в гольф), флаг.