Текст книги "Очаг и орел"
Автор книги: Эни Сетон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Но Фиб убедила себя, что плакать глупо, и, выйдя на мороз, наломала во дворе сосновых веток. Успев замерзнуть, она заспешила обратно в дом. Марк растормошил ее, заставил выпить для согрева чашу вина. Он с восторгом принял сосновые ветки и укрепил их на кушетной подставке, сказав, что они не хуже остролиста. Марк был в те дни благодушен и полон планов. Он с помощью Грея строил себе лодку, которую хотел закончить к весне. Он готовился к приезду Алертона. И с добычей еды ему везло: он нашел колонию устриц.
– Ими хорошо будет начинить индюка, милая, – сказал Марк, снова улыбнувшись, предвкушая рождественский пир.
Индюка начинили устрицами и кукурузой, затем поджарили на очаге с железными подставками. На десерт был приготовлен кукурузный пудинг с остатками смородины. А в одном из железных котелков они сварили напиток из пива и бренди, с добавлением специй, которые Фиб бережно хранила.
Гости пришли в полдень. Том Грей, уже не совсем твердо державшийся на ногах, заорал: «Мы при-ишли на вечеринку в дом, украшенный листвой!») Его грязный камзол украшала ветка можжевельника, а в руке он держал удилище, с которого свисал большой кусок вяленой трески.
– Веселого Рождества, добрая хозяйка, – проревел он, обращаясь к Фиб. – Я притащил вам в подарочек лучшую рыбину – пусть она принесет добро твоему животу и тому, кто в нем.
Фиб покраснела и поблагодарила гостя. Джон Пич пришел тихий и печальный, но даже его глаза повеселели при виде огромного индюка на вертеле.
– Будем пе-петь и веселиться, – кричал Том, наливая себе из праздничной чаши и стуча кружкой по столу. – А ну-ка, грянем громче, пусть эти сукины дети в Салеме нас услышат!
Марк смеялся и, чокаясь с ним, подпевал мелодичным баритоном:
Будем веселиться,
Будем пировать,
Белый хлеб мы будем
Желтым пивом запивать!
Фиб тоже пела, и даже Пич подтягивал. Они пели и песенки по старому обычаю, поднимая кружки и кланяясь разным вещам. В честь доброго урожая они поклонились сухим колосьям над очагом, в честь здоровья скотины поклонились в сторону хлева, где Бетси жевала рождественское подсоленное сено. В честь Девы в белом они поклонились самой Фиб.
– По правде говоря, – кричал Том, – она не слишком похожа на деву, но все равно за нее.
Они пили, ели и пели под музыку зимнего ветра. Снегопад прекратился, подул норд-ост. Мужчины затихли, прислушиваясь.
– На надежной ли высоте лодки? – беспокойно спросил Марк.
– Не бойся, – ответил Том. – Шторма не будет. Давайте-ка еще споем.
Но двое других мужчин обменялись взглядами и встали. Первым поднялся Пич. Марк, изрядно выпивший, не слишком твердо стоявший на ногах, вышел за ним. Том Грей, изрядно опьяневший, свалился со стула на пол. Не обращая на него внимания, Фиб принялась прибираться в комнате.
Праздник прошел хорошо, почти так же весело, как на родине. Она вспомнила о своих родных и подумала с торжеством: вот видите, не такие уж мы тут дикари. Но все же веселье здесь было хрупким. На родине поднявшийся вдруг ветер означал бы, что надо подложить дров в огонь. Здесь он означал опасность. Фиб надела плащ и вышла подоить Бетси. Слава Богу, корова держалась хорошо. Правильно они сделали, дав ей подсоленного сена и отрубей, привезенных из Салема. И тут, помимо звука, издаваемого струйками молока, лившегося в ведро, шума ветра и волн, послышался еще один звук. Корова дернулась и затрясла головой.
– Чч-шш, – прошептала Фиб, хотя ей и самой стало страшно. – Волки не достанут тебя здесь.
Сарай был крепкий, а волки никогда еще не приходили на их холм. Фиб, что успокоить испуганное животное, запела старую детскую песенку «Добрые звери». Интересно, подумалось ей, а следующее Рождество кому я буду ее петь? Мысль о ребенке заставила ее улыбнуться.
– О, Господи Боже! Скорее бы это закончилось, – прошептала Фиб. Она взяла тяжелое ведро и, спотыкаясь, пошла в дом. Надо собираться в Салем, ведь скоро придется рожать. Но из-за суровой зимы это было невыполнимо. Попасть туда можно было только морем. Лодка Грея была сильно повреждена в ту рождественскую ночь. Пич располагал только маленьким яликом, не пригодным для плавания в шторм, а в январе постоянно штормило.
Первого февраля ветер наконец улегся, и яркое солнце осветило снег. Вода в обеих бухтах тоже успокоилась, а у берегов покрылась ледяной коркой. Фиб собралась ехать в Салем.
Однако было поздно. Сильные боли разбудили ее на рассвете. Днем начались схватки. Марк, испуганный и беспомощный, нервно ходил по комнатам. Неуклюже пытаясь успокоить жену, он гладил ее по голове и бормотал что-то ободряющее. В кухонном очаге он развел сильное пламя, чтобы вскипятить воду. Марк знал, что горячая вода нужна при родах, хотя точно не знал зачем. Не зная, что дальше делать, он растерялся. А оставить Фиб, чтобы позвать других мужчин, он боялся. Но Джон Пич пришел сам. Он сказал, что ялик готов.
– Теперь уже поздно, – простонал Марк. – Боли у нее страшные. Не знаю, чем помочь ей.
Из спальни донесся вопль, и у Марка на лбу выступил пот.
Он побежал к жене. Фиб задыхалась, глядя на него невидящими глазами. Около часа Марк провел, стоя на коленях у ее постели. Иногда она с такой силой вцеплялась в его руку, что ему становилось очень больно.
К пяти часам родовые схватки несколько ослабли, и Фиб вздремнула. Тут в дверь постучали. Марк открыл и увидел на пороге Тома Грея, рядом с ним стояла индианка.
Том, непривычно трезвый, сказал:
– Вот, гляди, Ханивуд. Тут ко мне Пич приходил, сказал, что твоя хозяйка рожает и ей тяжело приходится. А у этой бабенки есть детеныши, и она понимает, что к чему в этом деле, так я ее и привел.
Марк почувствовал одновременно изумление и страшное облегчение – как-никак, это все же была женщина. Здесь оставались зимовать немногие индейцы, и они не покидали своей Тагматтонской бухты. Не выпускали они и своих женщин. Эта молодая индианка в платье из оленьей кожи и толстой меховой накидке была бы миловидной, если бы лицо ее не портили оспинки. Женщина робко улыбнулась Марку, показывая свои белые зубы.
– Звать ее – Винни-пуш-ми[3] или что-то вроде этого. Я зову ее просто Винни. Мы с ней одной веры, – Том ущипнул свою шутницу за щеку и загоготал.
– Но, Том, так не годится! – вскричал Марк. – Мы не можем обижать индейцев, нас здесь слишком мало...
– Э, не беспокойся, – беспечно заявил Том. – Она сейчас живет одна, им до нее дела нету. Я сам с ней уж с год как валандаюсь.
Фиб застонала, и Марк опомнился. Он взял гостью за руку:
– Погляди, что ты можешь сделать.
Женщина поняла его, и Марк подвел ее к кровати жены. Фиб испуганно вскрикнула, увидев бронзовое лицо индианки и почувствовав на себе чужие руки. Но до нее дошел голос Марка:
– Она поможет тебе, родная. Пусть делает, что нужно.
Виннипашимик – так звали индианку на самом деле – оказалась умелой акушеркой, что было не редкостью у индейских вдов. Поглядев на Фиб, она вынула из-за пазухи замшевый мешочек. Оттуда она достала костяной нож и тонкий кожаный ремешок. Принеся горячей воды из кухни, индианка размешала в ней какую-то толченую травку и заставила Фиб выпить это снадобье. Через несколько минут схватки у Фиб стали чаще и сильнее. Виннипашимик с удовлетворением кивнула и стянула с роженицы покрывало и одеяло.
Ребенок родился через полчаса. Индианка умело перерезала пуповину и перевязала пупок кожаным ремешком. Потом она закутала новорожденного в свою меховую накидку и отнесла на кухню.
– Мужчина, – сказала она, подавая сверток молодому отцу. Марк, весь покрывшийся потом, с дрожащими руками, тупо смотрел на нее. Но Том подскочил и развернул накидку.
– Точно! – вскричал он. – Славный мальчишка, беленький и толстенький, как устрица. – Том похлопал Марка по плечу. – Да улыбнись же, дружище!
Марк посмотрел на младенца, на улыбающиеся лица рыбака и индианки, вытер пот со лба рукавом и на цыпочках подошел к Фиб. Ему было страшно. У него в ушах еще стояли вопли жены. Фиб лежала такая неподвижная, что у Марка пересохло во рту и он не мог ничего сказать. Но вот она открыла воспаленные глаза и улыбнулась ему.
– Не волнуйся, Марк, – сонно сказала она. – Все позади. Разве ты не рад такому славному мальчику?
– Но, Фиб, это б-было ужасно. Я думал... думал...
Он неловко взял жену за руку, удивляясь, что она еще может сейчас улыбаться.
– Да, – Фиб сжала руку мужа, чтобы успокоить его. – Было плохо, как я и боялась. Но мы вынесли это – вместе с мальчиком. Мы – сильные!
Марк замер, пораженный торжественной гордостью последних ее слов. Фиб казалась ему витающей где-то в своем мире, далеко от него. Не знал он, что у нее была и другая, скрытая причина для торжества, хотя ее следующие слова могли бы вывести его на догадку.
– Ты не возражаешь, Марк, если мы назовем его Исааком?
– Исааком?.. – Когда Марк задумывался об этом, ему казалось, что сына надо назвать Марком или Джозефом, в честь отца Фиб. Но Исаак? Хотя да, Исаак Алертон. Это было бы комплиментом человеку, поселившему их здесь, и повысило бы интерес Алертона к ним.
– В честь мистера Джонсона, – добавила тихо Фиб. – Пожалуйста, Марк!
В те часы, полные боли и тревоги, она забыла на время обо всем, не вспоминала ни о матери, ни о Боге. Но сейчас она поняла, что это не важно. И когда все было позади, Фиб увидела рядом с собой леди Арбеллу, улыбавшуюся счастливой доброй улыбкой.
Марк не был обрадован, но сейчас не мог ни в чем отказать жене. И потом, если он предупредит, чтобы она молчала, мистер Алертон будет думать, что мальчика назвали в его честь. Марк нежно поцеловал Фиб в губы.
В сентябре 1636 года Фиб, в алом платье с кружевами и свадебной шляпке, быстро шла по Харбор-лейн в бухту Редсон. Ей не меньше, чем маленькому Исааку, не терпелось увидеть празднество. Мальчик пританцовывал от возбуждения, и она крепко держала его за руку, чтобы он не ухитрился запачкать новый костюмчик, который она сшила ему из своего голубого платья. Но если бы не маленький ребенок у нее на руках, она, кажется, сама побежала бы вприпрыжку, как Исаак.
Золотое солнце сияло в лазурном небе, но жары не было. С моря дул легкий ветерок, а перешеек светлым сентябрьским днем выглядел таким близким, что казалось, рукой его можно достать.
– Вон он... вон корабль! – крикнул мальчик, а Фиб улыбнулась и кивнула, спускаясь вниз среди камней в поисках места, удобного для сиденья. Да, это был он, достроенный наконец, большой, красивый корабль на сто двадцать тонн, как хвастался Марк, самый большой в колонии, гордость Марблхеда. Он слегка покачивался на волнах, похожий на черного лебедя, а на корме его красовалась надпись «Желанный». Хорошее название, подумала Фиб, усаживаясь на корме. Ведь целый год весь поселок только о нем и мечтал, а Марк – особенно.
Вот он и сам стоит на юте, облокотившись на перила, и разговаривает с Уайтом и Бенетом, и у каждого в руке кружка. Марк увидел жену и помахал ей:
– Привет, Фиб, я скоро приду. Мальчик знает, что ему делать?
Фиб помахала мужу рукой в ответ и заставила сделать то же сына. Как первый ребенок, рожденный в Марблхеде, Исаак должен был окрестить корабль. И как первый наследник, подумала Фиб с гордостью. Отец его, Марк, вложил всю душу в это предприятие и отдал и деньги и свой труд этому кораблю, работая день за днем вместе с другими мужчинами. Марк мечтал и о доле в прибылях от торговли и говорил, что наконец нашел себе дело по душе – корабел и судовладелец.
За эти шесть лет он очень преуспел в рыбной ловле, у него была своя лодка и место для вяления рыбы в маленькой гавани, но большие планы Исаака Алертона так и не осуществились. Правда, сам Алертон приезжал сюда, но маленький далекий поселок, не отвечающий его амбициям, скоро наскучил ему. А потом его постигло несчастье: дом сгорел, а «Белый Ангел» пропал вместе с грузом. Алертон потерял покой, был все время подавленным, а в 1635 году, передав всю собственность в поселке зятю Моисею Мэврику, он уехал куда-то в колонию Нью-Хэвэн, и в Массачусетсе его больше не видели. Марк сказал тогда: «Скатертью дорога», поняв, что переоценил его, и уже не заинтересованный работать на кого-то еще.
Сколько перемен за недолгое время, думала Фиб. Теперь здесь двенадцать женщин, считая ее, и двадцать восемь мужчин. Она посмотрела на младенца, спящего у нее на коленях, маленького Марка. При его родах помогала Дорка Пич, веселая полная вдовушка из Сога, внезапно вышедшая замуж за тихого рыбака Джона Пича. Роды на этот раз были легкими, совсем не то, что первые. В Марблхеде появилось уже немало хижин и домиков, но, не считая мистера Мэврика, ни у кого не было такого хорошего дома, как у Ханивудов.
«Да, я довольна», – думала Фиб, глядя, как Марк спускается с корабля и направляется к ним. Он выглядел прекрасно, более высокий и сильный, чем другие мужчины. И сколько еще мальчишеского было в нем в его тридцать. Щека его была чем-то измазана, и не все пуговицы на камзоле были застегнуты.
– Ты беспечен, как ребенок, – мягко укорила мужа Фиб, вытирая его щеку. – Нет, нет, не надо его подбрасывать, – воскликнула она, увидев, что Марк схватил старшего сына и подбросил его над головой. – А то его будет тошнить после обеда.
– Ну нет, черт возьми, – расхохотался Марк, поставив на землю восторженного ребенка. – Он не в меня, если у него некрепкий желудок. – Марк вдруг покачнулся, но на ногах устоял.
– Ох, Марк, – с веселым упреком заметила Фиб, – неужели на корабле у вас не было другого занятия, как пьянствовать?
– У нас все готово, ждем только большой воды, и пока я могу пить, сколько влезет. Ну, малышка, не делай такое лицо. Сегодня полагается веселиться. Я сегодня счастлив, как никогда. – Марк обнял жену за талию. – Все наконец у нас идет хорошо.
– Конечно, – улыбнулась ему Фиб. Может быть, из женского суеверия, возникло у нее какое-то дурное предчувствие, но лишь на минуту. А Марк, притягиваемый, как магнитом, снова отправился к кораблю и поднялся на борт.
На берегу теперь полно было народа. Работы на корабле прекратились, принаряженные марблхедцы собрались поглядеть на это зрелище, в основном это были женщины с детьми и немногие мужчины, не занятые на корабле. У всех было приподнятое настроение, кто-то кричал, кто-то пел песни. Ремембер Мэврик, молодая жена Макея, явившаяся в своем умопомрачительном зеленом платье, помахала рукой:
– Фиб, привет, ты уже здесь? Смотри-ка, кто это там? Клянусь, это мужчины из Салема!
Фиб проследила за взглядом женщины. К берегу шли, стараясь не привлекать к себе внимания, два человека в темном.
– Решили поглазеть, как будут спускать корабль на воду, – рассмеялась Фиб, – и держаться на расстоянии. Не дай Бог, Марк их увидит.
– Или кто-нибудь еще из наших мужчин.
И она не ошиблась. Том Грей, заметивший чужаков, вдруг остановился.
– Нам не нужно здесь чужих, – закричал он. – Сукины дети, шпионы чертовы! Убирайтесь к вашим чиновникам и святошам! У вас самих силенок не хватит построить такой корабль!
Он поднял большой камень. Салемцы поспешно спрятались за дерево.
– Успокойся, Том, – сказала Фиб, опасаясь, что его снова притянут к суду в Салеме. Салем считал этот свой аванпост богопротивным пасынком и занимался им только ради поддержания дисциплины. В Марблхеде не было ни молельного дома, ни проповедника, и мало кто из местных жителей нуждался в том и другом.
Том, бросив камень, попал в дерево, он хотел бросить еще один, но появившийся рядом Мэврик вмешался, решительно сказав:
– Пускай побудут здесь. У нас есть более достойные занятия.
Вода прибывала, корабль нужно было спускать на воду. Несколько оставшихся на берегу мужчин откликнулись на крики с корабля, стали ударять по опорным доскам топорами.
Женщины собрались вместе, глядя на корабль с гордостью и надеждой.
Корпус корабля был из местной древесины, мачты – из эссекских елей, канаты для корабельной оснастки привезены из Бристоля, парусины тоже из Англии, корабль был покрашен индейскими красителями с рудника в Беверли. И скольким пришлось пожертвовать, чтобы все это приобрести! Сколько ткани, думала Фиб, было приобретено только от продажи теленка ее Бетси. Но все марблхедцы при своей бедности (даже Мэврики считались бедными по бостонским меркам) пожертвовали многим ради своего «Желанного». Они все делали сами, люди из Корнуолла и других западных графств, такие разные по нраву и воспитанию, но объединенные любовью к свободе и к морю.
Прибывшая вода достигла уже отметки, сделанной корабелами на скале. Удары мужчин стали энергичнее. Маленький Исаак дернул мать за юбку. «Вон папа», – пронзительно закричал он, показывая на корабль пальчиком и подпрыгивая от радости. Фиб поглядела туда и увидела Марка, карабкавшегося на грот-мачту первым из трех молодых людей. У нее захватило дух, но она улыбнулась. Ах, Марк! Никак не может постоять спокойно! Но если двое остановились на уровне «вороньего гнезда», то Марк полез выше, устроившись на рее брам-стеньги, откуда и помахал шляпой с торжествующим видом. И снова Фиб почувствовала холодок страха. Почему он всегда так безрассуден, так хочет во всем превзойти других, почему не..?
– Миссис Ханивуд, мальчик готов? – услышала она голос Мэврика, стоявшего рядом с бутылкой кларета.
– Да, конечно, – ответила Фиб. – Пойдем со мной, дорогой, – сказала она сыну.
Исаак взял бутылку и, вступив, поддерживаемый Мэвриком, на помост, послушно пролепетал:
– Я крещу тебя «Желанный».
Вино брызнуло на огромную корму.
Корабль, устремившийся навстречу прибывающей воде, вдруг накренился, и люди на берегу замерли в страхе. Корабль сразу выправился, но Марк, сильно наклонившийся вперед, чтобы разглядеть получше своего сына, выполняющего торжественный обряд, потерял равновесие и, сорвавшись, упал на палубу...
Марк много дней пролежал без сознания, а когда пришел в себя, сознание его все же было не совсем ясным и ноги его не двигались. Моисей Мэврик послал лодку в Салем за врачом. Однако этот джентльмен, осмотрев Марка, сказал, что предполагает перелом позвоночника и сделать ничего не может.
Фиб приняла приговор молча. Она не жаловалась, не молила о помощи, глаза ее словно застыли, и доктор решил, что она немного не в себе. Так же решили и другие жители Марблхеда, пришедшие выразить свое сочувствие и принесшие еду, получив в ответ вялую благодарность Дорка Пич, помогавшая ухаживать за больным, и Том Грей, пренебрегший любовью к удовольствиям, чтобы освободить Фиб от самой тяжелой работы, думали по-другому. Они видели ее постоянную нежность к Марку, который не раз бывал груб, а иногда, в бессознательной ярости на судьбу, проклинал ее или маленького Исаака. В бреду и горячке он представлял себе, что находится на корабле, и Фиб, пренебрегая насмешками некоторых горожан, попросила Тома сделать большую качалку. Когда качалка была готова, они положили в нее Марка, и Фиб стала осторожно качать его. Эти мерные движения, казавшиеся Марку корабельной качкой, приносили ему облегчение, и боль уходила.
Потом Марк немного окреп, боль прошла, и он больше не нуждался в качалке. Теперь он все время молча лежал на кровати. И однажды, когда Фиб принесла ему ужин, Марк поглядел ей в глаза и сказал:
– Принеси мне ружье, Фиб! Я не могу так жить... – Он ударил себя по парализованным ногам. – Я калека, не человек. – Лицо его исказилось, он схватил жену за руку. – Принеси ружье, Фиб. А когда ты станешь вдовой, найдутся многие, кто захочет взять тебя с детьми...
Тогда она обняла мужа за шею и, утешая, как ребенка, стала нашептывать ему:
– Тише, тише, милый! Мы выстоим, я знаю. Ты поправишься. Вот увидишь, весной ты снова будешь ловить рыбу.
Но она знала, что этого не будет. В те месяцы, что они жили на пожертвования соседей, она не раз думала, как им быть дальше.
Первый рейс «Желанного» был удачным: Испания и Португалия охотно раскупили соленую рыбу, оказавшуюся вкуснее местной. Корабль вернулся с вином и солью и с умеренной прибылью. Доля Марка была маленькой, и он не заинтересовался ею. Фиб не решилась говорить с ним о корабле, опасаясь обострений тяжелой болезни, что было бы хуже его нынешней апатии.
Фиб долгое время провела в сомнениях и тревоге, которые она тщательно скрывала от Марка. Молодая женщина долго лежала без сна на чердаке, где она теперь спала с детьми. Однажды хмурым февральским утром, проснувшись, она приняла решение. Фиб постаралась сразу начать действовать, пока решимость не изменила ей. Она перепеленала младенца, разогрела на завтрак кашу и уговорила немного поесть Марка, безучастно лежавшего в своей постели. Фиб сказала, что уйдет ненадолго, но Марк схватил ее за руку, словно опасаясь, что она его покинет навсегда.
Когда Дорка Пич, добросердечная и пока еще бездетная женщина, как обычно, пришла помогать, Фиб ждала ее уже в верхней одежде. Оставив на Дорку свой дом, Фиб отправилась к Моисею Мэврику. Он был дома и сидел за столом у пылавшего очага. Принял он ее приветливо, но взгляд его стал тревожным. Фиб не удивилась: ее трудности были бременем для всего поселка. Мозес предложил женщине стул, а сам снова сел за стол.
– Ну, как себя сегодня чувствует ваш муж, миссис Ханивуд?
– Не хуже и не лучше. Разум его стал ясным, но он не может ходить. И боюсь, что уже не сможет, – ответила Фиб, справившись с волнением.
– Это плохо, – покачал головой мистер Мэврик. – А ведь такой был силач! Работал всегда за двоих. Не будь он только таким безрассудным... – Мэврик сказал это, не подумав о собеседнице, он, как и другие, считал, что у Фиб неженский характер. Поэтому он поразился, увидев ее искаженное горем лицо.
– Простите, миссис Ханивуд! – вскричал он. – Я не хотел причинить вам боль. Не стоит вспоминать о прошлом.
– Не стоит, – подтвердила Фиб, – я пришла к вам ради будущего.
Взгляд Мэврика снова стал тревожным, и он вздохнул. Его молодая жена любила миссис Ханивуд и часто беспокоила его вопросами: что же будет дальше с этой несчастной семьей? Провизии в Марблхеде было не так много, чтобы кормить еще четырех человек, да к тому один из самых активных членов общины превратился в балласт. Если бы Марк умер, думал Мэврик, его вдова могла бы найти себе нового мужа, ведь женщин здесь мало.
– Думаю, миссис Ханивуд у вас только один выход: возвращайтесь в Англию. Там есть родные, которые позаботятся о вас.
Фиб молчала так долго, что Мэврик стал беспокоиться. Потом она заговорила, тихо и медленно:
– Я думала об этом уже много раз. Но вернуться я не Могу. Да, моя семья примет нас с радостью, мои родные будут заботиться о Марке, содержать меня и детей...
– Но тогда почему? – нахмурился он. – Что вас здесь удерживает?
– Я не могу уехать по двум причинам.
Мэврик ждал, продолжая хмуриться. Наконец она заговорила вновь.
– Я не могу уехать, потому что тот, прежний, Марк не хотел бы этого. Он выбрал это место, здесь родились наши дети, и Марблхед стал нам... домом. И вторая причина... мое обещание.
Обещание, думала Фиб, обещание, которого я не давала. Она вспомнила умирающую леди Арбеллу и письмо, которое лежало в сундучке.
– Прекрасные основания, – ответил мистер Мэврик, – несомненно делающие вам честь, но с практической стороны...
– Понимаю, – кивнула она. – У меня есть план. Я прошу вас обратиться к властям Салема за разрешением для меня открыть здесь таверну.
– Таверну? – переспросил Мэврик с облегчением, увидев наконец решение этой проблемы. – Вы хотите сказать, в вашем доме? Но есть ли у вас комната для этого? Сможете ли вы заниматься этим? Наше поселение, по-моему, еще слишком маленькое, чтобы содержать таверну.
– Ничего, – ответила Фиб. – Моржи и рыбаки наверняка будут ей рады. Мне поможет Том Грей. У кухни можно пристроить комнатку для Марка, а вторую комнату сделать распивочной. Марк тоже, я надеюсь, когда-нибудь заинтересуется этим. Он сможет вести книги доходов и расходов и всегда будет среди людей.
– Но чем вы заплатите за открытие?
– Из доли Марка с прибыли «Желанного».
Моисей посмотрел на женщину с удивлением. Он недооценил ее. Она была в здравом рассудке, а ее характеру позавидовал бы иной мужчина. От возбуждения на лице Фиб появился румянец, и Моисей заметил, что она вовсе не дурнушка.
– У вас есть мужество, моя дорогая, – заметил он.
Фиб выглядела удивленной.
– Не думаю, что это так, – ответила она искренне. – Во всяком случае, я этого не чувствую.
Мэврик улыбнулся, начиная понимать, почему эту женщину так любила его жена.
– Иногда мы плохо знаем и свои добродетели, и свои недостатки, – сказал он, вставая. – Я думаю, вы справитесь, ваш план хорош. Чем могу, помогу.
Фиб открыла таверну в мае 1637 года. В тот день Марка усадили в кресло у бочонка в распивочной и, хотя он был погружен в меланхолию и апатию, все же смог обратиться с речью к первым гостям – Моисею Мэврику и Джону Пичу. Фиб в белом фартуке и чепчике стояла за прилавком рядом с Марком и, когда чувствовала, что он слишком напряжен, шептала ему слова одобрения. Распивочная, с полками, уставленными кружками и кувшинами, со столами и скамейками, мало напоминала комнату, в которой прошел первый период их жизни здесь. Их спальня, пристроенная Томом Греем, была расположена с северной стороны кухни, окнами она выходила на маленькую гавань. Марк мог теперь смотреть на берег, на рыбацкие лодки и видеть там своего старшего сына, который убегал на берег при каждой возможности, увиливая от поручений матери.
А над входом в таверну Том Грей прибил засушенную ореховую ветку, как требовал обычай. Но Фиб хотела иметь вывеску, которую заказала бродячему маляру. Тот изобразил две каминные опоры и птицу над ними. Надпись на вывеске гласила: «Очаг и Орел», и, хотя местные жители предпочитали называть таверну «У Ханивудов», для Фиб вывеска была предметом тайной гордости. Хотя в дом теперь приходили чужие, каминные подставки красовались и в очаге и на вывеске, а орел напоминал изображение на носовой части «Арбеллы».
Глава третья
Вывеска «Очаг и Орел» затрещала на ветру под окном Эспер Ханивуд, разбудив ее солнечным утром двадцать третьего апреля 1858 года.
– Проклятая вывеска, – пробормотала девушка, закрывая голову подушкой. – Надо ее крепче прибить или вообще снять, как хочет мама. Такого, говорят, уже нет в гостиницах, а Джонни Пич однажды посмеялся над ней, сравнив птицу на вывеске с жареным цыпленком. Правда, папа против. Он не хочет ничего менять.
Эспер потянулась в постели и решила встать Ужасно много надо успеть до школы. В распивочном зале полно народу, и сегодня вечером кое-что готовится. Здесь будет чуть ли не вся команда корабля, отплывающего завтра в весенний рейд к Отмелям. Джонни прямо не терпится, ведь теперь он будет полноправным участником плавания на «Диане».
Эспер вздохнула. Глупо думать о Джонни, если он не обращает на нее внимания, теперь, когда ей уже шестнадцать и она взрослая девушка. Да и раньше он не баловал ее вниманием, когда, бросив школу, стал плавать юнгой к Большим Отмелям. Лет пять назад, когда Джонни было четырнадцать, ему вдруг стало стыдно играть с девчонкой. «Как жаль, что я не парень, – думала Эспер с грустью. – Джонни научил бы меня ходить в море, я могла бы грести не хуже любого мальчишки». Однажды, когда ей было лет десять, Джонни, одолжив ей один из своих костюмов, тайно провел ее на «Баланс», который шел в Бостон за солью. Когда они вернулись назад, был страшный шум и мать ее так отлупила, что она неделю не могла сидеть. Но все же она не жалела.
Эспер услышала тяжелую поступь матери, затем – резкий стук в дверь.
– Торопись, Хэсс, пора вставать!
– Сейчас, ма, – ответила девушка, неохотно вылезая из постели и становясь на лоскутный коврик, сшитый бедной старой бабушкой незадолго до смерти. Он, конечно, был теплым и очень чистым, благодаря заботам мамы, но Эспер он не нравился. У Чарити Треверкомб рядом с кроватью лежал настоящий толстый турецкий ковер красного цвета. Но Треверкомбы богатые. А Ханивуды были богатыми недолго – в середине прошлого века, когда судовладелец Моисей Ханивуд пристроил к дому большое новое крыло и выдал замуж дочерей в лучшие семьи Марблхеда: Хуперов, Орнов и Джерри. Но тут грянула революция, и он все потерял. Эта Чарити – самая хорошенькая девочка в Марблхеде.
Эспер умылась над фарфоровым тазиком, вымыла руки и шею и с облегчением решила, что можно не мыться целиком, так как времени оставалось мало. Она не хотела быть такого роста – Эспер была выше всех девушек в их пансионе, почти такая же высокая, как Джонни. А в прошлом году оказалось, что у нее к тому же большая грудь. Эспер вытерлась и начала одеваться. Потом стала яростно расчесывать волосы, рыжие, почти морковного цвета, длинные, ниже талии и такие толстые, что из них, как дразнили ее в детстве, можно было сделать канат. Девушка посмотрелась в зеркальце, как всегда недовольно. Зачем Господь наградил ее высоким ростом, круглым лицом, светло-карими глазами, которые иногда кажутся зелеными, да еще этими густыми бровями? Она бросила на столик расческу и зеркало и надела свое коричневое школьное платье. Ну, хорошо хоть веснушек Бог не дал, а то у мамы и у некоторых из Доллиберов еще и веснушки есть.
Эспер кое-как убрала постель, надеясь, что мать будет занята и не обратит внимания. Тут она услышала стук копыт и выглянула в окно. Приехала телега с грузом из Медфорда. Двое мужчин сгружали ящики с черной патокой и ромом и носили их в таверну. Как рано, подумала слегка удивленная Эспер. Наверное, ночью ехали. И она поспешила вниз, в кухню.
Девушка услышала из распивочной голос матери:
– Переверни колбаски, поставь пироги с рыбой. Надо снять сливки с молока. И поторопись: оба коммерсанта уезжают в Линн.
Эспер кивнула и побежала к малой кухонной плите. Большой очаг они разожгут потом, но плита еще горячая со вчерашнего дня, ее легко протопить. Так, тесто готово. Эспер перевернула колбаски, поставила в печку пироги и с удивлением увидела, что мать неподвижно стоит посреди комнаты, молча глядя на листок бумаги.
– Что это, ма? – спросила девушка, пытаясь заглянуть через плечо матери. Оказалось, что это обыкновенный счет на ром и патоку, но в самом низу – виднелись еще несколько коричневых строчек.
– Занимайся своим делом, – ответила Сьюзэн. Но она сказала это неуверенно, что было не очень на нее похоже, и покосилась на бумагу. – Именно сегодня, когда столько народу, и вечером будет полный дом... Но как-то надо это сделать.
– Что, мама? – вскрикнула Эспер, сгорая от любопытства.
Сьюзэн положила бумагу в карман фартука.
– Ты будешь реветь...
– Нет, мама, нет!..
Сьюзэн покачала головой и нахмурилась.
– Пошевеливайся, а то в школу опоздаешь. – Она прошла на кухню, подошла к двери кабинета мужа и распахнула ее без стука. Эспер, побуждаемая любопытством и духом противоречия, подошла ближе. Дверь была приоткрыта.
