Текст книги "Очаг и орел"

Автор книги: Эни Сетон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Снова опустившись в кресло-качалку, Эспер немедленно ощутила крепость и жизненную силу своего тела. Волосы оставались такими же густыми. Их все так же было трудно расчесывать, как и в молодости. Только вскоре после смерти Эймоса они поменяли цвет и из золотисто-каштановых превратились в жемчужно-белые. Необычная седина для шатенки. Но не поседели ее брови. Эти густые черные брови молодили ее, в чем Эспер с удивлением убеждалась всякий раз, когда смотрела на себя в зеркало.

Сегодня утром она уделила зеркалу несколько минут своего времени. Эспер собрала волосы в узел, воткнула в них гребень из черного янтаря и вообще привела себя в порядок, так как Карла любила, когда ее бабушка нарядно выглядела.

– Как бы мне хотелось, чтобы на Карлу мог взглянуть Эймос! – подумала она.

Он всегда мечтал иметь дочь, хотя никогда и не признавался в этом. Эспер не смогла родить ему дочери, но Эймос по крайней мере имел бы возможность подарить свою любовь внучке. Если, конечно, Элеонора позволила бы ему это.

Эспер покачала головой и улыбнулась. Генри взял себе в жены именно такую женщину, о которой думал, еще будучи ребенком. Он другой и не мог себе выбрать!

Отцом Элеоноры был Карл Уиллафби Нортон Третий. Он одним из первых построил себе дачу на Неке. Это было в восемьдесят первом году. Тогда еще открыли Восточный Яхт-клуб. Мистер Нортон считал себя моряком и имел двухсотфутовую паровую яхту, капитана-англичанина и восемь человек команды.

Впрочем, самого мистера Нортона и его утонченной дочери Элеоноры хватало только на то, чтобы посидеть в креслах-качалках на корме под навесом в приятном обществе особо приближенных гостей.

– О, Боже, Генри! – воскликнула Эспер как-то. Это было в те времена, когда ее сын только ухаживал за Элеонорой. – Как ты можешь все дни валять дурака на том плавающем чайнике?! Ты же марблхедец! Почему бы тебе не покатать свою девушку в настоящем шлюпе или даже в рыбачьей плоскодонке. Пусть она наконец узнает, что такое море.

Генри старался не потерять самообладания.

– Элеоноре это не нужно, мама. Да и я не считаю себя марблхедцем. По крайней мере я не собираюсь торчать в этом болоте всю мою жизнь. Вспомни бедного отца.

Генри был добрым мальчиком. Он просто сказал все как есть и, конечно же, был прав. После банкротства отца Генри жил в «Очаге и Орле» только потому, что больше негде было жить. Но он никогда не водился с местными подростками. Эспер никогда не приходилось бить его по губам за всякие непристойные словечки, как она била Уолта. Генри никогда не воровал треску с сушилок для рыбы. Господи, а ведь когда он был совсем маленьким, еще существовали на свете такие вещи, как сушилки для рыбы!.. Он никогда не прогуливал школу, в отличие от Уолта. Наоборот, он был упорен в занятиях, прекрасно учился, поступил в Гарвард и окончил его с отличием. После этого он без всякого труда нашел себе прекрасную работу в Бостоне. А в девяносто пятом женился на Элеоноре.

Воспоминание о той свадьбе вызывало теперь у Эспер лишь улыбку. А тогда ей было не до смеха. Она была вне себя. По прошествии многих лет плохие вещи уже не кажутся трагичными и даже не вызывают былого возмущения или раздражения. С возрастом все больше и больше понимаешь, что не можешь управлять ни жизнью, ни людьми, поэтому лучше сидеть спокойно и смотреть на все со стороны и с улыбкой.

Особенно Эспер запомнилась в тот день Элеонора. Поскольку матери рядом не было, ее отец привез какую-то тетку, которая должна была подвести невесту к жениху. Но Элеонора прекрасно справилась с этим и сама. Тридцатикомнатный особняк с башенками, построенный на перешейке, в тот день весь утопал в цветах, присланных из Бостона. На яхте были подняты белые вымпелы и развешены японские фонарики. За день до свадьбы она под парами пришла из Бостона, до отказа заполненная приглашенными на торжество гостями со стороны Нортонов.

Венчание состоялось в Марблхеде, в небольшой церквушке Святого Михаила на Фрог-Лайн. Нортоны относили себя к приверженцам епископальной церкви, так что местная церковка показалась Элеоноре причудливой и эксцентричной. Вообще многие вещи в Марблхеде казались ей причудливыми, включая «Очаг и Орел» и будущую свекровь.

Во время свадебного приема в особняке Нортонов Эспер сидела вместе с Уолтом за колонной с розовыми фестонами. Там-то до нее и донесся высокий и звонкий голос Элеоноры, вводившей в курс дела своих молодых кузенов из Проведенса.

– Поначалу папа ужаснулся моему выбору. Ну, вы знаете, что он недолюбливает этих аборигенов. Но Генри такой милый. И потом, он закончил Гарвард. Наконец, он происходит из очень древней семьи. Ханивуды появились здесь, если хотите знать, вместе с флотом Уинтропа. Это еще даже до Нортонов было! У них в городе очень миленький домик. Слишком романтичный, правда. Страсть как хочу добраться до него, только эта мамаша Портермэн...

Тут Элеонора чуть понизила голос:

– Вы видели ее рядом с Генри среди гостей. Ну, как вам экземплярчик? Если честно, то я пыталась, как могла, заставить ее надеть другую шляпку. Но чего от нее можно ожидать?! Вы не поверите! Она ни разу не выбиралась из Марблхеда! Ни разу за всю свою жизнь! Вы только представьте себе это: год за годом жить на одном месте, где ничего никогда не происходит. Но мой Генри совсем на нее не похож.

Новобрачная прервалась и чмокнула своего мужа в щеку. Эспер посмотрела на сына, и ее возмущение понемногу улеглось. Они по-своему любили друг друга. Эспер многое простила Элеоноре за то, что той каким-то чудом удалось вдруг произвести на свет такое очаровательное создание, как Карла.

Эспер вспомнила о внучке, тут же вскочила с кресла-качалки, прошла в новую кухню и зажгла газовую плиту. Они скоро приедут, и Элеонора сразу же потребует чаю. Генри и Элеонора пили только чай, а Эспер и Уолт – только кофе. Но и для того, и для другого нужен кипяток.

Вода уже начала закипать – на газовой плите все готовилось удивительно быстро, – когда Эспер услышала снаружи, со стороны Франклин-стрит, гудки машины и рев двигателя.

Она чуть убавила газ, повесила на крючок фартук и выбежала во двор. В поредевшей кроне каштана посвистывал ветер. Большой и желтый «Паккард», весь забрызганный грязью, взвизгнув тормозами, остановился перед калиткой. Его фары вспыхнули на мгновение и погасли. С передних сидений выбрались шофер и Генри. Генри тут же открыл заднюю дверцу для Элеоноры. Все трое кутались в плащи, а вуаль из розового шифона, вившаяся со шляпки Элеоноры, на миг заслонила собой четвертую маленькую фигурку, появившуюся из машины. Увернувшись от руки матери, девочка бегом бросилась навстречу Эспер, крича:

– Марни, Марни, мы приехали!

Элеонора замешкалась на минуту у машины, и Эспер украдкой крепко обняла внучку.

– Здравствуйте, матушка Портермэн, – проговорила подошедшая Элеонора, едва коснувшись своими губами щеки Эспер. – Это была не поездка, а какой-то ужас! Грязь, ветер!.. Генри, надо что-то делать со здешними дорогами. Поговори с сенатором, что ли... Карла, милая, успокойся наконец. Ты оглушила бабушку своими криками.

Карла, которая хотела было на одном дыхании рассказать Эспер о двух тюленятах, которых они заметили, проезжая по набережной, тут же замолчала. Она привыкла слушаться маму и мадемуазель Арлетт. Марни она тоже слушалась, но по-другому.

Маме не нравилось, когда она называла бабушку этим детским именем – Марни.

– Больше никогда не буду в присутствии мамы, – решила про себя девочка. Бедная мамочка! У нее столько забот. Дедушка лежит больной в Бруклине. А тут еще эта поездка в Европу... Карла даже отступила от бабушки на шаг, пропуская к ней отца. Шофер тем временем нес по дорожке к дому чемоданы.

Девочка нежно осматривала хорошо знакомое место. И конский каштан все тот же. Напрягая в сумерках зрение, она пыталась рассмотреть, сохранился ли еще на дереве шалаш. Карла вдохнула соленый воздух и облизала розовые губы. Не иначе ветром до нее донесло брызги с моря. Она с любовью разглядывала горбатый, словно верблюд дом. Он и вправду напоминал верблюда с оттопыренными ушами.

Девочка последовала за взрослыми. Они вошли в дом через центральное крыльцо и оказались в гостиной. Карла вновь глубоко вдохнула в себя воздух. Ноздри ее затрепетали. Каждая комната этого дома имела свой особенный запах. Все эти запахи были девочке приятны, хотя запах гостиной нравился ей в меньшей степени, чем остальные. Здесь пахло газом, мастикой, а также веточками лаванды, которые Марни держала в кувшинчике с зелеными крапинками, стоявшем на этажерке. В этой комнате перебывало много друзей этого дома. Девочка посмотрела в сторону пианино с открытой клавиатурой. Она знала, что, когда Марни разрешит ей поиграть на нем, оно издаст какой-то дребезжаще-нестройный звук. На этажерке, помимо кувшинчика с лавандой, было много других забавных вещиц. В основном резные безделушки из кости и дерева. Мужчины рода Ханивудов делали их сами, когда уплывали на Большие Отмели.

На столе, стоявшем посредине комнаты, лежала плюшевая подушечка с бахромой, а на ней толстенький томик Библии и еще более толстый альбом с изогнутыми серебряными пряжками. В альбоме не было ничего особенно интересного. Разве что только две фотографии Марни тех времен, когда она была еще молодой. На этих фотографиях все остальные люди были удивительно похожи друг на друга. Марни со смехом говорила, что это от того, что они все Доллиберы. Гораздо больше интереса для девочки представлял стереоптикон и целый ящик поблекших картинок к нему, среди которых были виды Ниагарского водопада, Великих Пирамид, а также падающей Пизанской Башни. В прошлом году во время летней поездки в Европу мадемуазель Арлетта отвела Карлу к этой башне, и девочка увидела ее своими глазами. Ее ожидания обманулись. На картинке у Марни башня производила большее впечатление, казалась более настоящей и таинственной.

Мама, папа и Марни сидели за маленьким чайным столиком у самого камина, и Карла не могла протиснуться к его трубе, сплошь выложенной изразцами с библейскими сюжетами. Здесь был Иона и забавный кит, смахивающий на мопса. Моисей, высекающий воду из скалы, и Рахиль у колодца. Марни любила рассказывать Карле библейские истории. Кажется, уже все рассказала. Мама не одобряла только особенно кровавые. Карла давно уже усвоила, что есть некоторые вещи в «Очаге и Орле», которых мама и папа не одобряют. Даже в самой Марни было что-то, что вызывало неодобрение у мамы и у папы. Они, конечно, помалкивали об этом, но все-таки Карла это чувствовала. Например, по маминому голосу...

– Спасибо за чай, матушка Портермэн. Он очень освежил нас. А... ваши гости все уже уехали?

Марни оживленно кивнула:

– Да, сегодня выгнала последнего. Центральная и Желтая комнаты приготовлены и ждут вас.

Мама и папа никогда не спали в одной комнате. Папа поставил свою чашку и чуть нахмурился.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты принимала постояльцев, мама. Ты же отлично знаешь, что в этом теперь нет необходимости. Только скажи мне, и...

Марни усмехнулась и состроила такое лицо, какое состроила бы в такой ситуации сама Карла.

– О, я знаю, Генри, вы с женой на редкость щедры. Но постояльцы – это мое общество. И потом, мне не нравится сидеть сложа руки.

Красивые мамины губы сжались, и она также поставила свою чашку.

– Не пойму, как вы терпите множество незнакомых вам людей в собственном доме? Мне это кажется просто... С одной стороны, вы такая индивидуалистка, в хорошем смысле, так дорожите родовым домом, а с другой... Не могу никак понять психологию...

Мама всегда вставляла в свою речь длинные слова, когда сердилась. Они сбивали с толку многих людей, но Марни и глазом не моргнула.

– Видите ли, Элеонора, – мягко проговорила она, – этот дом всегда использовался в качестве гостиницы. Мне нравится делить его с другими.

Мама и папа переглянулись, и папа пожал плечами. Но мама никогда не сдавалась так легко.

– Уж не говоря о многом другом, – продолжала она, – ведь в этом доме есть много фамильных и весьма дорогих вещиц. Как вы можете доверять их постояльцам? А если сломают что-нибудь или потеряют? Конечно, многие безделушки не стоят внимания, но есть и по-настоящему старинные и ценные. Когда я вернусь из Европы, я думаю, вы разрешите мне отобрать все самое ценное? Ведь...

– Что-что разрешить? – спокойно переспросила Марни.

Мама была сильно напудрена, но после этой реплики покраснела так, что никакая пудра не могла бы этого скрыть. Карла тут же вспомнила, как однажды мама говорила папе, как чудесно смотрелся бы этот резной якобинский сундук из дома Марни на их лестничной площадке в Бруклине. Это был сундук невесты, где хранилось приданое. Но сейчас мама не упомянула об этом, она сказала:

– А что, Массачусетский исторический музей был бы счастлив выставить эти вещи! Там и заботиться о них будут лучше.

– Осмелюсь заметить... – с улыбкой тихо проговорила Марни (улыбаться-то она улыбалась, но глаза ее стали колючими и будто даже злыми), – в последнее время здесь шатается много любопытных людей. Они все вынюхивают и выведывают. Дай им волю, они и на дом повесят табличку «Не трогать руками». Все верно. Только это дом, в котором я живу. Дом, а не экспонат. А что касается вашего замечания о «фамильных вещах», то эти вещи делались не для того, чтобы называться «фамильными», а для того, чтобы использоваться по назначению. Они принадлежали людям, а не музеям. И то, что это было две-три сотни лет назад, ничего не меняет. До тех пор, пока от меня здесь еще кое-что зависит, они будут использоваться по назначению. И пусть уж лучше их ест своя моль, домашняя.

Карла пришла в возбуждение от нахлынувших чувств. Марни была абсолютно права. Когда у тебя есть свой дом – это настоящее счастье. Горбатый, похожий на старого верблюда дом, все, что в нем есть, старые вещи и новые, скалы, море, город – все это были части целого, неразрывные части. Все здесь было спокойно и на своем месте. Неприятности, конечно, случались и здесь, но они переживались здесь легче, чем в любом другом месте. Например, два года назад, когда она была здесь, умер котенок. Тогда Карла очень расстроилась. Но весь дом словно сомкнулся вокруг нее, обнял ее и стал утешать и убаюкивать, как это умела делать Марни.

Такого Карла не чувствовала ни в бруклинском доме, ни в особняке с башенками, ни в отелях, ни на пароходах. Там постоянно нужно куда-то торопиться. А здесь...

– Ну что ж, – сказал папа, чуть улыбнувшись. – На том и порешили. Марблхедское мировоззрение тебе, Элеонора, все равно не изменить. Мама, а когда вернется Уолт? Давай все вместе отправимся ужинать в «Рокмир». Слуг у тебя, как всегда, нет, и мне хотелось бы избавить тебя от хлопот готовки.

Марни вздохнула и стала составлять чайные приборы обратно на поднос.

– Я отпустила Дилли домой, в Клифтон. Собственно, я думала приготовить для вас ужин, но чуть позже. А когда вернется Уолт, я не знаю. Он уплыл на своей лодке смотреть ловушки у Чейпел-Ледж. Пора бы ему и вернуться. Да и ветер усиливается.

– Вернется, никуда не денется. И принесет еще с собой восхитительный запах рыбы и алкоголя, – смеясь, проговорила мама. Только это был не обычный смех, а какой-то особенный. Дело в том, что она недолюбливала дядю Уолта и порой даже говорила папе:

– Генри, ты отлично знаешь, что меня никто, даже самый лютый мой враг, не сможет уличить в снобизме. И дело вовсе не в том, что твой брат зарабатывает себе на хлеб ловлей омаров, я не возражаю. Но он такой невоспитанный! У него всегда такая одежда и... И он, извини меня, так ругается! Я была просто в ужасе, когда слуги рассказали мне о том, как он однажды объявился пьяный у задней двери отцовского особняка и пытался там с тачки торговать своими омарами!

Папа, узнав об этом, тоже рассердился, но Карла прекрасно знала, что дядя Уолт сделал это для смеха. Он был действительно большим и неотесанным и обычно – если только не взбесится – отличался немногословностью. Но проделывал забавные штуки. Прежде всего для того, чтобы позабавить самого себя.

– Помоги бабушке управиться с посудой, дорогая, – распорядилась мама, поднимаясь из-за стола. Она свернула свою розовую вуаль взяла перчатки и дамскую сумочку. – Мы с папой пойдем наверх и приведем себя в порядок к ужину.

Карле только того и надо было. Она последовала за Эспер в старую кухню, где, как обычно, пахло горящими сосновыми дровами, жареными бобами и имбирным пряником.

– О, Марни! – радостно воскликнула девочка. – Ты хочешь опять готовить в старой кирпичной печке?

Эспер чуть печально улыбнулась.

– Я понимаю, конечно, что это с моей стороны глупо, так как на газовой плите все делается быстрее... Но бобы на плите готовятся плохо. С печью много возни, но я все же люблю пользоваться именно печью.

– Я тоже, – сказала девочка. – И про свечи не забыла! Можно я их зажгу?

Зажигание свечей всегда превращалось в первые дни каждого посещения этого дома Карлой в серьезную церемонию. Эспер вставила восковые свечи в настенные оловянные подсвечники и в шеффилдский канделябр, стоящий на дубовом комоде.

Она выключила газ, а Карла в это время, сосредоточенно покусывая губы, зажигала свечи.

– А теперь, – со счастливым вздохом воскликнула девочка, – все стало совсем так, как в те времена, когда ты была маленькой, правда?

– Не совсем. Свечи всегда стоили дорого, обычно мы использовали для освещения масляные лампы, одна из которых стояла, между прочим, вот здесь на столе. А иногда обходились и светом камина.

Карла посмотрела на стол и кивнула. Затем она опустилась на трехногую табуретку у самого камина. Это была ее табуретка, на которой она всегда любила сидеть. До нее эта табуретка считалась табуреткой Эспер, а до Эспер – табуреткой Роджера.

Девочка выжидательно посмотрела. У нее было очень миленькое личико, обрамленное локонами темно-русых волос, в которых красовались большие синие банты.

– Расскажи мне опять те истории, которые тебе рассказывал твой папа, а? Например, о зарубине от пиратской сабли на этом столе.

– Не сейчас, дорогая. У нас еще будет много времени. А пока помой за меня эти чашки, и осторожнее с ручками, они очень хрупкие.

«Господи, сколько же раз мама говорила мне то же самое! – подумала тут же Эспер. – Но в то время я совсем об этом не задумывалась Как сейчас не задумывается и Карла».

Сильный порыв ветра ударил в старый дом, засвистел в печной трубе, разметав по очагу тонкий пепел. Ну, теперь все ясно. Шторм. Скорее бы возвращался Уолт! Внезапный приступ страха овладел Эспер, и она, ругая себя за это, прислонилась к раковине.

Уолт был первоклассным моряком Он выходил невредимым из десятков штормов. Его широкобортный бот отличался устойчивостью и к тому же был снабжен новым мотором. Не было никаких оснований для беспокойств и мрачных предчувствий.

– Что с тобой, Марни, – глядя на бабушку, спросила девочка. – Ты испугана?

– Чепуха! – резко обернувшись к внучке, Крикнула Эспер.

Она тут же увидела, как личико Карлы исказилось в выражении обиженного изумления и смущения. Эспер поняла, что напомнила сейчас девочке не самые лучшие минуты ее общения с матерью. Она подняла лицо Карлы за подбородок и поцеловала внучку.

– Прости, милая, я не хотела. Просто эта ночь напомнила мне другую ночь, которая была много-много лет назад когда я была еще моложе тебя. Как раз бушевал страшный шторм, буря, ураган... Моя мама тогда страшно перепугалась.

– А что тогда случилось?

Девочка смотрела на Эспер во все глаза, пытаясь разделить с ней страх, порожденный воспоминанием о той далекой штормовой ночи.

– А ничего не случилось, – тут же ответила Эспер. – Просто было забавно смотреть на то, как волны подбирались со стороны Франт-стрит прямо к нашему дому.

– А что, сегодня опять будет наводнение? – тихо спросила Карла, напрягая воображение и пытаясь представить себе это зрелище: волны покидают морские пределы и, беснуясь, рвутся в двери дома.

– О, нет, что ты! Я не думаю, что это повторится, – Эспер повесила полотенце и поставила на полку хрупкие розовые чашки. – Теперь построили специальную стену. И потом, море удерживается скалами. В любом случае с нашим домом ничего не случится.

Сьюзэн тоже так всегда говорила: «С нашим домом ничего не случится». Все меняется. Люди меняются. Но схема, похоже, остается та же. Впрочем, столько уж было штормов на моей памяти, которых я даже не замечала, думала Эспер. Сын в конце концов находится не за тысячу миль от Больших Отмелей. Нечего паниковать.

Но беспокойство тем не менее росло. Ветер за окнами ревел. Пошел сильный дождь, он порывами налетал на оконные стекла. А в редкие мгновения затишья доносился рокочущий шум волн, разбивавшихся о преграждавшую им путь стену.

Элеонора открыла дверь и вошла в старую кухню.

– Что за ночка! – сказала она с чувством. – Похоже, в «Рокмир» сегодня ходить не стоит. Простите, что беспокою вас, матушка Портермэн, но вы же знаете Генри. Когда речь заходит о еде, он всегда привередничает.

– Да, в ресторане ему было бы лучше, – хмуро проговорила Эспер. – Но я помню его еще таким, когда ему нравились оладьи с моллюсками, жареные бобы под соусом и имбирные пряники. Думаю, ничего с ним не случится, если сегодня он вспомнит свое детство.

– Да... Конечно, – слегка улыбнулась Элеонора.

Она пристроилась в виндзорском кресле, распространяя вокруг себя тонкий аромат французской гвоздики. Ее темные волосы отливали матовым блеском, в мочках ушей красовались большие жемчужины, к блузке из ирландских кружев была приколота брошь с бриллиантами и сапфирами, а также маленькие часики.

– Может, вам чем-нибудь помочь? – проговорила она лениво, глядя на огонь.

– Нет. У меня уже все готово, а Карла накроет стол. Она это умеет. Гостевые приборы, милая, – сказала Эспер девочке, показав глазами на стаффордширский сервиз, стоящий в шкафчике. Когда Эспер жила с Уолтом, пользовались обычно только оловянной посудой.

Карла проворно кинулась выполнять просьбу бабушки. Ей очень нравились большие синие тарелки с картинками в середине: фрегат «Конституция» и президент Вашингтон, гордо восседавший на коне.

Дверь в старую кухню снова открылась, и на пороге показался Генри.

– «Паккард» не помещается в сарае, – сказал он жене. – Пришлось послать Бриггса в город, чтобы он нашел там приличное место для машины. Не скажу, чтобы он очень обрадовался этому поручению. По такой погодке...

Миловидное лицо Элеоноры скривилось. Она обеспокоенно нахмурилась.

– Надеюсь, он все-таки не очень огорчился. Не хотелось бы его увольнять в поездке.

– А для дяди Уолта тоже ставить? – спросила Карла, остановившись в нерешительности у стола с ложками в руках.

Эспер со стуком опустила на стол фарфоровую сахарницу.

– Что за вопрос! Конечно, ставить! Он вот-вот придет.

– Плохая погода, – неожиданно проговорил Генри, выглянув в окно. – Но наш Уолт все же морской волк. Его можно смело пускать по рифам с завязанными глазами и на любой посудине.

Эспер тут же захлестнуло теплое чувство к старшему сыну. Она немного удивленно посмотрела на Генри. Значит, он не окончательно еще забыл свои детские годы. Значит, он не так удалился отнее, как она опасалась. Ведь он наполовину Ханивуд несмотря на определенное сходство с Эймосом. Он был такой же большой и белокурый, как его отец. Черты его лица были резче, чем у Эймоса, и он обладал уверенностью в себе, чего всегда так не хватало старшему Портермэну. Эспер коснулась своей рукой руки сына и побежала к парящимся на плите оладьям.

– Ма, у тебя есть дождевик? – спросил Генри, следуя за ней. – Надо бы сходить в Малую Гавань, может, я что-нибудь узнаю.

Эспер кивнула.

– Да, действительно, надо бы сходить, – губы у нее задрожали, и она отвернулась. Элеонора с нескрываемым неодобрением наблюдала за тем, как ее муж напяливает на себя плащ.

– Господи, Генри, ну зачем эта демонстрация? Матушка Портермэн уже накрыла стол. Ты только что сам сказал, что с Уолтером ничего не может случиться. Ты-то во всяком случае зачем там нужен? Только промокнешь и заработаешь новый приступ кашля, вот и все. Да он наверняка сидит сейчас дома у какой-нибудь рыбачки и попивает бренди.

– Сомневаюсь, – ответил Генри. – Если бы Уолт где-нибудь задерживался, то обязательно позвонил бы. Он же знает, что мать будет беспокоиться.

Надвинув капюшон, Генри вышел через черный ход в сад и направился в сторону гавани.

Элеонора в недоумении смотрела на закрывшуюся за мужем дверь.

– Зачем он ушел? Куда его понесло?.. Он еще не оправился полностью от своего бронхита. Ведь сегодня обычный шторм, правда? Каких много бывает. Я сама сколько раз бывала в море во время шторма, и почему-то никто не волновался.

В двухсотфутовой паровой яхте шторма переносятся несколько легче, чем в рыбачьем боте, подумала Эспер, но вслух сказала с улыбкой:

– Конечно, конечно.

Карла сидела на своей табуретке, переводя напряженный взгляд с матери на бабушку и обратно.

Огонь в камине ярко вспыхнул и погас. Ветер сорвал с одной петли ставень, который теперь с громким стуком бился о стену дома. Это было, кажется, в родильной комнате... Эспер прислушивалась к шуму моря. Слава Богу, что прилив заканчивается. Видимо, переменился ветер.

Вскоре вернулся Генри. Стоя у двери черного хода, на коврике, он стряхивал с себя влагу и постукивал по полу ногами, обутыми в резиновые сапоги.

– Ничего, – сказал он мрачно. – Все лодки пришли, кроме лодки Уолта.

Внутри у Эспер от этих слов все похолодело.

– Спасибо, Генри, что сходил. Давайте садиться к столу.

Она разложила по тарелкам оладьи и поставила на стол блюдо с бобами.

Все сели за стол. Себе Эспер ничего не положила. Генри и Карла также почти ничего не съели. Элеонора разрезала свои оладьи на множество маленьких кусочков, но съела все до последнего.

– Нечего волноваться, – мягким голосом проговорила она, подкладывая себе еще ложку бобов. – Да, он задерживается, но таким ситуациям всегда есть какое-то разумное объяснение.

Эспер бросила на свою невестку быстрый взгляд, в котором сквозило что-то вроде жалости. Элеонора с самого рождения жила в мире, где на все существовали разумные объяснения. То, что ее окружало, всегда было безопасно и не таило в себе никаких неожиданностей. Она никогда не имела возможности проверить свои разумные объяснения на скалах, море, штормах. Она не имела понятия о том, как на самом деле уязвим человек. Она никогда не смотрела в черное лицо смерти.

Элеонора перешла к имбирному прянику под яблочным соусом. Сделав Карле пару замечаний, она посмотрела на Эспер и Генри так, будто это были трудные подростки, которых нужно было в чем-то убеждать и уговаривать, но Элеонора сердечно улыбнулась и сказала:

– Ваш имбирный пряник просто прелесть, матушка Портермэн. Правда, Генри?! Дадите рецепт? Я передам его Марии-Луизе. Пусть как-нибудь испечет.

– Хорошо, – ответила Эспер. – Только сразу предупредите ее, чтобы она не сыпала много кофе. Он отбивает аромат.

Настенные часы захрипели и пробили восемь раз. Ставень все сильнее и быстрее бился о стену. Подрагивали и позвякивали стекла в окнах Дом был крепок, он видел на своем веку много бурь, но сегодня весь сотрясался от ударов ветра.

Элеонора вдруг поежилась.

– Дикий сквозняк. Карла, сбегай наверх и принеси мне мою меховую накидку. А впрочем, нет, сиди. Лучше тебе сходить, Генри. Там, кажется, нет света.

Генри молча кивнул, встал из-за стола и ушел наверх. Он не мог сидеть на месте.

«Господи Боже! – думала Эспер. – Почему же Уолт все не возвращается?!»

Элеонору угнетали буря и молчание свекрови. Она отчаянно искала тему для разговора. В конце концов если бедняжка так встревожена, то ее просто необходимо отвлечь чем-нибудь от печальных дум. Даже Карла, которая всегда щебетала без умолку со своей бабушкой, ходила по комнате молча, будто напуганная мышка, убирая со стола серебро.

– У меня с собой свежий номер «Сенчури», – вдруг оживилась Элеонора. – Там есть несколько весьма милых репродукций картин Ивэна Редлейка. Это известный американский художник. Некоторые его пейзажи напомнили мне Марблхед. В статье, между прочим, говорится о том, что он как-то был здесь и даже работал.

«Что-то она в последнее время начала сильно сдавать», – подумала Элеонора, натолкнувшись на пустой взгляд своей свекрови и ее безрадостную улыбку.

– Вы когда-нибудь о нем слышали? – спросила Элеонора. Она настойчиво, хоть и без особых надежд, продолжала эту тему.

– Да, – ответила Эспер. – Он как-то останавливался у нас. Я тогда была еще девушкой.

– Ого! Это интересно. Хотя... вы, конечно, почти ничего о нем не помните. Когда это было? В прошлом месяце мы с Генри были приглашены на обед к Гарднерам. Говорили, что и он там будет. Я так ждала этой встречи. И вот представьте себе: он не появился! Что за манеры! Живет, говорят, отшельником. У него свой дом где-то на побережье Мэйна. Так вот, он и носа оттуда не высовывает.

– В самом деле?.. – рассеянно произнесла Эспер, поднимаясь из-за стола и смахивая в ладонь несколько крошек, которые проглядела Карла.

«Вот в чем ее проблема, – жалея Эспер, подумала Элеонора. – Ей неинтересно все, что не имеет отношения к ее городишку».

Но она не намерена была из-за этого обрывать начатую тему. Теперь, когда у них уже есть Сарджент для библиотеки бруклинского дома, было бы неплохо приобрести морской пейзаж Редлейка для гостиной отцовского особняка.

– Он долго у вас жил? – спросила Элеонора, рассчитывая на то, что из ответов Эспер ей удастся скроить забавную историйку, которую можно будет потом рассказать в Обществе Изящных Искусств. – Сами посудите, какое замечательное совпадение. Семья моего мужа, Ханивуды, живут в Марблхеде, и здесь же бывал Ивэн Редлейк. То есть...

– Нет, – перебила ее Эспер. – Он жил у нас недолго. – На какое-то мгновение она чуть было не поддалась острому желанию сказать: «Я была замужем за Ивэном Редлейком и родила ему ребенка». Интересно, что испытала бы после такого заявления эта хорошо воспитанная и всегда подчеркнуто спокойная Молодая леди? Не поверила бы? Была бы потрясена? Обрадовалась бы? Стоит ли из-за таких перспектив нарушать молчание сорока лет? Нет, конечно.

«И потом, в то время я еще не была старухой, которую разрывает на части беспокойство за сына. Сейчас я уже не та девушка, которую знал Ивэн Редлейк», – подумала Эспер.

Элеоноре пришлось оставить последнюю надежду на то, что ей удастся расшевелить свекровь.

– Конечно, – проговорила она, радуясь от того, что сейчас выдаст компетентное мнение, услышанное ею у Гарднеров, за свое собственное. – Его можно назвать пионером американского импрессионизма. Но многие считают его все-таки немножко старомодным. И тем не менее, Музей изящных искусств уплатил десять тысяч долларов за его «Рыбачку на Большом Мысе». Десять тысяч! Это самая высокая цена за картину ныне живущего американского художника.