Текст книги "Смерч войны"

Автор книги: Эндрю Робертс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц)

Том Бристоу, водитель грузовика, тоже долго не мог забыть налеты пикирующих бомбардировщиков «штука»: «Они казались мне отвратительными грифами. Их шасси напоминали когти, сжимающие свою жертву. Но между колесами темнела не жертва, а огромная, жирная бомба. Я не мог оторвать глаз от этой бомбы… она меня завораживала, как топор палача. Я не мог сдвинуться с места» ^[113]. Бомба не причинила вреда Тому Бристоу. Младшему капралу Джону Уэллсу из Южно-Стаффордширского полка повезло меньше. Он находился на носу корабля, когда «штука» сбросил бомбу на кормовую дымовую трубу:

«Прямое попадание. Судно за три секунды сложилось вдвое. Мне посчастливилось, что я был на носу. Я просто слетел в воду. Взрывом пробило топливную цистерну, и море покрылось дизельным топливом. Мне удалось доплыть до берега, но я до сих пор испытываю боль в желудке из-за того, что тогда наглотался топлива» ^[114].

Несмотря на все успехи, Геринг не выполнил обещание уничтожить экспедиционные силы с воздуха, в чем вскоре убедился и Гитлер. «Если бы вода в Ла-Манше расступилась подобно Красному морю перед Моисеем, для того чтобы британцы могли вернуться домой, – писал один историк, – то мир вряд ли удивился бы такому чуду» ^[115]. Так или иначе, британцы потеряли в этой кампании 68 111 человек, 40 000 из них попали на пять лет в заключение.

Британцы понесли и другие потери. Они оставили на побережье 65 000 единиц подвижной техники, 20 000 мотоциклов, 416 000 тонн материальных средств, 2472 орудия, 75 000 тонн боеприпасов и 162 000 тонн бензина. Они постарались уничтожить как можно больше техники, имущества и складских запасов, разливая, например, бензин на продукты питания и подрывая гранатами пушки. Но солдаты экспедиционных сил вернулись домой, имея при себе только винтовки: офицеры не пускали на борт тех, у кого не было при себе оружия. Британский Томми тех времен должен был иметь при себе: стальной шлем весом два с половиной фунта, ранец (5 фунтов), защитную накидку (3,5 фунта), противогаз (3,5 фунта), две патронные сумки по шестьдесят патронов в каждой (10 фунтов каждая), штык и ножны к нему (1,75 фунта), ботинки (4,75 фунта) и винтовку (почти 9 фунтов). Общий вес снаряжения составлял 53,5 фунта, или почти четыре стоуна (более 25 килограммов). Последним покидал Дюнкерк генерал-майор Гарольд Александер, командующий 1-й дивизией, сохранявший в продолжение всей эвакуации полнейшее хладнокровие.

– Наше положение катастрофическое, – сказал ему штабной офицер.

– Извините, – ответил Александер. – Я не понимаю длинных слов ^[116].

4 июня, в день, когда завершилась операция «Динамо», Уинстон Черчилль заявил в палате общин, обращаясь ко всей нации: «Мы не должны приписывать этому избавлению от беды атрибуты победы. В войнах не побеждают эвакуациями». Он назвал изгнание с континента «колоссальной военной неудачей», но в своей речи произнес, пожалуй, самые зажигательные слова за всю войну:

«Мы не поникнем и не уступим. Мы будем идти до конца. Мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться в морях и океанах, мы будем сражаться с нарастающей уверенностью и силой в воздухе, мы будем защищать наш остров любой ценой. Мы будем сражаться на берегах, мы будем сражаться на аэродромах, в полях и на улицах. Мы никогда не сдадимся».

Все слова, которые Черчилль использовал в этих коротких и хлестких фразах, вышли из древнеанглийского языка, кроме двух. «Уверенность» (confidence) – латинского происхождения, «сдаваться» (surrender) – французского. В ноябре 1942 года министр-консерватор Уолтер Эллиот рассказал генерал-майору Джону Кеннеди: когда Черчилль сел, закончив выступление, он прошептал премьер-министру: «Не знаю, как мы будем их бить, если только бутылками по голове, естественно, пустыми» ^[117].

Публичный призыв к продолжению борьбы свидетельствовал о победе Черчилля в военном кабинете, который пять дней – с 24 по 28 мая – обсуждал возможность мирных переговоров с Гитлером при посредничестве Муссолини ^[118]. Сторонник договоренностей с Германией, министр иностранных дел лорд Галифакс, конечно, не согласился бы на то, чтобы пожертвовать флотом и национальным суверенитетом. Однако Черчилль при поддержке других трех членов кабинета – Невилла Чемберлена и лейбористов Клемента Эттли и Артура Гендерсона – отвергал любые переговоры с нацистами по крайней мере до тех пор, пока не станет ясно, сколько войск удастся вывезти из Дюнкерка. Черчилль был прав. Любое соглашение с Германией могло бы сказаться на моральном духе британцев, легитимизировать завоевания Гитлера, оттолкнуть американцев и позволить позднее немцам бросить против СССР всю свою военную мощь, а не ее часть, хотя и немалую. Первоначальные условия могли быть благоприятными, но впоследствии разобщенной Британии пришлось бы поддерживать непомерный уровень расходов на оборону в продолжение многих десятилетий или пока Германия не достигнет победы на востоке и не набросится на британскую буржуазную демократию. «Вера в возможность скоротечной успешной войны, – писал ирландский литератор Роберт Уилсон Линд, – одно из самых древних и опасных заблуждений».

Тем временем министерство информации совместно с военным министерством и министерством внутренней безопасности выпустило листовку под заголовком: «Если придет агрессор: что делать и как это делать». Вначале в ней твердо заявлялось: «Если немцы нападут, то их выдворят наш флот, наша армия и наша авиация». И далее говорилось: поскольку население Польши, Голландии и Бельгии было застигнуто врасплох, необходимо знать, как поступать в подобных ситуациях (конечно, имелись в виду и французы, но поскольку Франция пока еще воевала, то ее решили не упоминать). Первая рекомендация заключалась в следующем: «Если немцы придут – на парашютах, самолетах или кораблях, – вы должны оставаться там, где находитесь». Приказ: «Сохранять спокойствие». Высшее командование не хотело, чтобы дороги были забиты беженцами, как это случилось на континенте. «Не доверяйте слухам и не распространяйте их» – таков был второй совет, хотя распознавать слухи надо было самостоятельно: «Руководствуйтесь здравым смыслом». К здравому смыслу призывали и другие инструкции, например: «Ничего не давайте немцу, кем бы он ни был».

4 июня генерал Понтер фон Клюге вошел в Дюнкерк, затянутый едким дымом от горящих судов и нефтяных хранилищ. На следующий же день немцы начали операцию «Рот» («Красный»): группа армий «А» развернулась на юг, чтобы прорвать линию обороны Вейгана, которую обеспечивали вдоль рек Соммы и Эны сорок девять французских дивизий. Хотя французы пока еще обладали достаточными силами, их положение было безнадежным. Британцы ушли, оставив на континенте только одну пехотную дивизию и две бронетанковые бригады. Бельгия капитулировала. Франция потеряла двадцать две из семидесяти одной пехотных дивизий, шесть из семи механизированных дивизий, две из пяти крепостных дивизий и восемь из двадцати танковых батальонов ^[119]. Главный маршал авиации сэр Хью Даудинг решительно отказался посылать во Францию «харрикейны» и «спитфайры», справедливо полагая, что для предстоящей «Битвы за Англию» потребуется каждый имеющийся в наличии самолет. В начале французской кампании он уже ввел в бои передовую ударную группу морской авиации. Ввиду неприемлемых потерь – иногда по двадцать пять «харрикейнов» вдень, в то время как на заводах собиралось по четыре-пять машин – он был совершенно прав, пригрозив, что скорее подаст в отставку, но не выделит больше ни одного самолета ^[120].

В понедельник, 10 июня, войну союзникам объявил Муссолини. Итальянский вызов психологически тогда выглядел более серьезным, чем в ретроспективе, поскольку был сделан в самый неподходящий момент. Итальянская армия состояла из полутора миллиона человек, вооруженные силы имели более полутора тысяч самолетов, шесть линкоров, девятнадцать крейсеров, пятьдесят девять эскадренных миноносцев и сто шестнадцать подводных лодок ^[121]. Вечером того же дня французское правительство выехало из Парижа, и Вейган провозгласил его демилитаризованным «открытым городом». Из пяти миллионов жителей столицы три миллиона покинули ее в суматохе и панике. Медсестры вкалывали пациентам, которых нельзя было вывезти, смертельные инъекции; родители бросали детей. Командир танкового отряда, решивший защищать мост через Луару, был убит местными жителями, не желавшими кровопролития ^[122]. Мэры тоже не хотели, чтобы французская армия останавливалась в их городах.

В свою четвертую поездку через Ла-Манш (всего за французскую кампанию он пересекал пролив пять раз) Черчилль принял участие в совещании союзного верховного совета, который состоялся 11 июня в Шато-дю-Мюгюэ в Бриаре, расположенном юго-восточнее Орлеана. На нем присутствовали также Рейно, Петен, Вейган, британский военный министр Энтони Идеи, генерал Шарль де Голль и личный представитель Черчилля при Рейно генерал-майор Луис Спирс. Британец потом написал в автобиографии «Прикомандирование к катастрофе» («Assignment to Catastrophe»): «Французы сидели с каменными лицами, уперев глаза в стол. Они выглядели как узники, которых выволокли из тюремного подземелья, чтобы выслушать приговор». (К концу войны Рейно, Вейган и Петен действительно оказались в заключении.) Устав от скорбного, пораженческого настроения Петена и Вейгана, британцы чаще обращались к генералу де Голлю. Вот как описывал французского генерала Спирс:

«Невероятно длинный человек со странной, чудаковатой внешностью. Своим ростом он подавлял всех и когда входил в комнату, и когда сидел за столом. Почти никакого подбородка, длинный, свисающий, как хобот у слона, нос; узко подстриженные усики создавали тень над маленьким ртом; полные, слегка надутые губы словно перед выступлением; высокий покатый лоб; заостренная голова; гладко зачесанные, с пробором черные волосы» ^[123].

Этому странному, угловатому человеку-жирафу суждено было возглавить освободительную борьбу французов и создавать la France eternelle (Францию на века).

Черчилль и де Голль пытались вдохнуть жизнь в военный совет. Премьер-министр пообещал отправить вторые экспедиционные силы в Нормандию и усилить их войсками из Нарвика, надеясь, что Франция продержится до весны 1941 года, когда ей на помощь придут двадцать пять британских дивизий. Но было совершенно ясно, что французское главное командование утратило боевой дух. Более того, некоторые его представители считали эвакуацию из Дюнкерка предательством, худшим, чем бельгийская капитуляция. 13 июня в Туре во время последнего визита во Францию Черчилль отказался освободить французов от обязательств не заключать сепаратного мира с Германией, а через три дня он даже предложил схему политического объединения двух стран в одну неделимую державу. Петен отверг идею, заявив: с какой стати Франция должна «объединяться с трупом»? Впоследствии Черчилль признал, что благодаря отказу французов «мы избежали опасности, поскольку такой союз затруднил бы наши действия» ^[124]. Тем не менее предложение Черчилля показывает, насколько серьезно он был заинтересован в том, чтобы Франция не выходила из войны.

В воскресенье, 16 июня, Шарль де Голль уехал из Франции вместе со Спирсом и через два дня выпустил прокламацию с обращением к французскому народу, заявив: «Франция проиграла битву. Но Франция не проиграла войну!» Не многие слышали этот исторический призыв, еще меньше людей знали что-либо о моложавом танковом эксперте, а теперь начинающем военном министре. Однако его вдохновенные слова послужили единению французов и формированию движения «Свободная Франция»: «Я прошу всех верить мне, когда я говорю, что Франция не погибла. Что бы ни случилось, пламя французского Сопротивления никогда не погаснет». Двухнедельного пребывания на малозначительном правительственном посту и имени, больше похожего на пот de guerre (прозвище), было явно недостаточно, чтобы провозглашать: «Я, генерал де Голль, французский солдат и военачальник, прекрасно осознаю, что говорю за всю Францию». Тем не менее его декларация была расценена как измена, и суд «Виши» заочно приговорил генерала к смертной казни.

Быстрота, с какой пала Франция, шокировала всех, даже немцев. 14 июня по почти пустым улицам Парижа прошла 87-я пехотная дивизия генерала Богислава фон Штудница. На следующий день немцы взяли Верден. Танковая группа Гудериана и 7-я армия генерал-полковника Фридриха Дольмана окружили 400 000 солдат и офицеров 3, 5 и 8-й армий у швейцарской границы, и они сдавались в плен толпами. 18 июня – в день Ватерлоо – вторые британские экспедиционные силы под командованием сэра Алана Брука погрузились на суда и отправились домой. Сам Брук в Сен-Назере поднялся на борт траулера «Кембриджшир», и ему пришлось дважды утихомиривать судового кочегара, у которого случился нервный срыв. Во время второй эвакуации в британские порты прибыли 192 000 человек, то есть в период между серединой мая и 18 июня 1940 года в Британию с континента было доставлено в общей сложности 558 032 солдата и офицера, две трети из них были британцами ^[125]. Сто десять тысяч французов, прибывших из Дюнкерка, были сразу же разоружены. «Когда мы сошли на берег, – сообщал разгневанный лейтенант Скалабр, – у меня отобрали револьвер и не вернули, несмотря на все мои протесты». Через несколько дней французов отправили обратно в Шербур и Брест. Больше половины из них до перемирия так и не участвовали в каких-либо боевых действиях ^[126]. 17 июня пять германских самолетов потопили лайнер «Ланкастрия» судоходной компании «Кьюнард уайт стар», погубив 3500 человек. Те, кто спасся, рассказывали, что немцы продолжали расстреливать с бреющего полета людей, барахтающихся в море. Это была самая большая морская трагедия в британской истории, и Черчилль сделал все для того, чтобы она не получила огласки до конца войны.

Прорвав французскую оборону у Реймса, немцы невероятно быстро заняли огромное пространство. XV танковый корпус генерала Германа Гота 19 июня взял Брест. В тот же день 2-я армия генерала Отто фон Штюльпнагеля вошла в Нант. Британские вторые экспедиционные силы ретировались вовремя. 20 июня XVI танковый корпус генерала Эриха Гёпнера захватил Лион, в тот же день было объявлено прекращение огня. В плену у немцев оказался колоссальный контингент французских войск – более полутора миллиона человек. Фридрих фон Меллентин восторженно написал, что такой победы, какой добился его фюрер, мир не видел со времен Наполеона, и с этим трудно не согласиться. Однако победа была далеко не бескровной для немцев. Они потеряли 27 000 человек убитыми и 111 000 ранеными. Потери французов составили 92 000 убитых и 200 000 раненых, британцев – 11 000 убитых и 14 000 раненых – их первыми увозили на эвакуационных судах – и 40 000 пленных.

Перед перемирием генерал Вейган рекомендовал Рейно не затевать военных действий, используя ресурсы французских колоний в Африке, на Среднем Востоке и в Азии, и французский флот не вышел из Тулона и других южных портов. Если бы французские моряки решили все-таки сражаться за пределами французской метрополии, то они оказали бы существенную поддержу антифашистским силам, которым пришлось вести войну без них. 17 июня Рейно подал в отставку, уступив премьерство Петену, который на следующий же день запросил у немцев перемирие. «Во всех оккупированных странах, – писал историк о поведении Франции в 1940 году, – немцы принуждали людей к сотрудничеству, а их правительства либо бежали, либо уничтожались, но ни в одной из них, даже в крошечном Люксембурге, столь значительная часть политической элиты не торговалась с захватчиками, надеясь получить какую-то выгоду» ^[127]. В ответ на призыв де Голля продолжать борьбу Вейган сказал: «Чепуха. Через три недели англичанам свернут шею, как цыплятам».

Около 18.30 в субботу, 22 июня 1940 года, французский генерал Шарль Хюнтцингер подписал капитуляцию. Церемония проходила в том же самом вагоне в Компьенском лесу, в пятидесяти милях к северо-востоку от Парижа, где в 1918 году сами немцы расписывались в собственном поражении. Требования к французам были жесткие: все борцы за «Свободную Францию» подлежат осуждению на смертную казнь; беженцы-антифашисты передаются немцам; пленные пилоты люфтваффе возвращаются в Германию; французская армия остается в плену; три пятых французской территории, северная и западная части, включая все Атлантическое побережье, будут оккупированы, и затраты на оккупацию – 400 миллионов франков в день – должна нести Франция. Немцы заставили французов прочувствовать, что поражение, которое они потерпели, не будет повторением 1870 года, когда пруссаки ушли из Франции через три года. Катастрофа 1918 года, которую Кейтель назвал в Компьене «самым страшным унижением Германии за все времена», должна быть «стерта из памяти раз и навсегда».

Гитлер, осмотрев гранитный мемориал 1918 года у железнодорожного вагона, приказал его разрушить. Спирс считал, что у французов сохранился «менталитет времен королей, когда можно было разменять пару провинций, уплатить некую миллионную сумму денег и, решив, что дело в шляпе, начать все сызнова в надежде на то, что теперь обязательно повезет, однако иллюзии быстро развеялись» ^[128]. Нацистская пропаганда, конечно, принялась уверять французов в том, что они займут почетное место в «новой Европе», ведомой Германией, но их стране было уготовано стать еще одной сатрапией «тысячелетнего рейха», источником продовольствия и рабского труда.

Ушедшего в отставку Рейно немцы отправили в заключение в Германию. Маршал Петен стал президентом «охвостья» Франции, управляя им из отеля в Виши, курортном городе в Оверни, захваченном немцами 20 июня. На заседании, проходившем 10 июля в оперном театре этого города, национальное собрание большинством голосов – 569 к 80 – распустило Третью республику, которую теперь называли Etat Francaisс le Marechal(Французское государство во главе с маршалом). Министром иностранных дел Петен назначил скользкого бывшего премьера Пьера Лаваля. «Довоенную Третью республику, – написал один историк, – просто-напросто вывернули наизнанку, как старое пальто, и напялили на „новый порядок“» ^[129].

В ознаменование победы над Францией Гитлер 19 июля 1940 года произвел в фельдмаршалы сразу двенадцать генералов, а именно: Вальтера фон Браухича, Альберта Кессель-ринга, Вильгельма Кейтеля, Понтера фон Клюге, Вильгельма Риттера фон Лееба, Федора фон Бока, Вильгельма Листа, Эрвина фон Вицлебена, Вальтера фон Рейхенау, Эрхарда Мильха, Гуго Шперле и Герда фон Рундштедта ^[130]. Они представляли почти половину фельдмаршалов, появившихся в Германии за все время существования нацистского режима (двадцать шесть). Еще шестнадцать генералов получили повышение в звании, четверо из них впоследствии тоже стали фельдмаршалами: Георг фон Кюхлер, Пауль фон Клейст, Максимилиан фон Вейхс и Эрнст Буш. До этого времени фельдмаршальский жезл, украшенный бриллиантами, был редкостью в Германии. Его имели только четыре человека, и лишь один Геринг оставался действующим фельдмаршалом, Бломберга вынудили уйти в отставку, другие два – кронпринц Баварский Рупрехт и Август фон Макензен – были представителями давно минувших дней Первой мировой войны. (За всю войну 1914—1918 годов фельдмаршалами стали всего пять генералов.)

Победу над Францией, завоеванную всего лишь за шесть недель, безусловно, можно считать величайшим успехом Германии, и генералы, наверное, заслужили поощрение. Однако разовое наращивание числа действующих фельдмаршалов с одного до тринадцати не могло не принизить их статус и авторитет в сравнении с Гитлером. Один из генералов, удостоенных этой чести, Вильгельм Клейст, говорил в Нюрнберге психиатру: «Я не имел реальной власти. Я был фельдмаршалом на словах. У меня не было ни войск, ни полномочий. Я лишь выполнял приказы Гитлера, меня связывала с ним клятва верности» ^[131]. Надо думать, Гитлер прекрасно понимал, что его положение как верховного главнокомандующего еще более укрепится, если в его подчинении будет так много фельдмаршалов. Чем больше славы они завоюют, тем больше почестей достанется и ему. Лиддел Гарт писал о генералах Гитлера: «Их вклад в историю по иронии судьбы заключался в умалении своей роли. Триумфы приписывались Гитлеру, и все лавры доставались ему, а не им» ^[132].

6

Причин падения Франции множество, в том числе и последствия национального разлада конца XIX века, связанные с делом Дрейфуса ^[133]. «Это был период разложения, нешуточного разложения, – замечал генерал Бофр, – вызванного и перенапряжением в Первой мировой войне. Нас поразил недуг, характерный, кстати, не только для Франции. После победы мы возомнили, что правы и очень умны» ^[134]. Конечно, этой болезнью страдала не одна Франция, хотя для Парижа она стала хронической. Британия тоже не смогла осознать важность бронетанковых войск в современной войне. В 1936 году Альфред Дафф Купер, тогда военный госсекретарь, извиняясь перед восемью кавалерийскими полками за то, что они теперь будут механизированными, говорил: «Это все равно что просить великого музыканта выбросить скрипку и пользоваться граммофоном».

В Первой мировой войне Франция в пропорциональном отношении потеряла людей больше, чем какая-либо другая страна, и этим главным образом объясняется ее пораженческая позиция в 1940 году. Гамелен с готовностью отправил войска на линию Диль – Бреда, несмотря на возражения некоторых генералов, надеясь на то, что следующая война не затронет французскую территорию. В 1914—1918 годах на фронтах было убито 1360 тысяч французских солдат и 4270 тысяч ранено из общей численности вооруженных сил 8410 тысяч человек. По словам Бофра, это привело к тому, что «патриотизм перестал быть привлекательным» ^[135]. Франция вступила в войну крайне раздробленной: все десять лет французские фашистские организации вроде «Аксьон франсез» устраивали уличные потасовки со своими левыми оппонентами. Спирс, хорошо знавший Францию, отмечал: «Высшее общество и средний класс… отдавали предпочтение немцам, а не коммунистам, и можно было с полным основанием говорить о существовании в стране «пятой колонны», чем немцы с успехом и воспользовались» ^[136]. Безусловно, так думали Петен, Вейган и Лаваль. Тем не менее Франция потерпела поражение по другой причине – из-за недооценки роли механизированных войск, высокую эффективность которых продемонстрировал Гудериан, разгромив Корапа при Седане.

Конечно, немцы рассматривали падение Франции под углом своей расовой доктрины – как проявление слабости средиземноморской и латинской рас под натиском более сильной арийской расы, хотя так и осталось неясным, куда они зачисляли англосаксонских британцев. Сам Гитлер настолько уверовал в свою исключительность, что уже считал, будто идея операции «Зихельшнитт» принадлежит ему, а не Манштейну «Манштейн всего лишь генерал, который хорошо понимает мои мысли», – говорил он на фюрерских военных совещаниях ^[137]. К сожалению, и в отношениях между союзниками проявлялась межэтническая неприязнь, если не откровенный национализм. Ненужную враждебность вызывали критические высказывания британцев в адрес генерала Корапа и негативная реакция французов на эвакуацию британских войск из Дюнкерка и Шербура. Французов раздражало высокомерное отношение британцев к их сотрудничеству с немецкими завоевателями. Неприязнь между союзниками еще более обострилась после 3 июля 1940 года, когда с санкции Черчилля британские корабли обстреляли флот вишистов в алжирском порту Оран, чтобы не дать ему уйти к берегам Франции, где он мог интегрироваться в кригсмарине.

Сам Черчилль, давний поклонник Франции, воздерживался от нелестных комментариев. В июне 1942 года премьер-министр выразил свое недовольство Форин оффисом сэру Алану Бруку Он говорил, что Британия в тридцатых годах сама не перевооружилась и не помогла перевооружиться французам и в результате «втянула их в войну в неблагоприятных условиях». Начальник оперативного управления в военном министерстве генерал-майор Джон Кеннеди отмечал: «Во многом это было верно. Нам не следует забывать об этом, когда мы начинаем винить французов за их поражение» ^[138]. Однако британцы чаще всего игнорировали его совет.

7

Участь Франции после капитуляции 22 июня 1940 года и до начала освобождения 6 июня 1944 года – дня «Д» – была печальной и унизительной. Однако ей по крайней мере удалось избежать «полонизации», чудовищной этнической чистки, которую проводил Ганс Франк, генерал-губернатор Польши. Франция – единственная страна, удостоившаяся формальностей перемирия, и до вторжения немцев в неоккупированную часть страны в ноябре 1942 года правительство Петена пользовалось определенной автономией. Его контрразведка даже предала казни сорок и арестовала несколько сотен агентов абвера, которые на восемьдесят процентов были французами ^[139].

Страной фактически управляли из отеля «Мажестик» два немца: нацистский идеолог и посол во Франции Отто Абец, игравший главную роль, и военный губернатор генерал Карл фон Штюльпнагель (его кузен Отто командовал 2-й армией). Они создавали видимость независимости вассального государства, но это не могло обмануть тех, кто считал авторитарное правительство «Виши» главным виновником катастрофы 1940 года – социалистов, интеллектуалов, протестантов, тред-юнионистов, школьных учителей и, конечно, евреев.

Правительство «Виши» начало гонения против евреев еще до того, как поступили соответствующие указания из Берлина, отчасти потому, что «хотело воспользоваться выгодами от конфискации собственности и контроля за перемещением беженцев» ^[140]. Оно отвергло требование немцев, чтобы евреи носили желтые звезды, но активно участвовало в отправке нефранцузских евреев в лагеря смерти, главным образом в Аушвиц (Освенцим). Причем делалось это с такой энергией, на какую у немцев не хватило бы ни сил, ни знания местных условий ^[141]. Коллаборационисты не депортировали евреев-французов, по крайней мере вначале, особенно тех, кто сражался в Первой мировой войне. В оккупационной зоне все было гораздо хуже. Жандармерия отлавливала и французских, и нефранцузских евреев и отвозила их через Бордо в печально известный транзитный лагерь Дранси под Парижем и на Зимний велодром в самом городе, а затем уже переправляла в лагеря смерти на востоке. Составы вели французы, доставку и перевозку обеспечивали французские полицейские и функционеры вроде Рене Боске и Мориса Папона. (Когда евреев не хватало на целый автобус, то Папон нанимал такси.) Не гестапо и не СС,а обыкновенные французские жандармы, действовавшие по приказанию французских же чиновников, в 1942 году силой отобрали у родителей на велодроме четыре тысячи детей в возрасте до двенадцати лет и, неделю не кормленных, отправили в Аушвиц.

Во время холокоста погибло около 77 000 французских евреев. Это примерно двадцать процентов еврейского населения Франции, в пропорциональном отношении меньше, чем в таких странах, как Бельгия – 24 000 (40 процентов), и Нидерланды – 102 000 (75 процентов) ^[142]. И дело тут не в какой-то особой позиции французских властей, а скорее в способности самих евреев укрываться в преимущественно сельской стране. Деревенские жители редко сообщали о новых поселенцах. Простые французы проявляли участие: учителя подделывали документы для евреев; студенты-неевреи в знак протеста нашивали желтые звезды; католические священники прятали у себя евреев, невзирая на тесные связи между церковью и государственным режимом «Виши».

Среди французов были и коллаборационисты, охотно обедавшие с немцами в ресторанах типа «Максим» или «Ла тур д'аржан», и борцы отрядов Сопротивления. Около 30000 были расстреляны как заложники и «резистанты»; 60000 французов-неевреев оказались в концлагерях. И все же большинство французов старалось вести обычный образ жизни. Триста—четыреста тысяч французских граждан вступили в различные немецкие военные организации и фашистские движения – значительное число, но лишь один процент сорокамиллионного населения (на 1945 год). «Да здравствует постыдный мир», – говорил с горечью Жан Кокто. Как бы то ни было, Германия в 1941 году могла держать Францию в узде с помощью всего лишь 30 000 солдат ^[143]. За первые восемнадцать месяцев оккупации французы в Париже преднамеренно не убили ни одного немецкого солдата и провели единственную патриотическую демонстрацию, участники которой – около ста человек – были арестованы. Все функционировало, все учреждения и заведения работали, кроме национального собрания. В здании, которое оно занимало, разместились офисы германской администрации, и на нем красовался нацистский стяг.

«Я принимал политиков, городских советников, префектов, государственных чиновников, – докладывал Абец в Берлин в июне 1940 года. – Из пятидесяти сановников сорок девять добивались каких-нибудь позволений или талонов на бензин, и только один говорил о Франции» ^[144]. Когда французские интеллектуалы обсуждали оккупацию, они ограничивались пустыми разговорами. «Как вы поступите, если молодой немецкий солдат вежливо попросит вас указать дорогу?» – спрашивал, например, Жан Поль Сартр. Случались, конечно, символические мини-акты сопротивления: кто-то окрасил хвост собаки в цвет французского триколора; в декабре 1940 года арестовали книготорговца за то, что он поставил портреты Петена и Лаваля среди томов «Отверженные» ^[145]. Но в большинстве своем французы были поглощены текущими материальными интересами, ненавидели оккупацию, однако ничего не делали для того, чтобы ускорить ее конец. Это-то как раз и нужно было немцам.

Филипп Петен своей личностью во многом способствовал тому, чтобы придать правительству «Виши» некоторую пристойность. Самый странный француз XX века, Петен, всегда презиравший политиков, в 1940 году сам решил стать таковым. Его личная трагедия (и трагедия Франции) состоит в том, что он сделал свое грозное имя «героя Вердена» заложником изменчивой политической ситуации, которую он был не способен не только контролировать, но и понимать. Петен родился в крестьянской семье и всего достиг благодаря природным талантам. Пятидесятивосьмилетний полковник собирался уйти в отставку, но началась Первая мировая война, и в шестьдесят два года он уже был главнокомандующим и маршалом Франции. Он возглавлял оборону Вердена лишь первые два месяца из десяти (ожесточенные бои шли с февраля до декабря 1916 года), но его имя стало синонимом величайшей победы Франции, хотя ее и можно считать пирровой, поскольку она досталась ценой страшных потерь.