Текст книги "Радикальная война: данные, внимание и контроль в XXI веке (ЛП)"

Автор книги: Эндрю Хоскинс

Соавторы: Мэтью Форд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Атаки на традиционные модели экспертизы, возможно, происходят уже давно, но они усилились благодаря волнам цифровизации, возникшим в Силиконовой долине (Weinberger 2011). Эти волны зародились в культуре хиппи в 1970-х годах, но по-настоящему они разгорелись в начале 1980-х, когда хакеры разработали персональные компьютеры, чтобы получить инструменты для манипулирования информацией из существующих инфраструктур знаний. Главным среди них был футуролог Стюарт Брэнд, который на первой конференции хакеров в 1984 году знаменито заявил, что "информация хочет быть дорогой, потому что она так ценна", но в то же время "информация хочет быть бесплатной, потому что затраты на ее получение все время снижаются". Таким образом, эти две составляющие борются друг с другом".

В 1980-е годы было невозможно разрешить очевидное противоречие: информация была бесплатной и в то же время приносила деньги на жизнь, но это не обязательно двигало самыми радикальными представителями хакерского сообщества. Для этих людей главной возможностью новой информационной экологии было создание просвещенной политики, из которой мог бы возникнуть новый способ управления, связанный с микрокомпьютерами в киберпространстве. Информационная революция превратит людей в нетизенов, которые, в свою очередь, "уплотят организации, глобализируют общество, децентрализуют контроль и помогут гармонизировать людей" (Turner 2008). Этос, на который ориентировалось это новое цифровое поколение, был "эгалитарным, гармоничным и свободным" (Turner 2008). В результате произошла бы мирная революция, которая положила бы конец "бюрократии рынка, лишив материальных тел отдельных людей и корпораций" (Turner 2008). Новое общество будет зависеть от гибких способов производства, где каждый должен будет уметь работать в нескольких сообществах и областях, что в конечном итоге будет идеализировано как сетевой предприниматель.

Хотя эта идеология вполне совместима с либертарианскими ценностями, она восходит к хиппи 1960-70-х годов и определяется Ричардом Барбруком и Энди Кэмероном как "калифорнийская идеология" – идеология, которая стала движущей силой цифровой революции за последние пятьдесят лет (см. также Foer 2017). В основе этой идеологии лежит убеждение, что самоуправление лучше, чем правительство, и цель состоит в том, чтобы использовать сетевое общество для замены власти государства. Действительно, вполне возможно представить Facebook как часть важнейшей инфраструктуры города – такой же, как железнодорожная, дорожная и коммунальная инфраструктура, – где лайки и участие людей предоставляют достаточно данных, чтобы сетевые менеджеры могли немедленно решать проблемы в масштабах города. Хотя эта благотворная интерпретация Facebook потеряла свою привлекательность после новостей о том, что Cambridge Analytica использовалась для микротаргетинга политических кампаний, "Манифест Facebook", опубликованный Марком Цукербергом в письме под названием "Создание глобального сообщества" в 2017 году, можно "интерпретировать как попытку подтвердить легитимность проективного города перед лицом глобального поворота к авторитаризму" (Hoffman, Proferes and Zimmer 2016).

Итак, радикальными данные и цифровую революцию делает сочетание атак на существующие категории смыслообразования – в том числе на производство фактов – более ранних эпох и потенциал замены государства-левиафана цифровой платформой. Эти изменения затрагивают все – от трудовых отношений до работы, перехода от центрального банка к цифровой валюте, того, что гражданское общество может ожидать от правительства, и того, как вооруженные силы вписываются в динамичные, меняющиеся отношения с государством и обществом. Аксиоматические категории, такие как объективный мир и субъективный опыт, не могут выполнять всю ту работу, которая требуется от них в информационных инфраструктурах четвертого измерения. Вместо этого мы должны переключить внимание на функции опыта в социальных, профессиональных и организационных отношениях и исторически осмыслить политику конструирования опыта, связанную с технологическими платформами, которые определяют наше понимание и знание войны. Благодаря этому мы можем начать видеть, как можно создавать и формировать эмоциональные анклавы для создания аффективного диссонанса и солидарности в цифровой среде, которая по определению нарушает традиционные социальные структуры, зависящие от доверия.

В этом контексте становится очевидным, что вооруженные силы страдают от цифровой дисфории, при которой их центральное значение в производстве знаний о войне разрушается в результате непрерывного процесса дигитализации и датафикации. Параллельно с более широким наступлением на экспертизу новая экология войны позволила людям подвергать сомнению профессиональное мнение, нивелируя власть эксперта и возвышая повседневный голос любителя. Это создало идеальные условия для разрушения доверия и усиления теории заговора, которая подпитывает информационные операции. В то же время, устранив стороннего наблюдателя как категорию в иерархии насилия, количество целей и узлов разведки вышло за пределы традиционного поля боя. В результате радикально меняется значение вооруженных сил в создании знаний о войне, даже если политическое насилие расширяется таким образом, что возникает война всех против всех.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Цифровизация и вызванные ею преобразования изменили характер поля боя. Эти изменения произошли благодаря непосредственному и постоянному взаимодействию между подключенными технологиями, людьми и политикой насилия. Современные информационные инфраструктуры должны были бы облегчить понимание и осмысление войны в XXI веке. На практике же непрозрачность этих систем усложняет понимание этих отношений, заключая цифровых индивидов в информационные призмы, из которых трудно выбраться.

В этих новых условиях определение того, что считать войной, в значительной степени зависит от контекста. Например, российское правительство последовательно отрицает, что его вооруженные силы участвуют в боевых действиях на востоке Украины. В то время как для западных разведывательных служб было очевидно, что российские военные открыто ведут войну против Украины, британское и американское правительства предпочли проигнорировать эту реальность, несмотря на то, что они подписали Будапештский меморандум, гарантировавший суверенитет Украины. Однако в октябре 2021 года Александр Бородай, новоизбранный российский депутат и бывший лидер Донецкой и Луганской народных республик – отколовшегося правительства восточной Украины, – противоречит линии, занятой Москвой. Вместо этого Бородай заявил

конечно, это русские люди, русские войска... Я думаю, это принципиальный момент. Здесь [т.е. Донбасс] были российские силы, и там вооруженные силы Российской Федерации – тоже российские силы. И первые, и вторые – это российские войска. Да, одни части называются корпусами народного ополчения ДНР и ЛНР, другие – корпусами российской армии. В чем разница?

Если Бородай прав, то, похоже, Украина находится в состоянии войны с Россией с 2014 года. Однако западные державы предпочли уклониться от этой реальности. Вместо этого они изо всех сил старались реагировать на войну, в которой агрессоры были представлены как "маленькие зеленые человечки". Существуют веские политические причины, по которым Запад может предпочесть рассматривать российское участие в Украине как нечто иное, чем война. Однако эти причины легко запутать в политических дебатах, которые подрывают действия или неверно направляют политику. Так, например, удивительно обнаружить, что онлайновая российская дезинформационная кампания была подхвачена британскими политиками и использована для того, чтобы доказать некомпетентность внешней политики Европейского союза в отношении Украины. Суть британских аргументов сводилась к тому, что попытка ЕС втянуть Украину в более тесное сотрудничество с ЕС спровоцировала русских на поддержку восстания в Донецке и Луганске. Чистый эффект российской информационной операции успешно посеял раскол внутри НАТО и между ЕС и Великобританией. Смогла бы НАТО в этих условиях утверждать, что ее защита Украины была законной? Или же сообщения в социальных сетях от жителей Луганска и Донецка свидетельствовали бы о том, что Запад уже потерял легитимность, даже когда НАТО сбрасывала бомбы в защиту суверенитета Украины?

Это и есть новая экология войны, где мобильные устройства позволяют цифровым индивидуумам делиться и создавать контент, влияющий на политику и имеющий смертоносные последствия. Российскому правительству не пришлось бы прилагать много усилий, чтобы продемонстрировать, что простых граждан убивают западные державы. Жители Луганска и Донецка сделали бы всю пропагандистскую работу, необходимую россиянам для оправдания дальнейшей эскалации. То, что украинское правительство не смогло контролировать информационное пространство и предотвратить появление новостей в сети, напоминает нам о том, что новая экология войны распространяется по миру неравномерно. Существует множество медиаэкологий, которые находятся на разных стадиях развития. У каждой из этих новых экологий войны своя динамика, ограничения, факторы, способствующие ее развитию, а также политическая, военная и общественная динамика.

Причины такого изменения представлений о войне кроются не в самих вооруженных силах, а в постоянно меняющейся модели отношений между обществом и работой. Они возникли благодаря процессам цифровизации, которые, в свою очередь, способствуют дальнейшей глобализации. Этот процесс начался в конце 1990-х годов, но по-настоящему он разгорелся с появлением первого iPhone от Apple и первого телефона на базе Android, соответственно в 2007 и 2008 годах. Это порождает всевозможные кризисы репрезентации, которые мы попытались осветить в этом томе.

Как мы уже объясняли в Глава 3траектория и скорость появления данных с поля боя становятся очевидными, когда военные информационные инфраструктуры соприкасаются с их гражданскими аналогами. В некоторых частях мира высокоразвитые общества делают поле боя прозрачным. В таких условиях люди могут в режиме реального времени выкладывать события на YouTube или в социальные сети. Вооруженные силы должны быть готовы к тому, что могут возникнуть пробелы в повествовании, поскольку заявленные причины военной операции оспариваются теми, кто видит непоследовательность в применении правил ведения боевых действий. Эти взаимосвязанные среды становятся объектом целого ряда контрмер, направленных на изменение темпа боя и представления войны в Интернете.

Смартфон перевернул модель публикаций в СМИ с ног на голову. Связанные юридическими ограничениями и редакционными процессами, требующими подтверждения или проверки фактов, традиционные МСМ с трудом поспевают за потоком новостей, поступающих из социальных сетей. Теперь люди могут производить, публиковать и потреблять медиа с одного устройства. Они участвуют в войне везде, где есть сигнал Wi-Fi или сети, независимо от непосредственной близости к месту боевых действий. И делают они это в любое время дня, каждый день. Это создает контент, который не совпадает с контентом МСМ, и сглаживает гражданский и военный опыт в один регистр.

Даже работая в Интернете, цифровые люди должны внимательно следить за тем, в какие сети они входят и как различные интернет-провайдеры могут подвергаться взлому, дезинформации и сбору личных данных. Если вы войдете не в ту сеть, то, возможно, поможете врагу составить списки целей, которые ему нужны для ведения войны. По меньшей мере, общение участника в сети может подвергаться самоцензуре в надежде, что оно не привлечет внимания противной стороны.

Неизбежно эти гарантированные данные уходят с поля боя и по-разному формируют более широкую информационную среду. Это приводит к сетевым баталиям второго порядка, когда различные группы пользователей пытаются использовать цифровые записи для создания дела о военных преступлениях или данные вытесняются группами, пытающимися изменить повестку дня новостей. Более того, сами информационные инфраструктуры в определенной степени определяют, какие истории появляются, где они появляются, в каком порядке и с какой скоростью. Этот процесс отражает сильно разграниченную природу правительственных информационных инфраструктур по сравнению с гражданскими. Это также в некоторой степени объясняет, как различные нарративы возникают в официальном контексте и что происходит с ними, когда они встречаются с обсуждениями в более динамичной гражданской социальной медиасреде.

Чтобы обойти эту череду онлайн-повествований, вооруженные силы сами разрабатывают способы, которые помогут им ускорить ведение войны. Как мы видели в Глава 3это имеет два преимущества. Во-первых, если решения и операции принимаются в более быстром темпе, чем у противника, то появляется возможность нанести ему детальное поражение. В равной степени, если операции могут быть сделаны так, чтобы использовать, а не подчиняться скорости потоков информации и изображений о войне, тогда есть потенциал для контроля над онлайн-повествованием. Однако перспективы реализации таких военных и коммуникационных преимуществ должны рассматриваться в свете существующего плохого состояния правительственных информационных инфраструктур, где ведение учета, архивная работа и хранение данных не работают. Это произошло в результате двадцатилетней практики недостаточного инвестирования и недостаточного внимания к тому, как оцифровка подорвала способность бюрократии извлекать важную корпоративную информацию. Результат двоякий. Во-первых, способность вооруженных сил извлекать долговременные уроки, которые могли бы помочь в повышении эффективности, в настоящее время практически отсутствует, учитывая разрозненность методов, с помощью которых государство собирает, хранит и делает доступными архивы. Вторая проблема заключается в том, что эти неудачи фатально подрывают методологические основы историка.

Как мы видели в Глава 4ускорение темпов военных действий и соответствующий коллапс архивов создают дополнительные возможности для формирования призмы социальных медиа, основанной на пост-доверии. Здесь онлайн-дискуссии объединяются и складываются с устоявшимися и более устоявшимися представлениями о войне, искажая коллективное понимание таким образом, что постоянно конкурируют с голосами экспертов и подрывают их. Это приводит к изменению того, как общество осмысливает войну, и этот процесс еще больше усложняется, когда появляются транснациональные и глобальные взгляды на войну и память. Это указывает на то, как схематизация памяти определяет способ привлечения внимания. По мере того как архив становится все менее надежным, а политика все более поляризованной, пространство для выработки социально согласованной перспективы отношений между войной и обществом сокращается. Конфигурация интернета и природа новой экологии войны способствуют появлению эхо-камер, информационных призм и гетто социальных сетей. Это, в свою очередь, гарантирует окончательный триумф памяти над историей, где не только сложнее получить доступ к цифровым архивам, но и где информационная экология поощряет разделение и фрагментацию.

Это открывает возможности для креативных медиа-стратегий, которые влияют на множественные нарративы войны и перестраивают их. В то же время дисфория, которую вызывают эти перемены, стимулирует эмоциональное стремление к надежному покрывалу осажденной истории. Это создает чувство реставрационной ностальгии по памяти о прошлом, которая была схематизирована для целей управления национальными или цифровыми мемориальными дискурсами. Это оказывает мощное воздействие на формирование представлений людей о себе в обществе, формирует внимание и помогает формировать политические дискурсы.

Как мы уже говорили в Глава 5подключенные устройства обмениваются данными, которые могут быть использованы в военных целях. Процессы информатизации увеличивают количество данных, доступных тем, кто пытается выявить закономерности жизни. Эти модели жизни предварительно опосредованы используемыми технологиями. Для тех, на кого направлены эти данные, это способствует разрушению различий между добровольными и невольными участниками войны. Поток данных и записей, который при этом образуется, помогает архиву вступить в войну. Таким образом, цифровой архив становится одновременно и хранилищем информации, и средством идентификации целей с помощью анализа данных. Это меняет модели идентификации противника: от рассмотрения врагов с точки зрения их культового статуса к рассмотрению их как части непрерывного процесса создания бесконечных целей.

Наконец-то, Глава 6 посвящена тому, как контроль и влияние работают в новой экологии войны. Здесь мы видим пересечение информационных инфраструктур и меняющихся отношений между военными и частным сектором. Несмотря на свои амбиции, оборонным ведомствам с трудом удается самостоятельно разрабатывать и внедрять современные информационные инфраструктуры. Отношения между правительством и поставщиками услуг, технологами и системами, за которые они отвечают, указывают на недостаточно изученную геометрию политической власти. Это особенно проблематично в контексте новой технологической холодной войны между США и Китаем. Это приводит к перекосам в отношениях между государственным и частным секторами, милитаризации общества в целом и дальнейшему развитию процессов информатизации и партисипативного наблюдения. Только виртуальные классы обладают техническими навыками, необходимыми для управления этой деятельностью. Это, в свою очередь, способствует усилению поляризации технократических навыков в сторону от государственного контроля.

Социальные и технологические изменения, которые вызвали эти информационные инфраструктуры, теперь влияют на то, как военные организуют и готовятся к войне. У людей появились средства для участия в войне, которых раньше не было. В то же время цифровые устройства являются основными датчиками, которые необходимы вооруженным силам для идентификации целей и понимания моделей жизни. В одном устройстве участники имеют возможность записывать, потреблять и воспроизводить войну. Силиконовая долина предоставила общественности устройство, которое символизирует, насколько отстали военные от того, как формируется современная война.

Только с 2010-х годов вооруженные силы начали осознавать, хотя и не признавая этого, насколько оторван их образ работы от остального общества. Люди в форме знают об этом. Они знают, что заказ товаров через военную сеть поставок занимает больше времени, чем доставка того же самого в офис или казарму через Amazon дешевле и быстрее. Вооруженные силы видят, что их собственные подходы по-прежнему обусловлены устоявшимися стереотипами мышления. И все же военные предпочитают пытаться приспособить существующую военную культуру к этому новому и высокосвязанному способу работы.

Несмотря на значительные усилия, направленные на обратное, вооруженные силы продолжают воспринимать мир в терминах двадцатого века. Это отражает глубоко укоренившиеся методы работы, которые, как правило, основаны на аналоговых и сильно осадочных представлениях о войне. Цель вооруженных сил – сохранить существующие бюрократические и профессиональные способы организации. Существуют воздушный, сухопутный и морской домены. Кибервойны и информационные операции представляют собой новые области, которые должны быть добавлены к этим основным организационным структурам. Это гарантирует, что каждый род войск сможет поддерживать и оправдывать свое существование как часть целого. С доктринальной точки зрения эти направления должны быть объединены таким образом, чтобы ускорить ведение боевых действий и не дать противнику воспользоваться пробелами, которые могли бы возникнуть в результате этого давнего разделения труда и разделения опыта.

Хотя военная доктрина указывает на то, как вооруженные силы видят мир, она не отражает того, как война обретает смысл в обществе в целом. Последствия этих технологий и дискурсов с точки зрения отношения вооруженных сил к более широкому обществу и новой экологии войны практически не затрагиваются. В мире с сильно поляризованными взглядами неясно, как вооруженным силам сохранить свою аполитичность в отношениях с правительственной бюрократией, которая сама пытается разобраться с четвертой промышленной революцией. Существует реальная опасность того, что вооруженные силы будут стремиться политизировать свои роли в попытке сохранить себя, даже если они подвергнутся дезинтермедитирующему воздействию цифровизации.

В рамках данного тома мы попытались изучить последствия этого сдвига в репрезентации и переживании войны через измерения данных, внимания и контроля. Мы обнаружили, что современная война легитимизируется, планируется, ведется, переживается, вспоминается и забывается непрерывным и взаимосвязанным образом, через насыщенные цифровыми технологиями поля восприятия. В статье "Радикальная война" мы утверждали, что война и ее репрезентация превратились друг в друга.

ЭПИЛОГ

Существует множество способов, с помощью которых радикальная война поляризует, искажает и подрывает социальную и военную сплоченность. Цифровые индивиды занимают место в новой экологии войны, потому что они получают доступ к сетевым и подключенным сервисам, которые дают пользователям больше преимуществ, чем если бы они вели аналоговое существование, даже если бы это было возможно. Платформы социальных сетей созданы для того, чтобы вызывать тягу к просмотрам и лайкам. В процессе они выравнивают нашу оценку политического насилия, деконтекстуализируя его от непосредственных социальных обстоятельств. Затем этот опыт переосмысливается через глобальное онлайн-сообщество единомышленников. В результате люди становятся поляризованными и изолированными от более широких сообществ.

Например, последствия войн в Ираке и Афганистане оказывают неожиданное влияние на англо-американскую политику. Поражение заставило некоторых ветеранов задуматься о том, ради чего велись эти войны. Некоторые пришли к выводу, что политическая элита метрополии подвела вооруженные силы. В августе 2021 года подполковник морской пехоты США Стюарт Шеллер обратился к Facebook, чтобы поставить под сомнение военную и политическую субординацию и потребовать ответственности за ошибочные решения в отношении Афганистана. Зная, что его видеоролики наверняка повредят его карьере, Шеллер впоследствии записал видео для YouTube и заявил: "Следуйте за мной, и мы развалим всю эту гребаную систему". В контексте восстания 6 января 2021 года в здании Капитолия это обращение к аудитории отражало его эмоциональную реакцию на события в Кабуле, но также подразумевало призыв к действию. Некоторые члены командования Корпуса морской пехоты расценили это как указание на то, что Шеллер хочет увидеть восстание в Вашингтоне и восстановление Трампа на посту президента. Шеллер отрицает, что он хотел революции против конституции США.

Однако это не помешало его выступлениям в Интернете иметь политический эффект. В данном случае в поддержку Шеллера выступили конгрессмен-республиканец Луи Гомерт и конгрессвумен-республиканка Марджори Тейлор Грин. Оба законодателя выступают за Трампа, но они также связаны с теорией заговора QAnon. Теория QAnon утверждает, что "Дональд Трамп ведет тайную войну против элитных сатанопоклонников-педофилов в правительстве, бизнесе и СМИ". Сторонники QAnon были широко представлены в восстании у здания Капитолия 6 января. В то же время теория заговора была перенесена в центр политики теми конгрессменами и женщинами, которые воспринимают QAnon всерьез.

Подобным образом теория заговора стала характерна и для британской политики. В Великобритании бывшие военнослужащие Парашютного полка и ветераны из Ирака и Афганистана участвовали в антивакцинальных протестах COVID-19. Пытаясь попасть в старые студии BBC в знак протеста против того, что MSM распространяет то, что они считают провакцинальной пропагандой, один бывший солдат заявил: "В основном люди из нашего подразделения, служившие в нем, считают, что мы направляем оружие в неправильном направлении". Записанный на смартфон явным членом антивакцинальной политической партии "Альянс свободы", солдат сказал далее:

На этот раз тирания направлена против нашего народа, и мы не видим ее, потому что она на нашей родной земле, где ее никогда раньше не было. Потому что это психологическая война, а не бомбы, мы не можем ее увидеть, потому что она невидима. У нас был такой опыт, мы использовали эту тактику в других странах, чтобы манипулировать, разделять и завоевывать, а теперь мы наблюдаем, как наше собственное правительство и наши собственные военные используют ее против нас. Но единственные мужчины и женщины в этой стране, которые могут противостоять этому, – это те, у кого есть опыт и подготовка, которые мы используем, чтобы помочь нам.

Социальные сети сделали многое для создания медиаэкосистем, где люди, разделяющие контркультурные взгляды, могут встречаться и организовываться. Когда это преподносится как утверждение свободы слова, опасность заключается в том, что теория заговора становится реальностью, а не исключением. Во многих отношениях влияние на политические действия не всегда легко заметить. Однако существует очень большая вероятность того, что онлайновые эхо-камеры приведут к дальнейшей радикализации политики, когда инструменты и методы, применяемые за рубежом, станут средствами, с помощью которых социальное разделение будет использоваться для достижения политического эффекта у себя дома.

И все же кризис COVID-19 показал, что люди могут не обращать внимания на влияние цифровых технологий на их отношение к работе, войне и политике. Во время изоляции люди выходили на балконы своих квартир и пели оперу в знак солидарности со своими соседями. Общество коллективно чествовало медицинских работников, которым они доверили сохранить жизнь, когда мир столкнулся с пандемией. Государства могли работать вместе, чтобы найти совместные пути использования ресурсов на общую пользу. Стало возможным видеть дальше то, что вызывало разногласия, и источники страха и сомнений. В этой книге мы не предлагаем решения проблем, возникших в результате Радикальной войны. Скорее, мы надеемся, что, отобразив трансформации войны в XXI веке, мы сможем внести свой вклад в диалог, который осмыслит и переосмыслит мир, формируемый связанными технологиями, участниками-людьми и политикой насилия.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1.

ГЛОССАРИЙ ТЕРМИНОВ

Архив

Идея архива уже давно рассматривается как внешняя и институциональная основа для запоминания обществ на разных этапах развития в истории и как конечный носитель и метафора памяти. Он рассматривается как надежное хранилище, предлагающее безопасное место для защиты прошлого от потери, кражи и стирания (Yeo 2017, p. ix).

В Radical War , однако, мы вслед за Моссом и Томасом (2019, p. 117) утверждаем, что "не будучи объектом, который архивируется... интернет сам является архивом, но таким, который не подчиняется правилам архивирования, какими мы их знаем". Далее они утверждают, что "те из нас, кто работает в области институтов памяти, должны противостоять этому новому миру, в котором интернет не является архивом, а сам является архивом, не утверждая, что он им не является, а исследуя его свойства и возможности".

Датафикация – это процесс, в котором все аспекты жизни, включая субъекты, объекты и практики, превращаются в онлайн-точки данных, поддающиеся количественному измерению (Southerton 2020).

Глубокая медиатизация

По мнению Коулдри и Хеппа (2017), глубокая "медиатизация" представляет собой момент, когда каждый аспект и элемент социальной жизни состоит из других элементов, которые были опосредованы. Хорошим примером этого является датафикация, когда жизненный опыт и материальные структуры, от которых мы зависим, опосредованы информационными технологиями и системами обработки данных.

Оцифровка против цифровизации

Оцифровка – это процесс кодирования аналоговой информации в нули и единицы, чтобы ее можно было хранить, обрабатывать и передавать с помощью компьютеров.

По мнению аналитической компании Gartner, занимающейся анализом рынка информационных технологий, цифровизация – это процесс использования цифровых технологий для изменения бизнес-моделей и использования возможностей, возникающих в результате этой деятельности.

Цифровой индивидуум

По словам Филипа Агре (1994): "Цифровой индивид – это форма социальной идентичности, которую индивиды приобретают по мере того, как их деятельность становится подверженной влиянию – и часто опосредованной – цифровых представлений о себе". Цифровой индивид распространяется на следы данных, которые остаются, когда люди вовлекаются в процессы партисипативного наблюдения.

Четвертое измерение

Оцифровка человеческого опыта тесно связана с новым измерением, которое иногда называют киберпространством. В этом новом пространстве цифровое и аналоговое все еще можно рассматривать по отдельности, но они также образуют единый мир (Scott 2015). Опыты в этом четвертом измерении воспринимают понятие сингулярности как нечто само собой разумеющееся. Следовательно, цифровые технологии исчезают из описаний этого сингулярного мира, даже если они позволяют людям участвовать в нем.

Четвертый поворот

The Fourth Turning – это книга, написанная двумя историками (Strauss and Howe 1997). В ней доказывается, что события в мире разворачиваются в предсказуемом цикле, который длится около восьмидесяти лет. Каждый цикл состоит из четырех поворотов, которые направлены на рост, созревание, энтропию и разрушение. Зеркально отражая некоторые ключевые идеи, высказанные в книге The Fourth Turning, ключевые сторонники Дональда Трампа, такие как Стив Бэннон, утверждают, что американская политика должна быть направлена на то, чтобы "опередить или остановить любой потенциальный кризис". Они боятся, что "зима приближается".

Иерархия насилия

Подключенные технологии и партисипативное наблюдение устанавливают иерархию насилия между теми, кто активно и невольно в нем участвует. Эта иерархия обеспечивает содействие насилию вне зависимости от политических предпочтений или личного выбора.

Информационные инфраструктуры

Информационные инфраструктуры – это совокупность людей, процессов, организаций и технических систем, включающих услуги и технологии, которые составляют интернет, обрабатывают и транспортируют данные по всему миру. Эти расширенные инфраструктуры включают в себя ноу-хау и возможности технологов, которые создают, развивают и строят эти системы систем (Bowker et al. 2010).