Текст книги "Радикальная война: данные, внимание и контроль в XXI веке (ЛП)"

Автор книги: Эндрю Хоскинс

Соавторы: Мэтью Форд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Таким образом, цифровой архив нарушает этот порядок культурной и коллективной памяти. Ведь сейчас мы наблюдаем, как большинство коммуникативных актов – будь то повседневные или экстремальные – оставляют цифровые следы, которые, по сути, стали частью цифрового архива. Кроме того, коммуникативные акты также следуют по множественным и накапливающимся траекториям, как сообщения, электронные письма и комментарии. А поскольку война отчасти конституируется через эти информационные траектории, цифровой архив сам становится критической инфраструктурой войны. Но в этих обстоятельствах каковы пределы войны? Что можно вспомнить, историзировать и чему научиться на вечном поле боя социальных сетей по сравнению с традиционными полями сражений, ограниченными во времени и пространстве? Другой способ сформулировать эти вопросы – спросить, какого рода война порождается и скрывается в этой новой архивной силе? Именно на фоне ощущения перегруженности, радикального потенциала войны, которая может быть воспроизведена и переделана в цифровых архивах, ведется новая форма войны – та, которая включает в себя борьбу за сам архив. И именно на эту форму войны мы сейчас и обратим наше внимание.

Архив на войне

Потенциально бесконечный цифровой охват, распространение и продолжительность войны, разбросанные и по-новому связанные в памяти и истории, открывают широкие возможности для фабрикации, утечки, обмена, взлома и кражи информации в беспрецедентных масштабах. Большинство цифровых архивов не существуют в изоляции, а динамически строятся в связи с другими системами данных. Следовательно, как отмечает Артур Крокер, цифровой архив "не только регистрирует и отвечает на онлайн-запросы и новые ссылки, но и эффективно адаптирует свое будущее поведение к тем тенденциям, которые наблюдаются в сети" (2014, p. 89). И именно этот органичный и распределенный процесс адаптации, охватывающий миллиарды интернет-пользователей, ставит под сомнение вопрос о том, где и когда ведутся современные военные действия. Ведь война находится в постоянной эволюции вместе с архивом, в котором она хранится. Цифровой архив, похоже, постоянно разворачивается, адаптируется и накапливается. В этом отношении есть ощущение, что он фиксирует все. Таким образом, цифровой архив кажется глубоко прозрачным. И все же, как ни парадоксально, масштабы Интернета освещают нашу неспособность охватить и контролировать архивные материалы. Геоф Боукер (2016) отражает это напряжение:

В итоге мы оказываемся в непростой зоне между близким будущим, которое всегда не за горами – примерно через пять лет, когда у нас будут все данные, – и набором архивных практик в настоящем, которые закрепляют определенные виды невидимости: то, что мы не можем или не хотим увидеть.

Идея о том, что архивные практики увековечивают некую невидимость того, что можно и нельзя увидеть, кажется противоречащей представлениям о доступности цифрового архива и прозрачности, которую создает партисипативная война (см. Приложение). Это включает в себя очевидную демократизацию загрузки множества голосов и видео с передовой. Однако именно подавляющая оперативность и накапливающийся объем цифровых медиа не позволяют рассматривать онлайн-пространство как некую упорядоченную организацию того, что архивисты иначе понимали бы как индексированный и аннотированный архив.

В этом отношении, учитывая природу партисипативной войны, архив – это не то, что создается, хранится, упорядочивается и извлекается в традиционном смысле отношений между настоящим и прошлым, а скорее создается "на лету". Это происходит путем загрузки контента или комментирования того, что уже есть в сети. Здесь социальные медиа постоянно подпитываются от множества пользователей и реагируют на них, предлагая медиатизированную форму коллективной памяти. Этот вид материалов из открытых источников дополняется видами непрерывного наблюдения, которые обеспечивают беспилотники, что Шамайоу называет "революцией в наблюдении" (2015, p. 38). Сочетание этих исходных материалов создает лавину записанных данных, которые могут быть использованы для маркировки целей. Огромный объем данных, тем не менее, представляет собой главный вызов в нашей модели радикальной войны в борьбе за данные, внимание и контроль. ИИ потенциально может стать ключевым оружием, помогающим выявить смысл в этих данных. Однако в то же время внимание опосредовано применением ИИ для анализа и прогнозирования данных, что потенциально может привести к определению приоритетов целей, отражающих предубеждения разработчиков программного обеспечения, которые сами должны постоянно переписывать свои приложения для выявления скрытых противников.

Следствием вооруженного архива является то, что Радикальная война формируется из вечной бета-войны или войны прототипов, в которой война постоянно создается и переделывается на поле боя, в цифровых инфраструктурах и воссоздается путем выявления новых моделей из устоявшихся архивов. Скорость, с которой это должно происходить, чтобы врагам можно было противостоять с помощью новых доктрин и оружия, заставляет отдавать предпочтение экспериментам и адаптации в реальном времени, во время боя, а не в лаборатории или на тренировочной площадке. Это имеет параллели с теми, кто работает над программными приложениями в кибер– и цифровой сферах, где идея создания прототипов систем в качестве своего рода бета-версии войны имеет долгую историю.

Так, например, работа над вооруженными беспилотниками сыграла важную роль в начале последней волны бета-войн. Американская программа Predator зародилась в конце 1990-х годов и была разработана группой под названием "Большое сафари". Они представляли собой нечто вроде технологического стартапа и долгое время специализировались на адаптации традиционных самолетов ВВС для секретных и чувствительных к времени операций. Что было интересно в "Биг Сафари", так это их готовность приводить в действие работу до того, как она была полностью проверена. Как объясняет Артур Холланд Мишель, "команда называла это "80-процентным решением" (потому что иногда последние 20 процентов работы занимают больше всего времени)". По словам Брайана Радуенца, руководителя группы Predator компании Big Safari в то время, это было похоже на выпуск бета-версии программного обеспечения.

Аналогичным образом, как мы уже объясняли в последней главе, Радикальную войну можно представить как войну в состоянии вечного бета-тестирования. Наблюдение с помощью оружейного архива формирует постоянную премедиацию угрозы: непрерывное упреждение врага, который видится повсюду, помогает формировать доказательства, разведывательные данные и строить подходы к целеуказанию. В результате, как говорит Шамаю: "Архивы жизней служат основой для утверждений о том, что, отмечая закономерности и предвидя повторения, можно как предсказать будущее, так и изменить его ход, предприняв упреждающие действия" (2015, p. 45).

Ключевой технологией для достижения этой цели является Wide-Area Motion Imagery, или WAMI, которая представляет собой значительное усовершенствование по сравнению с узкими полями обзора традиционных видеокамер, которые должны были быть направлены на предполагаемую цель. Вдохновленная фильмом "Враг государства" , WAMI способна снимать целые города сверху, наблюдать и записывать большие территории, чтобы идентифицировать и отслеживать сотни людей и транспортных средств, перемещающихся в режиме реального времени даже на площади более 100 кв. км. Несколько видеоканалов могут просматриваться разными операторами из обширного поля зрения камеры, включая отправку автоматических оповещений, если что-то или кто-то интересующий перемещается в определенном районе. В то же время технология позволяет продолжать запись всей области обзора, даже при увеличении масштаба отдельного участка. Таким образом, "близкое будущее, которое всегда не за горами – примерно через пять лет, когда у нас будут все данные" (цитата из книги Боукера), возможно, уже наступило. WAMI – это не что иное, как машина тотальной памяти, всевидящее око, которое в терминах Мишеля можно назвать всевидящим архивом.

Таким образом, возникает новый вид чистой войны – заимствуя слова Вирилио, – в которой само время задерживается, а архив становится оружием, снова и снова. Джон Марион, например, описывает это новое архивное расширенное настоящее войны:

[Помимо мониторинга в режиме реального времени, система WAMI действует как машина времени. Большинство конфигураций системы записывают, маркируют и архивируют все изображения, собранные за время их нахождения в воздухе (часы, дни или недели). Затем пользователи могут "отмотать время назад" и провести криминалистический анализ значимых событий за длительный период, при этом отслеживая текущую деятельность в режиме реального времени. Этот метод позволяет выявить значительные связи между людьми, транспортными средствами и местами, которые в противном случае могли бы остаться незамеченными.

Зеркально отражая возможности, открытые WAMI, устройство для регистрации жизни под названием "Narrative" обещает использовать аналогичный подход к вашей памяти. Цель – связать вашу коллекцию фотографий с ключевыми воспоминаниями, позволяя упорядочить, найти, восстановить и заново пережить пережитое. "Переживите свою жизнь так, как вы ее помните", – говорится в маркетинговом ролике: "Камера и приложение работают вместе, чтобы дать вам фотографии каждого момента вашей жизни с информацией о том, когда вы их сделали и где находились. Это означает, что вы можете пересмотреть любой момент своего прошлого". Некоторые ученые-компьютерщики развили эту идею дальше и выступают за создание цифровой памяти человека (HDM) путем объединения множества типов данных и контента. Например, система Digmem собирает различные данные от умных, подключенных к сети приборов (Dobbins et al. 2013) таким образом, чтобы пользователи могли искать в них свои прошлые воспоминания. Это заставило одного из ее сторонников предположить, что "в будущем вы сможете просто спросить: "Когда я был счастлив?". И система вернет всю информацию, связанную с этой эмоцией".

Культурная логика HDM и связанная с ней вера в то, что обеспечение своего рода тотальной памяти возможно и желательно как способ управления прошлым, отражает веру военных в то, что сбор и агрегирование большего количества данных обеспечит будущую память о противниках, что позволит осуществлять предиктивное и точное нацеливание. Информатизация повседневности питает системы наблюдения, которые создают, маркируют и архивируют цифрового человека. В свою очередь, чрезмерное и непрерывное производство данных создает архив прошлой деятельности, который является постоянно доступным ресурсом, который можно многократно использовать для получения новых сведений о сети людей, являющихся частью цифровой сети. Цифровой архив, таким образом, становится эпицентром радикальной войны, поскольку он вовлекает индивидов в мириады потенциально неограниченных манипуляций с данными, в которых они становятся известными и целеустремленными. Это приводит к изменению нашего представления о войне. Ведь обилие данных позволяет выявлять цели еще до того, как они осознают, что стали мишенью. В таких условиях война вряд ли представляет собой поединок между бойцами в бою. Скорее, по мнению Шамаю, война переписывается таким образом, что она больше напоминает охоту, определяемую преследованием (2015, p. 52). Этот сдвиг в перцептивном поле изменил то, как обозначаются и концептуализируются враги, и именно к тому, как изменилось представление о враге, мы и обратимся далее.

Обезглавливание павшего врага

После терактов 11 сентября Джордж Буш-младший начал войну против террористических группировок мирового масштаба. Позднее переименованная в Глобальную войну с терроризмом, американская попытка победить террористов, где бы они ни находились, положила начало восемнадцати годам того, что газета "Нью-Йорк Таймс" впоследствии назвала вечной или бесконечной войной. Она стала известна как вечная война, потому что "Аль-Каиду" оказалось трудно уничтожить и победить. Президент Буш предупреждал об этом, говоря американцам, что им следует "ожидать не одного сражения, а длительной кампании", в ходе которой будет мало возможностей для "решительного освобождения территории". Разочаровывающие аспекты GWOT имели свои предшественники в двадцатом веке. Первая война в Персидском заливе показала, что если враг Америки будет воевать в открытую, то он станет легкой мишенью для американских военных. Чтобы выжить, необходимо избегать привлечения внимания. Это означало поиск способов спрятаться, иногда на виду у всех.

Решение победить террористов, где бы они ни находились, имело ряд последствий второго и третьего порядка. Одним из них стало каталитическое изменение представления западных держав о враге, вокруг которого может разворачиваться война. Так, по словам академика Дебджани Гангули, "изменение представления о враге после холодной войны с измеримого и идентифицируемого на неизмеримого и неудержимо раздробленного необратимо изменило почву традиционной войны, как риторически, так и стратегически" (Ganguly 2016). Более того, как утверждает антрополог Аллен Фельдман, это имело последствия в том смысле, что "уход надежного врага серьезно угрожает войне как системе политико-дискурсивного соизмерения и капитализации, которую обеспечивает и закрепляет просчитываемый и прогнозируемый враг" (2009, p. 1705). Эту идею хорошо резюмирует тот факт, что война была объявлена против концепции – как в GWOT – а не против традиционного врага.

Однако, что еще более пагубно, за двадцать пять лет разрушилась ясность идеи культового и злобного лидера, того, кого можно определить как врага, против которого могут выступить военные, а также политическая и общественная поддержка. Например, Саддам Хусейн, возможно, был одним из самых демонизированных лидеров (по крайней мере, в США) в современную эпоху, но его постоянное появление в новостных СМИ ставило под сомнение окончательность итогов войны в Персидском заливе 1991 года. В 1990-е и начале 2000-х годов, когда он вел инспекторов ООН по вооружениям в веселом танце, существование иракского лидера все чаще бросало длинную тень на провалы американской внешней политики. И именно ястребиная память Белого дома о том, что им не удалось сместить Саддама с поста президента в 1991 году, побудила их навязчиво демонизировать его. Последующее вторжение 2003 года вызвало в памяти воспоминания о Первой войне в Персидском заливе, которые держались в сознании средствами массовой информации, опиравшимися на телеархив двадцатого века, состоящий в основном из стоковых изображений иракского лидера (Hoskins 2004).

Точка зрения, согласно которой Саддам был определен как враг имела два результата. Во-первых, ссылка на Саддама означала затушевывание зла, которое может быть найдено в других частях мира. Во-вторых, формируя воображение американских стратегов, он подпитывал нереалистичные ожидания, которые приравнивали падение Саддама к "освобождению Ирака" и миру на Ближнем Востоке. Брайан Уолден, бывший британский политик, ставший политическим комментатором, в 1999 году пророчески рассуждал о последствиях таких представлений об иракском лидере, сказав:

Посмотрите, к чему привела его демонизация. Это необыкновенная история. То, что столько страданий, столько человеческих и материальных потерь мог причинить миру человек, который был не более чем бандитским вождем, просто поразительно. Вот мы стоим: со всеми нашими технологиями, с нашими компьютерами, умными бомбами и глобальной экономикой. И вот он стоит: существо почти из другого мира, руководящее разваливающейся страной, которая так и не смогла решить ни одной из своих фундаментальных проблем. И все же ему удается выйти на первое место. Почему? Потому что мы отказались принять сложности реального мира и понять их, а решили навязать событиям умопомрачительную простоту голливудского боевика. Мы уже делали это раньше и, вероятно, сделаем снова.

Действительно. И в конечном итоге именно кровавые последствия кончины Саддама Хусейна, включая его грязную казнь, показали, как воплощение злого врага в одной личности эффективно сглаживает многие из запутанных геополитических, культурных, религиозных и исторических сложностей, которые продолжение его президентства – вне зависимости от степени отвращения – не дало разразиться гражданской войне.

В конечном итоге логика демонизации в этот период западного интервенционизма связана с логикой смены режима. Например, в феврале 2011 года начались протесты против правления Муаммара Каддафи, которые привели к вооруженному восстанию и гражданской войне в Ливии . В марте Совет Безопасности ООН принял резолюцию 1973, требующую прекращения огня и уполномочивающую многонациональные силы защищать гражданское население путем военного вмешательства и установления бесполетной зоны над Ливией. Как утверждает Хью Робертс в эссе под названием "Кто сказал, что Каддафи должен уйти?", попытки добиться прекращения огня путем переговоров были "сознательно отвергнуты", поскольку смена режима была необъявленной, но едва ли тайной целью США, Франции и Великобритании. Перспектива встречи представителей режима Каддафи на переговорах лицом к лицу с членами повстанческого движения была неприемлема для западных держав, поскольку это подорвало бы их представление о нем как о человеке, с которым не следует вступать в отношения. В этих условиях ликвидация Каддафи стала главной целью для западных стран, которые, как утверждает Робертс, использовали НАТО в качестве своего доверенного лица для его преследования. Робертс продолжает: "Поскольку с самого начала вопрос был определен как защита гражданского населения от убийственного натиска Каддафи "на его собственный народ", из этого следовало, что эффективная защита требует устранения угрозы". На практике это подразумевало избрание в качестве мишени самого Каддафи до тех пор, пока он находится у власти, что впоследствии было переформулировано в "до тех пор, пока он находится в Ливии", а затем окончательно превратилось в "до тех пор, пока он жив".

Однако навязчивое стремление средств массовой информации к падению единственной цели в качестве фокуса или легитимации военной кампании часто приводит к антиклимаксу и, как в случае со сменой режима, к вакууму и/или смене целей. Например, появление бывшего президента Ирака в растрепанном виде из ямы в земле в декабре 2003 года попало в мировые новостные сети, а хаотичные пытки и смерть полковника Каддафи, часть которых была заснята на камеру мобильного телефона в октябре 2011 года, скорее ознаменовали начало новых войн, чем предвестили их конец. Смерть Усамы бен Ладена в мае 2011 года, по крайней мере, стала своего рода предписанным завершением войны США против талибов после 11 сентября, хотя, возможно, это произошло благодаря тому, что его публично не видели (и не могли увидеть), поэтому событие его смерти могло соответствовать мифическому статусу его жизни. Однако, как пишет Джонатан Малер в New York Times , несмотря на то, что ясность американского переворота в смерти бин Ладена была замутнена заявлениями о том, как именно он жил, кто знал о его местонахождении и характере его захоронения в море, "символически это принесло столь желанный момент моральной ясности, однозначной американской доблести в мутную войну, определяемую этическими компромиссами и даже временами коллективным позором". К сожалению, это был лишь всплеск тенденции падения надежного врага, поскольку, по словам Рони Браумана, "в Афганистане и Ираке, в частности, мы уже давно перестали понимать, какую войну мы ведем".

Идентификация архивного врага

По мере того как демонизация легендарного врага, доминировавшая в освещении военных действий в двадцатом веке, начала меркнуть в свете средств массовой информации двадцать первого столетия, потребовался другой враг, чтобы объяснить, почему успех был невозможен. Это не только придаст легитимность действиям западных вооруженных сил, но и оправдает потраченные на них деньги. Но если стратегия обезглавливания – будь то в отношении Саддама, Каддафи или бен Ладена – не сработала, то как планировщикам найти те "висцеральные" цели, которые могли бы поддержать войну в XXI веке? Нужен был новый враг, которого можно было бы постоянно создавать по мановению руки военно-социального медиакомплекса, "генерируя угрозы без ограничений" (Masco 2014). Преимущество партисипативного наблюдения заключалось в том, что оно позволяло создать постоянного врага. Все, что нужно было сделать, – это изучить безграничный архив данных о людях, их перемещениях и взаимоотношениях, чтобы найти цели будущего. Тотальная память, как мы ее представляем, давала возможность создавать бесконечные мишени, которые можно было бы описать как своего рода тотального врага.

Создание тотального врага означает изменение границ между мониторингом в реальном времени и потенциальной памятью с помощью таких инструментов анализа разведданных, как Palantir Gotham. Основанная в 2004 году Питером Тилем, Алексом Карпом и выпускниками PayPal, компания Palantir получила свое название от всевидящих хрустальных шаров в романе Дж. Р. Р. ТолкиенаВластелин колец. Играя важную роль в целеуказании Объединенного командования сил специального назначения США, программное обеспечение Palantir позволяет аналитикам разведки быстро обрабатывать и объединять данные, что делает возможными миссии "Найти, исправить, закончить, использовать и проанализировать", о которых мы говорили в главе 1. Она прочесывает разрозненные источники данных – финансовые документы, бронирования авиабилетов, записи разговоров по мобильному телефону , сообщения в социальных сетях – и ищет связи, которые могут быть упущены человеком-аналитиком. Затем он представляет эти связи в виде красочных, легко интерпретируемых графиков, похожих на паутину". Подобное объединение данных эффективно представляет собой аналитический инструмент для использования цифрового архива в целевых целях.

Хотя полезность этих техник слишком обещана, амбиции, стоящие за ними, очевидны. И в этом отношении изменение в генерации бесконечных целей происходит благодаря цифровой идентификации. Речь идет не о том, что вы говорите или кто вы, а скорее об идентификации по тому, что вы делаете, куда ходите и с кем общаетесь. Это поиск, как ни парадоксально, неизвестного человека. Цели ударов беспилотников не обязательно должны быть известны по имени, вместо этого их идентифицируют по так называемому паттерну жизненной активности, другими словами, по метаданным о перемещениях, сетях контактов и использовании мобильных телефонов. Атаки на этой основе известны как "сигнатурные удары". Таким образом, если идея подписи человека обычно определяется через акт подписания своего имени или имя человека, написанное его собственной рукой, то здесь она основана на подписи метаданных и их модели жизни.

Например, программа SKYNET Агентства национальной безопасности США по массовой слежке за пакистанской сетью мобильных телефонов, в рамках которой собирались метаданные (и только метаданные) 55 миллионов пользователей, использовала алгоритм машинного обучения для оценки вероятности того, что тот или иной человек является террористом. Таким образом, если метаданные о вашей жизни совпадают с данными известных террористов, вы становитесь мишенью. Общее между наступающим настоящим и накапливающимся прошлым "Радикальной войны" в том, что они оба недавно стали доступными для поиска, опираясь на архивы метаданных, которые, очевидно, недоступны тем, кто создал эти цифровые следы. В случае с WAMI возникает цифровая одновременность наблюдения в реальном времени и в последнее время. В этом процессе цифровая мощь упорядочивает память, основываясь на недавнем прошлом, которое хранится в архивных записях, созданных для поиска врага.

Эта тенденция была подкреплена, если не вытеснена, сбором биометрических данных во время войны в Афганистане. Цель этой программы заключалась в том, чтобы зафиксировать личность на основе биологических данных, эссенциализируя человека в соответствии с его местом в базе данных (Jacobsen 2021, p. 141). Собирая подробные биометрические данные "на 80 % 25-миллионного населения Афганистана", американская программа рассматривалась как важный способ определения местонахождения и классификации людей ( Jacobsen, 2021, p. 242). Это позволило бы американским войскам выявлять социальные сети, которые, в свою очередь, могли бы стать мишенью для сил безопасности. После вывода американских войск из Афганистана эта же база данных попала в руки талибов, которые могли использовать ее для составления собственных списков убитых/захваченных.

При таком подходе разница между знаковым и архивным врагом заключается именно в том, что последний может быть кем угодно. Если видимость и известность были критериями символического врага войны эпохи вещания, то именно пресловутые "неизвестные неизвестные" Дональда Рамсфельда, невидимость, стали главными характеристиками бесконечного врага в Радикальной войне. Таким образом, возник кризис репрезентации, когда демонизация знакового врага через МСМ больше не работает перед лицом растущего беспокойства о заговорщиках, стремящихся разрушить общество изнутри. Эти заговорщики должны быть побеждены, если мы хотим добиться победы в войне. В этом отношении процесс прозрачности огромного количества невидимых связей с помощью анализа и визуализации данных создает потенциальных удобных врагов, против которых можно действовать упреждающе и даже анонимно. Таким образом, радикальная война может вестись ни против кого и против всех.

Идея о том, что государство пытается выявить врага внутри себя, не только создала новых врагов, но и, как побочный продукт, дала подпитку троллям из QAnon и движения Boogaloo, которые обитают на Facebook, Reddit и 4chan. В случае с QAnon, несмотря на то, что Центр по борьбе с терроризмом Вест-Пойнта описал эту группу как "причудливое собрание ультраправых теорий заговора", президент Трамп оказался невольным сторонником ее членов. Это, в свою очередь, способствовало дальнейшему распространению теорий заговора, связанных с "глубинным государством", и утверждений о том, что Трамп борется с международным заговором столичной элиты.

Но именно демонизация безголовой гидры, которой является "Антифа", говорит нам о месте теории заговора в новой экологии войны XXI века. Ведь "Антифа" сыграла значительную роль в мобилизации бывшего президента Трампа и его сторонников для осуществления радикальной политической перестройки в Соединенных Штатах, которая способна изменить все стратегические взгляды Америки в сторону цивилизационной войны в "Четвертом повороте" Стива Бэннона. Когда в городах Америки вспыхнули протесты против убийства Джорджа Флойда, угроза использовать армию против демонстрантов привела к восстанию офицеров в защиту американской конституции и против президента. Использование Трампом "Антифа" в качестве окончательного внутреннего врага достигло своей высшей точки, но в процессе показало важность теории заговора не как "симптома отставки, как хотели бы критические модернисты", а как движущей силы "культурной трансформации на Западе" (Aupers 2012, p. 31). В этом отношении американцы наблюдают за тем, как GWOT рушится сама по себе, начиная с экстернализации угрозы после 11 сентября и заканчивая выходом Трампа из заморских пут и последующим созданием скрытого врага для поддержания террора.

Все это происходило в то время, когда с января по апрель 2020 года было сокращено 22,1 миллиона рабочих мест, а уровень безработицы поднялся до 14,8 процента в результате мер по блокировке COVID-19. Это неизбежно повысило уровень тревоги среди тех сообществ, которые оказались наиболее уязвимыми в результате финансового краха 2008 года. В этом контексте пандемия COVID-19 предоставила прекрасную возможность перенести бета-войну в сердце общества, чтобы еще больше запутать человека в сети и архиве бесконечных целей. Так, Наоми Кляйн утверждает, что

[i]Потребовалось некоторое время для того, чтобы все улеглось, но нечто, напоминающее последовательную доктрину пандемического шока, начинает вырисовываться. Назовем это "Экранным новым соглашением". Гораздо более высокотехнологичное, чем все, что мы видели во время предыдущих катастроф, будущее, которое спешно создается в то время, как трупы все еще накапливаются, рассматривает наши последние недели физической изоляции не как болезненную необходимость для спасения жизней, а как живую лабораторию для постоянного – и очень прибыльного – будущего без прикосновений.

Кляйн считает, что пандемия предоставляет правительству и большим технологиям оптимальную возможность для сотрудничества в "будущем, в котором каждый наш шаг, каждое наше слово, все наши отношения будут отслеживаться, прослеживаться и обрабатываться с помощью данных".

Кризис COVID-19 – идеальный шторм для "Радикальной войны". После многих лет уступки доступа к нашим личным данным в обмен на все более и более свободную цифровую жизнь и работу, население оказалось в наиболее уязвимом положении, став объектом массовых экспериментов в рамках партисипативной слежки. Враг, созданный на основе этого оружейного архива, не будет демонизированным лидером, заклейменным и упрощенным как добро и зло для анонимной аудитории MSM. Вместо этого врагом станет тот, кто и что появится из цифрового архива, как часть обыденного процесса идентификации и нацеливания на человека.

Как мы утверждали в Глава 1именно привычное использование смартфона – и обещание удобства и персонализации без трения – делает нас менее осознанными или менее готовыми к полноценному взаимодействию с угрозой, которую представляет собой информатизация всего обыденного, включая то, куда мы идем и кого встречаем. Именно смартфон предлагает целые группы населения в качестве потенциальных мишеней, делая его структурной особенностью полей сражений Радикальной войны, полей сражений, которые мы добровольно создаем своим собственным участием. И все же, несмотря на то, что смартфон появляется благодаря часто кажущемуся бездействующим, но мгновенно доступным цифровым архивам, именно постоянное видеонаблюдение в реальном времени и почти мгновенное запоминание изображений данных опосредует то, как работает память и история в XXI веке. Эти опосредованные интерпретации происходят не случайно, а возникают благодаря взглядам инженеров-электронщиков и разработчиков программного обеспечения, которые конструируют эти системы систем.