Текст книги "Радикальная война: данные, внимание и контроль в XXI веке (ЛП)"

Автор книги: Эндрю Хоскинс

Соавторы: Мэтью Форд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

То, что верно для маркетинговой индустрии, верно и для вооруженных сил в более широком смысле. Действительно, в американских и российских вооруженных силах давно существует интерес к формированию восприятия и управлению поведением людей – интерес, восходящий к попыткам Советского Союза перевернуть ядерное сдерживание и теорию игр с помощью процесса рефлексивного контроля (Chotikul 1986; Thomas 2004). По сравнению с холодной войной, сейчас все изменилось: веб-платформы обеспечивают немедленную обратную связь с аудиторией, которая воспринимает деятельность по оказанию влияния. Это означает, что такие организации, как SCL или Cambridge Analytica, имеют возможность более эффективно оценивать уровень отклика; а это – находка для вооруженных сил, поскольку военным нужен такой прогностический анализ, потому что без него они не могут надеяться контролировать интерпретацию войны в XXI веке. Подобно бизнесменам, желающим, чтобы их маркетинговый бюджет приносил предсказуемую прибыль на вложенные средства, военные предрасположены к желанию получить коэффициент конверсии сообщений. Ведь если они не могут контролировать сообщения, значит, они потеряли контроль над восприятием людьми поля боя. И в этом отношении аналитика данных и цифровые инфраструктуры вдохнули новую жизнь в стремление военных предсказать связь между сообщением и изменением поведения, хотя неясно, смогут ли эти операции влияния охватить аудиторию помимо тех, кто уже предрасположен к передаваемым сообщениям.

Все эти противоположные импульсы напоминают нам о том, что способ создания и сбора данных отражает глубокую медиатизацию современной войны. Ведь вооруженные силы полагаются на инструменты добычи данных и анализа, которые стали возможны только благодаря технологам, работающим на платформах, созданных в Силиконовой долине. Признавая зависимость правительства от цифровых инфраструктур, которые оно предоставляет, Кремниевая долина стремится получить дополнительные рычаги влияния на бюрократические данные, предлагая облачные хранилища и другие услуги по управлению данными. Вся эта деятельность частного сектора, конечно же, противоречит культуре иерархических и разделенных военных бюрократий, производящих данные в первую очередь. В то же время это открывает возможность того, что такое обыденное и скучное дело, как ведение документации, может стать более сексуальным благодаря машинному обучению и искусственному интеллекту, способствуя аналитическим процессам, которые быстро просеивают огромные хранилища данных и устанавливают связи между материалами, которые иначе были бы невозможны. Однако верно и то, что после того, как государственные бюрократические структуры передадут свои хранилища данных и станут зависимы от облачных технологий, пути назад уже не будет.

Все это создает проблемы для таких держав, как Китай и Россия, которые находятся по разные стороны цифрового разрыва с Соединенными Штатами, даже если они стремятся изменить баланс мировой политики в сторону от американского влияния. Как свидетельствуют файлы Сноудена, эта широкомасштабная деятельность по оказанию влияния включает в себя попытки убедить технологические компании более благосклонно относиться к разведывательной деятельности США, вплоть до переделки серверов и маршрутизаторов американского производства. Например, в 2013 году Агентство национальной безопасности США потратило 250 млн долл. в год на программу, целью которой было "тайное влияние" на дизайн продукции технологических компаний. К марту того же года агентство уже создало инфраструктуру, необходимую для сбора 97 миллиардов данных о шести странах всего за один месяц. Это не только показывает значимость инвестиций правительства США в кибербезопасность и цифровой шпионаж, но и говорит о том, что американская информационная инфраструктура очень развита – несмотря на их заявления об обратном.

Если сравнить американскую информационную инфраструктуру с китайской и российской, становится очевидным, что все три страны используют разные подходы к слежке и вовлечению своих ИТ-сообществ. В то время как китайское правительство использует крайне милитаризованный подход к своим ИТ-проектам (Kania 2019), даже оно осуществляет драконовскую слежку, Устремления российского правительства в области ИИ, машинного обучения и робототехники намного превосходят его возможности по использованию венчурных инвестиций, привлечению или даже обучению инженеров соответствующей квалификации (Dear 2019). Важно избежать ориенталистской ошибки и утверждения, что открытые общества каким-то образом лучше справляются с инновациями, чем авторитарные государства, поскольку очевидно, что Китай и Россия намерены доказать, что западные скептики ошибаются в этом отношении. Некоторые комментаторы отмечают, что в будущем Россия и Китай могут объединить свою цифровую деятельность и создать официальные "поднимающие двусторонние связи", которые превзойдут возможности США (Dear 2019).

Это показывает, что инновации в наборе технологий ИИ, которые военные намерены использовать в целях ускоренной войны, также являются проблемой создания соответствующих культурных, экономических и социальных условий для привлечения высококвалифицированных технологов и предпринимателей. В этих условиях русские, китайцы и американцы соревнуются в технологической холодной войне, которая заключается не столько в промышленном шпионаже и кибервойнах, сколько в войне за таланты, в которой государства надеются привлечь бизнес к сотрудничеству с ними. Здесь девять крупных мировых технологических компаний имеют преимущество, контролируя доступ к технологиям. Это контрастирует с негосударственными субъектами, которые ищут немедленных преимуществ, применяя инновации из открытых источников и типовые планы проектирования, распространяемые в Интернете, для получения более непосредственных результатов на поле боя (FitzGerald and Parziale 2017; Cronin 2020). Эта битва за таланты раскрывает неопределенность, которая определяет отсутствие прогресса в войне государства за контроль над цифровой средой, и демонстрирует стремление военных использовать технологические инновации для использования на поле боя.

Тем не менее это не останавливает Россию и особенно Китай от установления более прямого суверенного контроля над инфраструктурами, которые они могут создавать для себя и использовать для формирования каналов влияния конкурентов (Segal 2018). Например, в ноябре 2019 года в России вступил в силу закон о создании суверенного интернета, который призван "поставить всю сетевую инфраструктуру под политический контроль" и позволить правительству перекрыть поток цифровой информации. Президент Путин также одобрил законопроект, направленный на запрет продажи смартфонов без предустановленных российских приложений на сайте . Этот шаг был воспринят как прямой удар по коммерческой жизнеспособности американских технологических гигантов, таких как Apple, которые пытаются работать в России. Впоследствии Россия продолжила свои усилия по созданию суверенного интернета, отключив себя от глобального интернета во время испытаний в июне и июле 2021 года.

Аналогичным образом, Китай уже давно может управлять потоком веб-трафика с помощью киберцензоров, установленных на Великом китайском файерволе, которые предотвращают доступ к сайтам и цензурируют то, что люди обсуждают на китайских социальных медиаплатформах, таких как Weibo (Griffiths 2019). Хотя это государство наблюдения было создано компаниями из Силиконовой долины, суверенная китайская сеть создала среду самоцензуры, которая не зависит от терроризирования населения, а заставляет граждан верить в то, что правительство "компетентно и общественно настроено" (Гурьев и Трейсман, 2019).

Но хотя было бы легко утверждать, что эти "информационные автократы" (Гуриев и Трейсман, 2019) характерны только для незападных стран, верно и то, что подобные информационные практики множатся в ряде европейских государств. Например, Виктор Орбан из кожи вон лезет, чтобы контролировать информационные каналы, открытые для венгерской общественности, позволяя олигархам, близким к премьер-министру, закрывать или уничтожать независимые новостные СМИ и ограничивать доступность критических материалов. Так, старейшая ежедневная газета Венгрии Népszabadság прекратила свою работу в октябре 2016 года после того, как ее репортерам заблокировали электронную почту, а цифровые архивы газеты были удалены. Открыв медиакомпании в Британии, олигархи, стоящие за этим шагом, впоследствии очень четко обозначили свои намерения по реструктуризации медиаканалов других европейских стран.

Если не принимать во внимание Орбана, то во многих отношениях то, что отличает авторитаристов в Европе от авторитаристов в других частях мира, можно определить по их региональному, а не глобальному уровню амбиций. Например, в рамках китайской инициативы "Пояс и путь" правительство Китая приступило к масштабным инвестициям в автомобильную, железнодорожную, телекоммуникационную и портовую инфраструктуру, призванную изменить логистику, стандарты регулирования и финансы между двумя концами Евразии. Первая фаза проекта должна быть завершена в 2021 году, но по графику инициатива "Пояс и путь" должна завершиться не ранее 2049 года (Maçães 2018). Хотя пока неясно, принесет ли программа инвестиций и строительства ту отдачу, которую обещал президент Си Цзиньпин, эффект от расширения логистической инфраструктуры с востока на запад уже ощущается во многих странах, которые были включены в проект. Ибо амбиции, стоящие за инициативой "Пояс и путь", заключаются не просто в облегчении передвижения и коммуникаций, а скорее в перестройке сетей влияния и патронажа в разных странах и на разных континентах. В этом отношении цель полностью стратегическая, а именно "построить расширенный "заводской цех" вдоль всего экономического коридора и через национальные границы", так что все цепочки поставок будут связаны с "Поясом и путем" и, следовательно, с Китаем (Maçães 2018). А если страны не могут позволить себе принять участие в этой инициативе, то Китай может предложить льготные кредиты, которые обеспечат доступ Китая.

Эта деятельность приводит к значительным геополитическим последствиям с точки зрения морской навигации и контроля над судоходными маршрутами. Поскольку изменение климата делает навигацию через арктический регион все более вероятной, Китай проявляет интерес к инфраструктуре вдоль Северного прохода, что привело к предположениям о том, что китайцы введут в эксплуатацию свое первое в истории атомное ледокольное судно. В то же время, используя свои научные и финансовые возможности, Китай начал использовать свое влияние для формирования политики Арктического совета. Китайские инвестиции в Гренландию и Исландию были значительными и привели к инициативам, которые расширили дебаты об управлении Арктикой, охватив страны, не входящие в Совет.

Подобным образом, выступая в качестве поворотного пункта в углу Индо-Тихоокеанского региона, Австралия оказывается на передовой линии фронта. Будучи далекой, но безопасной демократической гаванью, такие страны, как Соединенные Штаты и вновь ожившая "Глобальная Британия", могут использовать Австралию для проецирования военно-морской мощи в Малаккский пролив и вдоль китайского "Пояса и пути". Переосмыслив Дальний Восток как азиатско-тихоокеанское пространство, ориентированное на морские перевозки, можно надеяться избежать обвинений в неоимпериализме, даже если целью является сдерживание Китая. В то время как Соединенные Штаты стремятся сохранить свободу судоходства в Южно-Китайском море, Китай пытается внедрить шпионов в австралийскую политику, чтобы подорвать влияние Запада на внешнюю политику Австралии.

Учитывая готовность китайского правительства использовать инвестиции в инфраструктуру как способ доступа к информации, чтобы получить покровительство и перестроить существующие социальные сети, вполне понятно, почему американские чиновники так сопротивляются тому, чтобы китайский гигант мобильной связи Huawei устанавливал базовые станции 5G по всему миру. В первую очередь потому, что Китай собирает данные далеко не прозрачными способами. Например, китайские подрядчики участвовали в строительстве штаб-квартиры Африканского союза (АС) в Аддис-Абебе. В рамках этой сделки они также заключили контракт на создание компьютерной сети АС, которая, по данным Le Monde, содержала черный ход, позволяющий передавать данные китайским службам безопасности.

Хотя китайское правительство впоследствии отрицало факт шпионажа против АС, разрешение Huawei построить мировую сеть 5G даст Китаю возможность собирать беспрецедентные объемы данных. Технология 5G, способная принести 12,3 триллиона долларов дохода, пользуется большим спросом. Ведь она не только является ключевым фактором появления IOT; она также необходима для внедрения "умных" домов и городов и будет стимулировать изменения в бизнесе, здравоохранении, подключенных транспортных средствах и производстве, даже если она будет стимулировать дальнейшие раунды инноваций за счет более глубокой концентрации данных. Такой уровень доступа к жизни людей не только означает, что у Huawei есть черный ход для шпионажа за иностранными державами, но и, что еще более тревожно, помогает китайцам проводить анализ моделей жизни, который может быть использован для влияния на информационную экологию целых групп населения. В этом контексте понятно, почему американские чиновники противятся тому, чтобы китайские компании занимали доминирующее положение на рынке сетей 5G, и доходят до того, что предлагают национализировать инфраструктуру и передать ее в аренду телекоммуникационным компаниям. Однако, не имея ресурсов частной промышленности, американские политики не могут надеяться на развитие собственных сетей независимо от частного бизнеса. Следовательно, они могут надеяться на формирование информационных инфраструктур только в том случае, если хотят обеспечить соблюдение своих интересов и безопасность своих сетей.

В целом, несмотря на разговоры об искусственном интеллекте, машинном обучении и автономных транспортных средствах, микроцелевых информационных операциях и картировании цифрового следа, пока неясно, как конкретные системы проявятся в повседневной технике и организации вооруженных сил. Даже когда информационные автократы и индустрия влияния пытаются показать военным, как контролировать информационную среду, военные, промышленники и футурологи все еще бродят вокруг, оценивая всевозможные платформы, технологии и системы в надежде, что хотя бы одна из них может привести к победе в войне. Одна из технологий, которую продвигают вперед, – сеть передачи данных 5G – важна для обеспечения военных и гражданских технологий, но это спорная инфраструктура, доминирование которой вполне может определить, как будет разворачиваться геополитика в будущем.

Однако такое соперничество за технологические платформы не является чем-то новым. Вооруженные силы регулярно сталкиваются с необходимостью решать, поддерживать ли преждевременную технологию в надежде, что она принесет выгодные военные результаты (Knox and Murray 2001). На этот раз отличием является масштаб, сложность и изощренность рассматриваемых информационных инфраструктур. В этих условиях национальные государства не в состоянии угнаться за темпами изменений в частном секторе и должны пытаться использовать промышленность для достижения военного эффекта. Однако, учитывая скорость и разнонаправленный характер цифровых технологических изменений, очевидно, что очевидного ответа на вопрос, как выиграть битву за технологии контроля, не существует. Более того, учитывая выгоды, которые извлекают технологи в Силиконовой долине из вихреобразных изменений и круговорота в информационных инфраструктурах XXI века, возможно, вряд ли когда-либо появится какой-либо окончательный ответ на вопрос о контроле над новой военной экологией.

Все это играет на руку технологическим компаниям Кремниевой долины, которые используют идею холодной войны технологий как способ защиты от регуляторов из Вашингтона. Аргумент заключается в том, что если большим технологиям не дать свободу действий, то китайское правительство сможет этим воспользоваться (Wu 2020). В этих условиях не имеет значения, что такие компании, как Facebook, разжигали споры, сотрудничая с Cambridge Analytica во время президентских выборов в США в 2016 году. Не имеет значения и то, что компании с триллионным оборотом избежали конкуренции, скупив ее, подобно тому как Facebook купил Instagram и WhatsApp, а Google – YouTube (Levy 2020). Любые попытки политиков регулировать большие технологии или применять антимонопольное законодательство станут верным способом подорвать частные инвестиции в ИИ и дать китайцам преимущество в их стремлении влиять на геополитику.

Цифровая дисфория радикальной войны

Возможность проведения дезинформационных кампаний на уровне населения имеет двойную сторону. В какой момент в этом зале зеркал становится возможным отличить реальность от дезинформации? Это вопрос не только к спецслужбам или гражданским лицам, участвующим в клавиатурной войне в отдаленных уголках мира, поскольку он затрагивает и самих военных. Ведь дезинформация в масштабах населения, где участники уже погрязли в информационной среде, поддерживаемой мета-манипуляторами четвертого измерения, будет влиять на то, как военные набирают войска, понимают свое дело и организуют себя для войны. Действительно, отражая неопределенность, с которой сталкивается цифровой мир в более широком смысле, Роза Брукс отмечает, что в вооруженных силах существует вполне реальное чувство дезориентации по поводу того, как лучше определить свою будущую роль (Brooks 2016). Отчасти это связано с более широкими и долгосрочными тенденциями, касающимися важности государства в мировых делах, использования частных военных подрядчиков на фронте (McFate 2019) и вытеснения государства из сферы исследований и разработки передовых технологий (Avant 2005; Singer 2011). Но это также отражает растущее чувство недоверия к экспертам и профессионалам (Eyal 2019) в сочетании с усилением фальшивых новостей и перспективой того, что солдатам вскоре придется воевать рядом с автономными машинами и роботами или быть замененными ими.

Это захлестывающее чувство дисфории Чарли Брукер точно передал в эпизоде 2016 года сериала Netflix Black Mirror под названием "Люди против огня". В этом эпизоде мы видим, как солдаты будущего сражаются, защищая жителей переселенных деревень от восстания человекообразных, но демонических мутантов, известных как тараканы. Сознательно проводя параллели с одноименной книгой С. Л. А. Маршалла, написанной после Второй мировой войны, в которой отмечалось, что только 15-20 процентов американских пехотинцев стреляли из своего оружия в бою, Брукер вводит нас в мир, где военные разработали технологию для улучшения характеристик солдат (Marshall 1947). С помощью серии био-технологических имплантатов, называемых "Масса", солдаты получают доступ к набору технологий, которые повышают их боевые возможности, дают им более эффективную ситуационную осведомленность и меткость, управляя эмоциями и вознаграждая убийство тараканов с помощью снов и дофаминовых ударов. Только когда тараканы светят в глаза солдатам модифицированным лазерным устройством, начинают проявляться эффекты воздействия Массы на восприятие солдат. Становится очевидным, что Масса не просто одичавшие мутанты, а опосредованно повлияла на восприятие солдат, испортив его таким образом, что определенные группы населения представляются демонами и открытыми для нападения, в то время как другие остаются в стороне. Хотя это и повышает эффективность военных действий, это также мешает солдатам видеть сквозь нарративы, которые им преподносят их командиры.

Однако, когда речь заходит о цифровизации и солдате, не нужно многого, чтобы понять, как новая экология войны перестраивается вокруг видения сингулярности поля боя, той точки, где аналоговый и цифровой миры сливаются в единый визуальный, тактильный и ментальный регистр. Действительно, многие из технологий, которые Брукер воплощает на экране, уже разрабатываются. Так, по словам доктора Томаса Рирдона, генерального директора CTRL-Labs, носимые устройства, имплантаты и нейроинтерфейсы – это будущее био-технологий и управления когнитивной нагрузкой. Наряду с нейроинтерфейсами Институт Platypus работает над повышением производительности человека путем обучения нейронных путей людей воспроизведению состояния мозга экспертов. Институт Platypus назвал эту технологию "Человек 2.0" и уже создал средства для передачи нейронных сигнатур экспертов в области меткой стрельбы солдатам, которые учатся совершенствовать свои навыки стрельбы. Доктор Эми Крузе, главный научный сотрудник Platypus, отмечает, что эти технологии могут обеспечить цифровое соединение подразделений и машин с помощью человеко-машинной команды, позволяя управлять удаленными устройствами с помощью нейрологии. А если этих технологий недостаточно, солдатам и морским пехотинцам уже предоставляется возможность испытать смешанные или иммерсивные визуальные дополнения, позволяющие им получить прямой доступ к данным с поля боя, чтобы лучше почувствовать себя в бою. Наконец, неврологи из Университета Торонто работают над тем, как мозг вспоминает воспоминания, что дает возможность использовать манипуляции с памятью в качестве части набора методов лечения, подходящих для ряда психических расстройств. Похоже, что научная фантастика Брукера не столько отражает реальность, сколько предлагает военным футурологам видение будущей войны.

Если этот эпизод "Черного зеркала" (Black Mirror) можно считать удачным, то очевидно, что технологи будут воспроизводить цифровое неравенство с помощью аугментации солдат (Coker 2012). Это избавит солдат от когнитивного бремени, связанного с необходимостью обрабатывать огромное количество данных, путем установки своего рода компьютерных имплантатов. В то же время это даст неврологически усиленным солдатам боевые преимущества перед теми, у кого нет таких систем, а также закроет солдат в завесу восприятия, из которой невозможно выбраться без серьезного нарушения чувства реальности. Проще говоря, сингулярность будет глубоко опосредована ценностями, перспективами и амбициями технологов, которые ее создали, определяя, какие аспекты войны рассматриваются, становятся актуальными и что можно считать знанием о мире. Это имеет очень глубокие последствия, которые возвращают нас в самое сердце поля боя, где технологии контроля будут отражать интересы тех, кто находится в Кремниевой долине, Чжунгуаньцуне и Сколково.

Действительно, если рассматривать этот эпизод как метафору того, как работает класс в обществе будущего, можно увидеть тараканов как представителей рабочего класса, лишенных собственности и напуганных, за которыми охотится технократическая элита, с радостью готовая демонизировать и убить их. Если посмотреть на это с другой стороны, то антиутопическое видение Брукера не так уж надуманно, как кажется. Ведь во многих отношениях глобальная технологическая элита на самом деле находит способы лишить рабочий класс собственности, применяя информационные инфраструктуры, которые лишают права голоса и удерживают в обществе тех, кто не может участвовать в цифровой утопии, возникающей в Кремниевой долине.

Для того чтобы вооруженные силы перешли от нынешнего состояния к тому, каким Брукер представляет их себе через десять лет, тем не менее, потребуются значительные изменения в практике работы военных. С одной стороны, эти технологии представляют собой потенциал для интеграции комплекса систем, повышающих эффективность солдат. С другой стороны, они представляют собой прямой способ переписать культуру и ценности вооруженных сил. На практике внедрение био-технологий и МИОТ (см. Приложение) коренным образом изменит то, как вооруженные силы будут выполнять свою работу на полях сражений будущего. Учитывая то, что эти системы либо минимизируют значимость солдат, либо полностью исключают их из процесса принятия решений, эти технологии также представляют собой значительное снижение значимости солдата в обеспечении военного эффекта на поле боя, что подразумевает значительное изменение иерархических отношений между солдатом, офицером и технологом. Таким образом, изменяя отношения между солдатом и его работой, новая экология войны представляет собой прямую угрозу тому, как военные в настоящее время определяют свою профессиональную компетентность; и, как следствие, это подразумевает соответствующее повышение статуса тех людей, которые управляют этой сингулярностью поля боя, а не физически испытывают ее.

Это не только оказывает дезориентирующее воздействие на текущие социальные отношения в вооруженных силах, но и влияет на то, как служба определяет свое чувство профессионализма. Центральная особенность профессионального статуса заключается в автономном контроле над границами работы, которую выполняет профессия. Это предполагает производство определенных видов знаний, которые должны усвоить другие, если они хотят присоединиться к определенной профессиональной группе (Larson 1979). Опираясь на информационную инфраструктуру, которая выходит далеко за рамки основной компетенции вооруженных сил, военные теперь должны согласовывать свои профессиональные навыки с навыками других участников, которые приобретают все большее значение на поле боя. Это началось с частных подрядчиков, которые заключают соглашения об уровне обслуживания для поддержания военного комплекта, но, как российский подрядчик "Вагнер" и американская компания Academi, частные организации также теперь участвуют в прямых военных действиях либо для государства, либо для его прокси. Как отмечает Тони Кинг, это привело к тому, что в XXI веке в вооруженных силах сформировалась форма профессионализма, которая отступила перед изысканными техническими и исключительно военными вопросами доктрины и тактики, техники и процедур (King 2013), где боевые действия являются центральной функцией вооруженных сил. Но, как отмечает Брукс, количество людей в военной форме, которые действительно занимаются подобной деятельностью, поразительно мало, учитывая объем подготовки, которая посвящена тому, чтобы вооруженные силы могли сражаться с противником. Следовательно, большинство солдат "не тратили много времени на то, что они считали сутью солдатской службы" (Brooks 2016). Вместо того чтобы воевать, военные занимаются управлением информационными и логистическими структурами. В результате возникает диспропорция между тем, чему обучают, и тем, что большинство делает на самом деле.

Все это ставит целый ряд проблем перед концептуализацией военно-гражданских отношений. Таким образом, новая экология войны представляет собой нечто вроде атаки на существующие практики военного труда и процессы познания, с помощью которых военные сохраняют автономный контроль над границами, выделяющими их как профессию. Это отражает процесс, который Ричард Грузин описывает как "радикальную медиацию" (Grusin 2015). По мнению Грузина, радикальность медиации заключается не только в том, что опыт опосредован, но и в том, что в цифровую эпоху теория знания и теория бытия стали одним и тем же. Производство знания о войне – это не только продукт сражения, но и продукт коллективного опыта битвы. И в новой экологии войны производство знаний о войне больше не является привилегией тех, кого Юваль Харари называет военными "свидетелями во плоти", которые видели бой на передовой, но теперь включает всех тех, кого иначе можно было бы назвать частью повсеместной войны (Harari 2008).

Таким образом, цифровые траектории разорванного поля боя нельзя считать эпифеноменом войны XXI века. Точнее говоря, они откинули и перестроили наше отношение к тому, как война познается и осмысливается как на передовой, так и в серой экологии тех, кто не находится рядом с кинетической схваткой. Эти петли обратной связи делают войну в четвертом измерении по-настоящему радикальной. Они не просто разрушают категории, которые иначе ассоциируются с войной повсюду, такие как география, расстояние и время, но и заставляют нас критически переосмыслить основополагающие категории XVII века, которые помогают нам понять мир. Эти категории включают в себя элементарные гоббсианский и картезианский дуализмы, которые определяют наше понимание войны и мира, тела и разума. Следовательно, "вместо строгого разделения войны и мира у Гоббса происходит ползучая милитаризация политики. А вместо строгого разделения разума и тела у Декарта появился образ человека, одержимого инстинктами, эмоциями и расчетом, слитыми воедино" (Davies 2018). Это породило нервозность, при которой люди и правительства живут "в состоянии постоянной и повышенной бдительности, все больше полагаясь на чувства, а не на факты" (Davies 2018, p. 87).

Гоббсианское решение для снятия этих тревог заключалось в централизации управления насилием в руках суверенного правительства, которое могло бы контролировать беспорядки в географических границах государства, обеспечивая соблюдение законов и сохраняя за собой право вести войны за рубежом. Но само государство все еще нуждалось в подкреплении опытом, который появился только с появлением таких профессий, как землемеры, инженеры, ученые, врачи, юристы и военные. Внутри страны эти профессии создавали свод знаний, которые укрепляли доверие к договорным отношениям между частными лицами, бизнесом и правительствами, уменьшая подозрения в том, что та или иная сторона может не выполнить свои обязательства, не будучи привлеченной к ответственности (Davies 2018). За рубежом эти профессии могли помочь создать средства и материалы для войны и знания, которые могли бы обеспечить мир.

Однако еще важнее то, что эти профессии создавали эпистемологическую базу, позволявшую обществу прийти к согласию относительно того, что является фактом. Таким образом, профессии играли важную роль в производстве знаний, необходимых для поддержания понятия объективного, безличного и аполитичного свода знаний, и в то же время поддерживали рамки, необходимые для поддержания этих фактов. В результате эксперты стали привратниками фактов, тщательно оберегая свой профессиональный статус и положение в отношении генерирования знаний о мире.

Однако, начиная с 2000-х годов, мы наблюдаем растущее недоверие к экспертизе и профессионалам, которые в основном отвечают за поддержание ощущения безличной, аполитичной объективности. Хотя предпосылки для этого можно проследить на протяжении столетия или более (Eyal 2019), вера в техническое управление правительством была основательно подорвана банкирами во время кризиса капитализма в 2008 году и политиками, которые заявляют, что "народ устал от экспертов". Традиционное предназначение экспертов и профессий заключалось в том, чтобы уменьшить страх и неуверенность, возникающие в результате разрушения доверия к тому, что обещания будут выполнены. На смену этим узам доверия пришли капиталисты платформ, объединяющие покупателей и продавцов, позволяя им манипулировать метаданными, предоставляемыми массой пользователей, которые пользуются веб-сервисами, экономящими труд и деньги (Srnicek 2017). Это вытеснило контрактные рамки, которые ранее были заложены в "Левиафане" Гоббса.