Текст книги "Здравствуй, Чапичев!"

Автор книги: Эммануил Фейгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

У НАС ВСЕ ЗОЛОТОПУПЫ

На пристани нас встретил Миша Вейс. Мы удивились: нам сказали, что он болен, и вдруг на тебе – Мишка на Арабатке.

– Ты что здесь делаешь?

– Много будешь знать, рано состаришься, – сказал любивший прихвастнуть Миша. – Особое задание райкома.

– Еще бы! Нат Пинкертон и пещеры Лихт-Вейса, – заметил Яков. – Ну и как, обнаружил, напал на след?

– Остришь?

– Пробую. Ты мне лучше скажи, в агитбригаде будешь работать?

– Конечно буду. Я, собственно говоря, уже работаю. Я тут за два дня такой материальчик собрал, спасибо скажешь.

– Проверенный?

– А как же? Не только проверенный, но и согласованный: и с партячейкой, и с председателем колхоза.

– И с народом согласовал?

– А ты не болен, Чапичев? Я же среди народа этот материал и собирал, чего же с ним еще согласовывать?

– Ну смотри. За материал, конечно, спасибо, но если что напутал, прощайся с головой – своими руками оторву.

– Зачем так грозно, товарищ начальник? Я же не пугливый. А ты, видать, обжегся, милый Яков. На молоке обжегся, теперь на воду дуешь.

Миша Вейс был добрейшим человеком. Но первое время между ним и Яковом что-то не ладилось: они почему-то ссорились и обижались друг на друга. Так было и на этот раз. Миша обиделся, надулся и сказал с упреком:

– А я тут старался для вас. И ночевку подготовил, и обед. Вот арбу пригнал за вами. Все утро у председателя ее выпрашивал.

– За спасибо работаешь, товарищ Вейс? – строго прервал его Яков.

– Да ну тебя, – вовсе рассердился Миша.

Мы сели в арбу. Всю дорогу Миша молчал. Оживился он только тогда, когда мы приехали в большое красивое село на восточном берегу Арабатки.

– Вы, ребята, идите к морю, выкупайтесь, а я тут пока насчет обеда распоряжусь, – сказал он.

– Уже освоился? – спросил Яков.

– Почему освоился? Просто свой.

На этот раз Миша ни чуточки не прихвастнул. Вскоре мы убедились в этом.

Все на Арабатке казалось нам чудесным – ласковые, гостеприимные люди, купание в море, а затем поистине роскошный обед в колхозной столовой. Нам подали украинский борщ, жареные бычки в томатной подливе, а потом изумительно вкусные, ароматные дыни.

– Да, действительно маг и волшебник, – похвалил Яков Вейса, приканчивая свою порцию борща.

– Это ты о ком? – спросил тот.

– О ком же еще – о тебе конечно.

– Спасибо, – серьезно сказал Миша и обернулся к подавальщице: – Тетя Глаша, подсыпьте этому товарищу добавочку.

– Сейчас, Мишенька, сейчас, золотко.

– Вот это авторитет!

– Авторитет, – все так же серьезно подтвердил Вейс.

– Может, поделишься секретом?

– Оставь эти шутки, Яков. Какой тут секрет.

Но «секрет» все же был. Он заключался в Мишином очень душевном, бескорыстном доброжелательстве к людям, и люди отвечали ему взаимностью. И еще в том, что Миша был человеком энергичным, деятельным, и все, за что брался, делал по-настоящему хорошо. А таких любят.

Когда мы покончили с обедом, Миша сказал:

– Членам бригады рекомендую отдохнуть, а «начальству» советую встретиться с руководством местного комсомола. – Он взглянул на часы. – Сейчас как раз заседает бюро ячейки.

Вероятно, Миша нарочно так заковыристо, бюрократически построил фразу. Может, ему хотелось немного позлить Якова? И это ему в какой-то мере удалось. Чапичев покраснел. Все-таки он руководитель бригады, и на кой черт ему нужны Мишкины рекомендации и советы. Я думал, что он отчитает Вейса. Но Яков только смерил его сердитым взглядом и сказал:

– А что, дельно, – и кивнул мне: – Пошли.

Бюро ячейки – четыре парня и одна девушка – заседало в кабинете председателя колхоза. Миша представил нас. Рослый парень со следами оспы на крупном волевом лице протянул Якову руку:

– Секретарь ячейки Федор Золотопуп.

– Гриша Золотопуп, – назвал себя второй член бюро.

– Иван Золотопуп, – сказал третий.

– Петр Золотопуп, – представился четвертый.

Девушка тоже протянула нам руку, но фамилию свою произнесла невнятно, почти неслышно.

– Стесняется, – сказал Федор Золотопуп. – Ну чего ты стесняешься, Вера? Фамилия у тебя не краденая. – И пояснил: – Она тоже Золотопуп, лучшая наша комсомолка.

– Разыгрываете, – сказал Чапичев.

– А на кой нам это нужно? – спросил Федор.

– Так вы что, родственники?

– Даже не свойственники. У нас тут все Золотопупы.

– И кулаки тоже Золотопупы?

– И кулаки. И подкулачники. Только с кулаков теперь золото маленько слиняло, осталось одно олово.

– Картина в общем ясная.

– Ага. Яснее быть не может, – подтвердил Федор. – Ну издайте, хлопцы, докладывайте, что у вас.

– Докладывать? – удивился Яков.

– Ага, докладывайте, поскольку вы на нашей территории будете действовать.

– Ну что ж, можно, – согласился Чапичев и сказал Вейсу: – Сначала я доложу, а потом ты. Расскажешь, какой материал собрал.

Золотопупы из бюро ячейки оказались хорошими, а главное – деловыми ребятами. Они нам здорово помогли.

Вечером наша агитбригада выступала в местном клубе, который помещался в бывшей церкви. Здесь была сцена с суфлерской будкой, с декорациями, с занавесом. В зале – скамьи для зрителей и даже электрическое освещение, но очень капризное. Большие, пузатые лампы то вдруг обморочно, с какой-то нарочитой медлительностью угасали, то вспыхивали ярким, слепящим светом. И при этом начинали шипеть, словно рассерженные змеи. Сначала это нас раздражало. Но вскоре мы привыкли. Зато Золотопупы радовались электрическому свету, даже такому капризному, словно дети. Для них это было в новинку. Маленькую колхозную электростанцию пустили всего неделю назад.

Выступление агитбригады было принято превосходно. Были и аплодисменты, и одобрительные возгласы, и смех. Потом танцевали под гармонь. Вместе с хозяевами мы веселились от всей души.

Ребят из нашей бригады взяли на постой местные комсомольцы. А мне с Яковом, как «начальству», Миша Вейс выхлопотал «под штаб», как он выразился, пустующий дом высланного кулака. С виду дом не отличался от других – обычная приземистая хата под соломенной крышей. Такая могла принадлежать и бедняку. О богатстве же ее бывшего владельца можно было судить по конюшне на добрый десяток лошадей, по обширному воловнику, по амбарам, коровнику, свинарнику, загону для овец. Все эти постройки свидетельствовали о размахе, с каким велось здесь хозяйство. А хата… Человек не скотина – он может жить в тесноте и неудобстве. Видимо, так рассуждал бывший ее владелец.

Мы с Яковом поселились в небольшой комнате с окнами, выходящими в палисадник.

Вернувшись ночью из клуба, были обрадованы тем, что какая-то добрая душа позаботилась об ужине для нас. На столе лежал хлеб, стояли две чашки и кринка с молоком. Когда Чапичев поднял кринку, чтобы разлить по кружкам молоко, под ней оказалась свернутая бумажка.

– Записка, – сказал Яков.

– Тебе?

– Думаю, что мне.

– А почему тебе?

– Так, – многозначительно проговорил Яков.

– Ты самоуверенный нахал.

– Не отказываюсь, немного есть. – Он развернул бумажку и подошел к лампе.

– Любовная цидулка? – спросил я.

– Угадал. Такая любовь, что дальше некуда: «Убирайтесь отсюда, не то костей не соберете».

– Милая шуточка. И конечно, без подписи.

– Почему же? Подпись есть. Очень редкая здесь фамилия: Золотопуп.

– Вот найти бы этого подлеца… Давай, Яков, пойдем к председателю колхоза. Он, наверное, еще не спит, а спит – разбудим, дело такое.

– Не паникуй. Может, это в самом деле шутка. Смеяться над нами потом будут.

– Ну знаешь, за такие шутки…

– Ладно, успокойся, – сказал Яков. – И ребятам ничего не говори. Надо будет – я сам скажу. Давай лучше спать. Ночь короткая, а ведь рано утром на работу.

Он налил в кружку молока, отрезал ломоть хлеба.

– Ты что… будешь есть? – спросил я.

– Конечно… Я голоден как волк. А ты разве не хочешь?

– Не хочу. Ну их к черту с их молоком.

Яков рассмеялся:

– Не думал, что ты такой нервный.

– А ты что-то слишком храбрый, – сказал я и почему-то подумал, что вся история с запиской, вероятнее всего, Яшкин розыгрыш. «Неумно, совсем неумно», – подумал я сердито, потому что мне очень хотелось есть. Но раз уж сказал не буду, значит, не буду. Я разделся, лег и отвернулся к стене, чтобы не видеть, как Чапичев уничтожает наш общий ужин.

Проснулся я среди ночи и спросонья не сразу понял, кто это страдальчески стонет рядом со мной.

– Яков, это ты стонешь?

– Да, помираю, брат. Отравили все-таки, гады.

В темноте я с трудом нашел на столе коробок со спичками, сломал десяток, прежде чем зажег одну, и увидел смеющуюся физиономию Чапичева.

– Ну, негодяй ты, Яшка. Зачем комедию ломаешь?

– Скучно стало.

– А почему не спишь?

– Заснешь тут. Никогда не думал, что куркульские блохи такие злющие. От них помрешь раньше, чем куркули пристукнут.

– Ну тебя к дьяволу, не мешай спать.

Теперь я уже не сомневался, что записку написал Яков. «Ничего, милый, – решил я, – придумаю что-нибудь почище; ты у меня еще попляшешь».

Мы встали чуть свет и, как условились с вечера, пошли в правление, чтобы получить вместе со всеми колхозниками наряд на работу.

На большом колхозном дворе было уже немало колхозников и колхозниц. Среди них волчком вертелся Миша Вейс. Точнее говоря, вертелся он около девчат, стараясь их рассмешить, и, нужно сказать, делал это с успехом. Девушки застенчиво хихикали, переглядывались между собой, перешептывались, а те, что посмелее, вели с Мишей незатейливую словесную перестрелку.

– Интересно, ради которой из них старается сейчас Мишка? – спросил я Якова.

– Он наметил. Это у него быстро, – ответил тот.

– А она, думаешь, знает?

– Еще бы! Девчата на этот счет сверхпонятливые.

На колхозный двор вошел, ведя «на поводу» велосипед, какой-то паренек. Велосипед был старенький, фирмы «Дукс», с высоким сиденьем, с большим никелированным звонком на руле. Миша коршуном налетел на владельца древней машины:

– Дай покататься. Не бойся, не сломаю, головой ручаюсь.

Вейс вскочил в седло. Велосипед крякнул, скрипнул стариковскими костями, словно пришпоренный сорвался с места, и мы увидели джигитовку высшего класса. Позднее я видел в цирке артистов подобного жанра, но, честное слово, хотя Миша занимался велосипедной акробатикой так, между прочим, он все это делал лучше, смелее, грациознее. Он ездил на велосипеде стоя, лежа, задом наперед, вниз головой, делал стойку сначала на руле, затем на седле, перелезал на ходу через раму, ездил на одном заднем колесе, вздыбив свою послушную лошадку, и даже, как на настоящих скачках, взял препятствие – перепрыгнул через канаву.

И все это на большой скорости, или, как говорят циркачи, в темпе.

Нужно ли говорить, с каким восторгом приняли это представление зрители, в том числе и мы с Яковом. Девчата притихли, перестали хихикать и смотрели на Мишу, словно зачарованные, как на чудо. И только один из Золотопупов, старый, седой конюх с роскошной окладистой бородой, казалось, не разделял общего восторга. Непонятно, загадочно улыбаясь, он смотрел на все Мишины фокусы, а когда тот наконец угомонился, спросил:

– А на живой коняке сможешь?

– Почему же нет, смогу. Давайте коня.

Почему он это сказал? В кавалерии он не служил, наездником не был, и, насколько мне было известно, его папаша – сын обрусевшего немца-слесаря – лошадей никогда не имел.

– Зарывается Мишка, – сказал я.

– Нет, он сможет, – убежденно произнес Яков и пояснил: – Характер.

Дед вывел из конюшни малорослую косматую гнедую лошаденку с желтыми подпалинами на ногах и на морде – типичного «мухортика».

– Подседлать тебе или так? – спросил он, взнуздывая лошаденку.

– Так, – ответил Миша. – Я по-крестьянски.

– Как хочешь, валяй по-хрестьянски, – сказал конюх и передал Вейсу поводья.

Поначалу все шло вполне прилично. Миша ловко вскочил на коня, подобрал поводья и коленями с места послал «мухортика» в галоп. «Мухортик» казался послушным конем. Он позволил Мише проделать несколько несложных трюков джигитовки, ничем не выказывая собственного характера, но и не проявляя особой прыти. Он просто работал: велели бежать – бежал, велели стоять – стоял. Миша разохотился, разогнал коня еще шибче, выкрикнул что-то задорное и вдруг, перелетев через шею «мухортика», распластался у самых ног испуганно шарахнувшихся девчат. Как это произошло, мы даже не уловили. И тотчас, как только это случилось, одна из девушек, худенькая, чернявая, самая застенчивая и робкая, как нам казалось раньше, забыв обо всем, бросилась к распростертому на земле неудачливому наезднику и, склонившись, запричитала что-то невнятное, тревожное и ласковое – бабье.

Яков рассмеялся.

– Вот и она. Как видишь, обнаружилась.

Миша приподнялся на локте, удивленно поморгал глазами и улыбнулся. Хорошо улыбнулся, несколько растерянно, но очень добродушно – сначала склонившейся над ним девушке, затем всем девушкам, потом всем людям.

– Ну и ну, – произнес он, – как же это я так… Не пойму.

– А чего тут понимать, – сказал старый конюх. – Конь, милый мой, животная. Живое, значит, существо. И душа у него живая. Гордая душа. Нрав. И вот, значит, подход треба к этой душе иметь. А как же! Уважение… А лисапед твой что?! У него души нет. Железяка.

Что мы могли тогда возразить старому конюху? Мы сами еще только вступали в век машин, и нам еще было неведомо, какая у них душа, какой нрав.

Весь день мы азартно работали на гармане у молотилки. Неудача не огорчила Мишу Вейса. Она обернулась для парня даже удачей: Миша работал у триера вместе со своей чернявой красавицей и, по всему видать, был вполне счастлив.

Вечером, вернувшись с молотьбы, мы обнаружили у себя в комнате под дверью новую записку. Она была еще более грозной, чем первая. Чего только не сулил, какие только козни не обещал нам неизвестный Золотопуп.

– Скажи мне честно, это не твои проделки? – спросил я Чапичева.

– А для чего мне самого себя пугать? – Он помолчал, продолжая разглядывать записку, и добавил: – Не нравится мне это.

– А о чем же ты думал весь день?

– О чем думал? Не верилось мне… Люди здесь такие славные. Вот и не верилось, что они могут пырнуть меня ножом.

– Люди?

– Да, люди.

Мы так по-разному произнесли это слово, такой различный, непохожий смысл вкладывали в него, что невольно, вместо того чтобы серьезно обсудить обстановку, по-глупому поссорились.

– Лопух несчастный, – заорал я. – Что ты понимаешь? Разве можно так слепо верить всем людям?

– Всем? Всем – не знаю, но людям можно и нужно верить.

– Почему?

– Потому что мы тоже люди.

Чего мы только не наговорили друг другу, вернее, чего только я не наговорил Якову! И откуда бралась тогда у меня такая глухая неприязнь к чужому мнению? В ту далекую уже пору юности любое инакомыслие меня раздражало, озлобляло, и я мгновенно переходил на крик, не понимая, что криком, даже убежденным и страстным, никого ни в чем нельзя убедить. Вероятно, это потому, что сам я тогда многого еще не понимал, многого не знал, а непонимание и незнание – незрячи, и, как все незрячее, отличается нетерпимостью.

Мы доспорились с Яковом до хрипоты в голосе и, не примирившись, разошлись по койкам. Усталость взяла свое. Давала о себе знать работа на гармане. Мы сразу уснули, злясь друг на друга. Говорят, что если засыпаешь злой, то и сны тебе привидятся злые. А мне привиделся светлый, добрый сон. Озаренное солнцем ласковое море. Мы плывем с Яковом плечом к плечу и чему-то радуемся, смеемся.

Не помню, кто из нас первый проснулся и что крикнул при этом. Вероятно, вообще невозможно хотя бы с приблизительной точностью описать пробуждение человека в горящем доме. Помню лишь, что мы с Яковом бросились к двери, ведущей в горницу, открыли ее, и в нашу комнату ворвался дым – не черный, не серый дым, а какой-то розовый, цвета молока, слабо разбавленного красным вином. Еще помню, как между ног моих проскользнула, извиваясь, огненная змейка – длинная, юркая и гибкая.

– Окно! – крикнул Яков.

Я схватил в охапку одежду, нажал плечом на створки окна и выпрыгнул во двор, в какие-то заросли. Страшный ожог хлестнул по обнаженным частям моего тела. И тотчас же я услышал сердитый голос Якова:

– Чертова крапива!

Вспомнилось не раз слышанное: «Змеиное гнездо. Крапивное семя». Собственных мыслей в голове пока не было. Они еще не проснулись.

Потом было все, что бывает на ночном пожаре. Чьи-то крики, чьи-то команды, бесконечная суета, которая уже ни к чему, потому что сухие соломенные крыши горят словно порох. Горела не только хата, в которой мы спали – горели все постройки на усадьбе, даже дощатый сарайчик для свиней, по-местному «саж», и тот пылал, подожженный чьей-то мстительной рукой.

Я кое-как натянул на себя рубаху и брюки.

– Одевайся, – сказал Якову и тут же понял, что одеваться ему не во что.

– Сейчас оденусь, – сказал он и побежал к горящей хате.

– Куда ты? С ума сошел?

Но Яков не оглянулся. Прижимаясь к стене, он обошел заросли жгучей крапивы и нырнул в окно комнаты, в которой мы совсем недавно спали. Вернулся Яков через несколько минут. В правой руке держал рубаху и ботинки, в левой – какую-то тонкую, скомканную тетрадь.

– А штаны? – спросил я.

Чапичев ответил не сразу, он долго отхаркивался, отфыркивался, отплевывался, видимо, здорово наглотался дыма.

– Сам не знаю, куда девались штаны, – сказал он огорченно, когда наконец смог заговорить. – Кажется, положил их на табуретку, а там их нет. Пропали штаны.

– Тяпа, – обругал я друга. – Как же ты теперь без штанов людям покажешься? А это что? – спросил я, указывая на тетрадь.

– Так, тетрадка, потом скажу.

К утру, когда мы все собрались в правлении колхоза, кто-то из местных комсомольцев принес Якову брюки. Облачившись в них, Чапичев довольно рассмеялся.

– Ну теперь я снова человек. – И тут же, заботливо расправив мятую тетрадь, спрятал ее в карман.

– А ты мне так и не сказал, что у тебя в этой тетради, – напомнил я.

– Ничего особенного.

– А все же?

– Стихи…

– Для живой газеты?

– Нет, это для себя. Лирика.

– Вот это новость! Раньше такого за тобой не водилось.

– А теперь завелось.

– Покажешь?

– Не стоит. Ничего хорошего пока нет. Каракули и по форме и по содержанию. Ерунда, одним словом.

– Так чего ж ты за этой ерундой в огонь полез? Не понимаю. Штаны оставил, а тетрадь с ерундой вытащил?

– Так это все-таки стихи, – ответил Яков. – Пусть плохие, пусть ерундовые, но все же стихи. А раз стихи, значит, часть души.

– Так уж и часть души…

– Вот именно, часть души. Моей души. А кто же будет спасать дрянные штаны, оставляя в огне душу? Дурак я, что ли, по-твоему?

– Нет, ты не дурак.

– То-то же.

Мы пробыли на Арабатской Стрелке еще несколько дней. Приехал из Джанкоя следователь. Худой, крупнозубый, с чахоточным блеском в рыжеватых колючих глазах, он долго и настырно опрашивал нас о всех, казалось бы, пятистепенных обстоятельствах пожара, но когда я поинтересовался, кто же, по его мнению, поджег усадьбу, он раздраженно прервал меня:

– Парадом здесь, молодой человек, командую я. И все вопросы задаю я. Ваш номер восемь, когда нужно, спросим.

Так и до сих пор я не знаю, кто же подверг нас тогда на Арабатке этому первому в нашей жизни испытанию огнем.

ПОХИЩЕНИЕ ПОПОВНЫ

Железнодорожный клуб закрыли на ремонт. Свободные вечера мы теперь проводили в городском парке. Близилась осень, начался листопад. Кажется, именно этим парк и приобрел для нас какую-то особую прелесть. Мы бродили по аллеям, по мягкому ковру опавшей листвы и сами не слышали своих шагов. А до этого так противно, так надоедливо скрипел и скрипел под ногами крупный морской песок. Может, потому, что ковер из листвы приглушал наши шаги, мы и сами притихли, меньше пели, меньше орали и дурачились. Иной раз мы разговаривали чуть ли не шепотом, боясь нарушить тишину. И в этой тишине так же бесшумно распалась наша буйная и громкоголосая прежде ватага. Сначала один из парней откололся и уединился в отдаленной аллее с девушкой, затем другой, потом третий… К концу недели мы с Яковом остались вдвоем. Но мы-то уж держались друг за дружку крепко. Я потому, что «зазноба» моя жила в Феодосии, в маленьком двухэтажном татарском домике, у подножия старой Генуэзской башни, потому что непоколебимо был верен приказу: «Чтоб не смотрел ни на одну… А если посмотришь, чтоб глаза твои лопнули». А Яков? Яков после крушения своей первой любви и слышать не хотел о чем-либо подобном. Он очень похорошел за лето, красота его стала какой-то тревожно-вызывающей, и многие джанкойские девицы лишились покоя, безнадежно мечтая о недоступном и неприступном Чапичеве. Чего только не делали бедные девушки, чтобы привлечь внимание черноокого красавца! И все впустую.

Но однажды под вечер, разыскивая в аллеях парка Якова, я увидел его с незнакомой девушкой. Они очень странно сидели на скамейке: девушка на одном конце, Яков на другом. Между ними на скамейке лежали опавшие листья платана.

Яков что-то говорил горячо, возмущенно и даже жестикулировал больше обычного, а девушка молчала, глядела куда-то в сторону и, казалось, вовсе его не слушала. Я хотел свернуть в боковую аллею, но Яков увидел меня и позвал:

– Иди сюда.

Я нехотя приблизился к скамье.

– Знакомьтесь, Поля. Это мой друг…

Девушка подняла на меня недоверчивые глаза, и они мне сразу не понравились: «Злюка».

Я назвал себя. Девушка протянула мне руку. Рука была маленькая, хрупкая, с нервными, тонкими пальцами, смуглая до черноты и очень горячая. Уголек из тлеющего костра, а не рука. Она обжигала почти до боли.

– Садись, – сказал мне Яков. – Знаешь о чем мы тут говорили…

Я не знал и не хотел знать. Я знал только, что третий в таких случаях лишний.

– Ну что стоишь? – снова сказал Яков. Широким гостеприимным жестом он предложил мне сесть посредине. Третий, да еще посредине. Смешно и глупо.

– Спешу, – ответил я на приглашение. – У нас сегодня собрание.

Я был уверен, что Якова рассердит моя явная ложь. А он почему-то поверил мне.

– Собрание? Важное?

– Очень важное, экстренное.

– Что-нибудь случилось?

– Да, случилось. Ну, всего хорошего.

Ни Якова, ни девушку ни чуточки не огорчил мой уход. А я очень огорчился. С горечью думал о том, что, в сущности, все в жизни держится на тоненькой, тонюсенькой ниточке – мужская гордость, женская неприступность, дружба… Мне так хорошо было вдвоем с Яковом. И откуда только взялась эта девушка! Неприязнь к Поле росла во мне с каждым мгновением. Была бы хоть красивой, а то ведь смотреть не на что. Таких невидных чернявых девчонок у нас в Джанкое полным-полно, хоть пруд пруди. А эта, к тому же какая-то старомодная. Вот именно – старомодная. Чего стоят ее черная глухая кофточка с высоким стоячим воротником, ее коричневая шляпка, украшенная черными кожаными цветами. Ужас! Ослеп, что ли, Яшка. На него такие девчонки заглядываются, а он…

Я не знал, куда себя деть от скуки в тот вечер. У меня еще не было никакой потребности в одиночестве, я его просто страшился. Погулял немного по улицам – надоело, попробовал читать – отвратительной, тягучей скукой дохнуло на меня со страниц книги, от чужой, далекой и ничем не интересной мне жизни книжных героев. И я, чего уже давно не бывало со мной, лег спать в половине девятого вечера. К черту Чапичева и его черномазую Полю! Никогда не думал, что мой друг такой легкомысленный. Нашел на кого променять товарища!

Кажется, я едва только задремал, когда раздался стук в окно, нетерпеливый, настойчивый. Кого это еще принесло? Я открыл окно, выглянул. На улице стоял Яков.

– Чего тебе?

– Выдь на минутку.

– Я уже спать лег, разделся.

– Тогда я к тебе, можно? – И, не ожидая ответа, он подтянулся на руках, влез в комнату и порывисто зашагал из угла в угол.

– Сядь, – сказал я ему и подвинул табуретку. – И между прочим, у нас есть дверь…

– Это не имеет значения.

– А что же имеет значение?

– Человек!

– Понятно. Человек женского пола в доисторической шляпке с кожаными цветами. Не так ли?

– Шляпка ни при чем. Поля хороший человек. Ей очень плохо.

– Значит, любовь с первого взгляда?

– Ошибаешься, браток, – спокойно возразил Яков. – Никакой любви нет. Тут совсем другое – пропадает хороший человек. И надо ему помочь.

– А что с ней стряслось? Кто она такая?

– Дело обычное в наше время: Поля – дочь здешнего попа.

– Ты с ума сошел, Яшка!

– Ни чуточки.

– А я говорю, ты спятил. Не хватает только, чтобы об этом узнала Лена Пустовалова. Да тебя вышибут из комсомола, как пробку.

– За что?

– Да что ты прикидываешься дурачком? Это же явная связь с враждебным элементом.

Яков покачал головой:

– Ошибаешься. Поля не враг. Она молодая, она тянется к нашей жизни. Ей, пойми ты, дурная башка, жить хочется с людьми, по-человечески. А в поповском доме ей все пути к жизни отрезаны.

– Вот и я тоже говорю: это враждебный нам мир, Яков.

– Допустим, что враждебный. Согласен, что враждебный. Но человеку хочется вырваться из него. Так почему же не помочь человеку? Разве это не кровное дело комсомола?

– У комсомола сейчас есть задачи поважнее…

– Долдонишь вроде Ленки Пустоваловой, – раздраженно перебил меня Яков. – Конечно, есть задачи поважнее. Но все равно надо драться за каждого человека. И я буду драться за Полю. Руками и зубами буду за нее драться.

– Попадет тебе, Яшка, ой, как попадет.

– Это не страшно. Когда за что-нибудь дерешься, всегда попадает.

Мы спорили с ним до полуночи. Я уже готов был согласиться с Яковом. Сердцем я чувствовал, что он во многом прав, но, видно, характер у обоих был нелегкий. Да и не нравилась мне Поля. Очень не нравилась. Еще не хватало, чтобы Чапичев из-за нее пострадал.

Теперь почти каждый вечер я видел Якова вместе с Полей. Они сидели все на той же скамье, все в той же какой-то отчужденной позе, только опавших листьев между ними на скамье становилось все больше. И Яков все так же горячо говорил о чем-то глядящей в сторону девушке. «Агитирует, – с недобрым чувством думал я. – Убеждает. Борется. Вот чудак». Мне тогда была совершенно безразлична судьба маленькой поповны. Да пропади они пропадом, все эти попы, поповичи и поповны. Какое мне до них дело? А вот Чапичев… Мне его здорово не хватало в те дни. И беспокоился я за него, чудака этакого.

Встречи Чапичева с поповной прекратились так же внезапно, как и начались. Теперь мы снова гуляли по парку с Яковом вдвоем, ходили в кино, в читальню, спорили о книгах. А о маленькой поповне – ни слова. Как-то я было заговорил о ней, но Яков сразу оборвал меня:

– Оставь. Не твоего ума это дело.

В воскресенье, когда мы днем гуляли в парке, Яков вдруг остановился, прислушался.

– Слышишь? – спросил он меня.

– Что?

– Колокола звонят.

– Ну и что же, пусть звонят.

– Пойдем в церковь.

– Это зачем еще?

– Богу помолимся, – усмехнулся Чапичев.

– Тянет тебя к твоей поповне…

Яков пропустил мои слова мимо ушей.

– Ну как, пойдем? – повторил он. – Если не хочется, не иди, я один пойду.

Мы вошли в церковь. Спустя несколько минут Яков, не дав возможности даже как следует оглядеться, потянул меня за рукав:

– Пошли в разведку. Не бойся, не пропадем.

Через какую-то узкую боковую дверь мы вышли во фруктовый сад. Тяжелые поздние яблоки покачивались на пружинистых ветках. В траве желтела падалица. В глубине сада стоял небольшой дом с застекленной верандой. Мы обогнули его и вдруг увидели Полю: она стояла у окна спиной к нам. Ее ребячий затылок и худенькие опущенные плечи были так жалки, так печальны, что у меня сжалось сердце.

– Позвать? – шепотом спросил меня Яков.

– Зови.

Но нам помешали. Из-за деревьев вышел старик сторож в красноармейской шинели внакидку. Его огромный багровый нос был оседлан очками в железной оправе.

– Калитка у нас вон там, молодые люди, – сказал старик скрипучим, пропитым и прокуренным голосом. – Позвольте провожу.

– А мы ничего… Мы только посмотреть хотели, – вежливо ответил Яков.

– На смотрелки в кино ходят, молодые люди, а у нас храм божий…

Сторож напирал на нас грудью. Мы пятились к калитке, желая лишь одного, чтобы Поля оглянулась, увидела нас. Но она не оглянулась.

На улице Яков сказал:

– Заперли девчонку. Я так и знал. Вот гады.

– Ее надо освободить.

– Освободим! – Яков смерил взглядом высокий каменный забор, которым была обнесена церковная усадьба. – Ночью я опять пойду в разведку. Мне нужно поговорить с Полей.

– И я с тобой пойду, Яков.

– Не боишься?

– А что я, по-твоему, трус?

– Ладно. Храбрость тут ни при чем. Просто надо помочь человеку. А то погибнет девчонка, факт, погибнет.

Ночь выдалась темная. Ни луны, ни звезд. Только степной ветер, присвистывая и подвывая, гулял по пустынным улицам Джанкоя. Признаться, я не чувствовал себя героем, когда мы приблизились к церковной ограде. Но что поделаешь – не отступать же. А Яков, тот даже не храбрился.

– Страшно почему-то, – признался он и нервно, словно от щекотки, хохотнул. Тем не менее он первый забрался на гребень ограды и протянул мне руку:

– Давай!

Пригибаясь, мы пробирались по саду. Это уже становилось интересным, увлекало. И уже как будто не страшно стало. Вернее, страшно, но страх был каким-то особенным. Он волновал и горячил.

Мы не удивились, когда услышали знакомый уже скрипучий старческий голос:

– Кто там?

В ответ молчание.

– А ну, Тарзан, возьми его!

– Собака, – прошептал Яков. – Назад!

Мы бежали назад к забору напрямик, уже не пригибаясь, натыкаясь на деревья, и перезревшие яблоки градом посыпались на нас. Стук, стук, стук по голове. И сердце тоже стук, стук! Перехватило дыхание. Вот мы уже у забора. Мы одновременно подпрыгнули вверх, но сильный удар в плечо отбросил меня. Я вскрикнул от боли и присел. Уже слышалось хриплое дыхание собаки.

– А, чтоб ты подавился нашими яблоками. Чтоб подавился, – визгливо кричал сторож.

Преодолевая боль, я снова подпрыгнул, цепко ухватился за гребень ограды и перевалился на противоположную сторону. Некоторое время сидел на земле, ничего не соображая. Потом услышал рядом с собой приглушенный голос Якова:

– Живой?

Не поднимаясь, я повернулся на голос. Острая боль пронзила плечо. Я застонал.

– Ты чего? – спросил Яков.

– Еще спрашиваешь. Саданул ножищей в плечо, кость, наверное, сломал…

– Я… тебя… в плечо, – Яков громко расхохотался. – А я думал, это собака меня за ногу цапнула.

– Собака! Сам ты собака, – пробормотал я. И вдруг тоже расхохотался. Стало легче. Плечо как-то сразу перестало болеть.

Мы сидели на земле обнявшись и хохотали.

– Ужас как боюсь собак, – признался Яков. – Люблю и боюсь. Душа в пятки ушла, как услышал про Тарзана.

– Я тоже их боюсь.

– Хороши разведчики.

– Что ж теперь делать будем?

– Что-нибудь придумаем, – беззаботно ответил Яков. И, помолчав немного, добавил со злостью: – Ничего им, гадам, не поможет. Ни сторожа, ни собаки.

– Их, Яша, так, голыми руками, не возьмешь.

– Знаю. Но все равно что-нибудь придумаем.

И он придумал. Как-то вечером пришел ко мне и спросил:

– Десятка найдется?

– Пусто. Ни копья.

– Одолжи у матери. У меня в среду получка, отдам.