Текст книги "Здравствуй, Чапичев!"

Автор книги: Эммануил Фейгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Садитесь, – не глядя на нас, сказала Лена.

Мы покорно уселись на старый деревянный диван.

– Товарищи члены бюро, – сказала Лена. – Я предлагаю следующую формулировку этого вопроса: «Коллективная пьянка с классово чуждым элементом». У кого есть замечания, возражения?

– У меня, – сказал Яков и встал с дивана.

– Тебя не спрашивают, Чапичев, – строго посмотрела на него Лена. – Я спрашиваю членов бюро.

– А я возражаю. Пьянки не было. Чуждый элемент был, это правда, а пьянки не было.

– Что же было? – спросила Лена.

– Что было? – Яков на мгновение задумался. – Сейчас расскажу.

– Ты будешь говорить, Чапичев, когда тебя спросят. А сейчас коротко: что же это было, если не пьянка? Коротко, Чапичев, в двух словах. Нам нужно сформулировать вопрос.

«Ну и бюрократка», – со злостью подумал я. Возможно, что и Яков об этом подумал. Лицо его потемнело. Но ответил он спокойно и сдержанно:

– Ничего особенного не было. Почудили, побаловались, только и всего. Обыкновенное озорство. И еще мы хотели показать этому типу…

– Почудили… озорство, – возмутилась Лена. Ее даже передернуло от этих слов. – Хватит, Чапичев. Мы с тобой не в детском саду находимся, а в райкоме комсомола. Ясно?

– Ясно, да не очень.

– Ну что ж, постараемся, чтобы тебе все стало ясно. Садись, Чапичев.

Яков сел, а Лена, наоборот, встала. В правой руке – карандаш, а левой, сжатой в кулачок, она оперлась на стол.

– Разрешите мне доложить сущность дела, – обратилась она к членам бюро.

Нужно отдать ей должное, говорить она умела. Наверное, у нее был художественный талант. Она так расписала нашу выходку, так «осветила» факты, что на какое-то мгновение мы сами почувствовали себя чуть ли не преступниками. То, что нам казалось невинной шуткой, в речи Лены обернулось «политическим грехопадением, отступлением от генеральной линии партии, пляской под кулацкую дудку» и так далее.

Я посмотрел на своих товарищей, или, как выразилась Лена, «сообщников», и увидел, что они явно скисли. Только Яков сохранил невозмутимое выражение лица. Казалось, его ничуть не интересовала обвинительная речь Лены Пустоваловой. Некоторое время он озабоченно разглядывал свои руки со следами свежих ожогов (трудно уберечь руки от ожогов кочегару-шлакочисту). Затем извлек из кармана крохотный перочинный ножичек и принялся его изучать, словно увидел впервые.

Признаться, мне это не понравилось, потому что сам я под влиянием обвинительной речи Лены чувствовал себя прескверно, готов был каяться и просить о снисхождении.

К счастью, ораторские чары заворга райкома действовали на меня недолго. Я вдруг заметил, что Лена как-то странно смотрит на Якова. Даже более чем странно: так разительно было несоответствие между тем, что она говорила о нем, и тем, как смотрела на него. Слова были холодные и непреклонные, а взгляд теплый, смущенный, ласковый и нежный.

Вот тебе и на! Мне стало жаль Лену. Я видел, как она боролась с собой, но ничего не могла сделать. Она рада была бы не смотреть на Якова и не могла не смотреть. Уши ее стали пунцовыми, алая краска залила лицо и шею, а левую руку, прежде сжатую в кулачок, Лена теперь прижала к груди, словно хотела удержать неистовое, непослушное сердце. Да куда там, разве его удержишь! Наверное, Лена сама поняла, что неожиданно попала в водоворот, который с каждой минутой все больше затягивал ее, и она изо всех сил цеплялась за слова, почти выкрикивала их дрожащим от смущения, от злости на себя голосом. Чего она только не наговорила на Якова!

Конечно, не мне одному открылось, что происходило с нашим неумолимо строгим заворгом. Это видели уже все – одни члены бюро улыбались, другие хмурились. Вася Стащенюк, обжигая мне ухо горячим дыханием, прошептал:

– Ты только погляди, как она покраснела.

А Яков? Неужели он ничего не заметил? Нет, оказывается, заметил. Он теперь тоже смотрел на Лену своими большими черными глазами. Но смотрели они друг на друга по-разному. Я перехватил взгляд Чапичева и ничего, кроме интереса, в нем не обнаружил, такого интереса, с каким мы, бывало, в детстве смотрели на фокусника. Сначала все его манипуляции нам казались непостижимым чудом, но вот фокусник в чем-то допускал ошибку, и неожиданно обнаруживался весь механизм фокуса… Интерес оставался – механизм тоже интересен, но чудо безвозвратно исчезало. Вот с таким именно интересом смотрел и Яков на Лену. Только всему бывает конец. Первой не выдержала Лена.

– Ты что так смотришь на меня, Чапичев? – как-то жалобно спросила она.

Яков возмутился:

– Я на тебя смотрю? Это ты… – и не закончил. Должно быть, пожалел девушку. Хотя, честно говоря, не за что было жалеть ее. Никто ведь не тянул ее за язык, никто не требовал от нее прокурорской прыти.

Лена тряхнула головой, словно хотела сбросить с себя наваждение. Кажется, это ей помогло. В какой-то мере ей удалось овладеть собой. На ее по-детски припухлых губах появилась презрительная усмешка.

– Да, я тоже смотрю на тебя, Чапичев, – сказала она. – Смотрю и удивляюсь, до чего же ты наглый. Хочешь знать, что я о тебе думаю? Хочешь? Ты типичный анархист, Чапичев. Типичный!

– Я анархист?

– Ты. Я это заявляю с полной ответственностью.

Не говоря уже о Стащенюке, обо мне и футболистах, большинство членов бюро встали на защиту Якова. Лена стучала карандашом по графину, призывала к порядку. Но уже никто не желал ее слушать, не желал ей подчиняться.

Мы не заметили, как отворилась дверь и в комнату вошел Березин.

– Что за шум, а драки нет? – спросил секретарь.

– Драки не будет, – сказал Яков. – Будет избиение младенца.

– Кто же младенец? Ты, что ли, Чапичев?

– Нет, не я, а ваш заворг.

– Ну-ну, потише на поворотах, – вступился за Лену секретарь. Он прошел к своему месту за столом, сел, достал из ящика пачку дешевых папирос, закурил и повернулся к Лене: – Что тут происходит, Пустовалова?

Лена не ответила.

– Я спрашиваю, что тут происходит? Может, все-таки проинформируешь?

Лена продолжала молчать. Тогда Денис взял протокол, начал внимательно читать его. И по мере того как читал, его усталое, покрытое дорожной пылью лицо все больше и больше хмурилось, густые, выгоревшие на солнце брови сурово сомкнулись на переносице.

– Да, дела, – сказал он. – Ну давай, Чапичев, выкладывай, что вы там накуролесили.

– Все рассказывать? С самого начала? – спросил Чапичев.

– Давай все. Попробуем разобраться.

И Яков рассказал все. Вернее, не рассказал, а изобразил. Ну и смеялись же члены бюро! Веселее всех, заразительнее всех хохотал Денис. Только заворг Лена Пустовалова не смеялась. Низко склонив голову, она что-то быстро-быстро писала на листке бумаги.

– Уморил ты нас, – сказал секретарь, когда Яков закончил свой рассказ. – Но шутки шутками, а если серьезно говорить, так это же безобразие. Форменное безобразие. Вся страна ведет бой не на жизнь, а на смерть, бой с кулачеством и подкулачниками, бой за хлеб, за коллективизацию, за новую жизнь, за социализм. А вы что в это время делаете? Забавляетесь, словно малые детишки. И это комсомольцы, боевые помощники партии. Да вам за это чубы мало оторвать. Безобразие, да и только. А кто виноват, я вас спрашиваю?

– Я, – сказал Яков. – Я виноват.

Денис задумчиво посмотрел на него, покачал головой.

– И ты, конечно, виноват, и твои развеселые дружки. Но больше виноваты мы, райком. Сами подумайте: сейчас нам каждый боец дорог, каждый сколько-нибудь способный организатор, каждый агитатор. А тут такая сила на ветер расходуется. Преступление это. Наше преступление. Любая сила сама по себе ничто, если ее не направлять. Взять хотя бы тебя, Чапичев, и твоих дружков. Вы же на коней похожи, которые застоялись в конюшне. Сила из вас так и прет, а вы топчетесь на месте, ржете, рветесь куда-то, и все попусту. Да будь еще у нас в районе хорошие дела, черт с вами, балуйтесь, развлекайтесь. Дела у нас, я вам прямо скажу, неважнецкие. С коллективизацией плохо, с уборкой плохо, а главное – хлеб плохо идет, туго идет, со скрипом. А он нашей стране позарез нужен. И есть он у нас в районе, да вот не идет. А почему гак? Тут и кулацкий саботаж, и в колхозах не ладится, и единоличный сектор хитрит, волынку тянет, и наша неорганизованность налицо. Словом, много всяких причин. Так что работы непочатый край. Ты мне скажи, Чапичев, хотел бы ты с агитбригадой в село поехать?..

– А почему бы нет. Если нужно, поеду и в село.

– В таком случае бери бумагу, Чапичев, и пиши. Сверху пиши: «Агитбригада Джанкойского райкома ВЛКСМ». Написал? Теперь пиши по порядку. Первое – живая газета «Красный шлакочист».

– Правда?

– Правда. Пиши дальше. Второе – партерные акробаты, третье – карандашист Леня Батурин…

– А вдруг нас с работы не отпустят? – спохватился Яков. – Тут все ребята…

– Что значит не отпустят? – успокоил его Денис. – Дадим каждому предписание в зубы – мобилизован на хлебный фронт. Подпись моя, печать райкомовская. Понятно? Вот его запиши. – Денис кивнул в мою сторону. – Еще литератора вам дадим – Мишу Вейса. Он только вчера из Москвы на каникулы приехал. Парень он, правда, не пролетарский, сын нотариуса, но комсомолец и как будто боевой. Сам на передовую просится. Вот пусть и поработает в немецких селах, поговорит со своими на родном языке. Ну, давай посмотрим, что ты там написал. Здорово! Не агитбригада, а целая дивизия. Огневая дивизия! Якши! – сказал он по-татарски. – Пак якши! Очень хорошо. Значит, завтра, а самое позднее послезавтра двинем вас в деревню, в бой за хлеб. А в бою не до баловства. Смотрите, ребята, предупреждаю: драться по-комсомольски!..

Ох, как он умел зажигать наши души, как умел увлекать нас на трудные дела, наш старший товарищ, друг и вожак Денис Березин, слесарь киевского «Арсенала», черноморский моряк-пограничник, гроза хитрых анатолийских контрабандистов, секретарь Джанкойского райкома комсомола! Скажи он тогда: «За мной, ребята!» – и мы, не дрогнув, пошли бы за ним в любое пекло.

ЛОБОГРЕЙКА

Агитбригада отправилась в первый свой поход пешком. Нам обещали грузовой автомобиль, но в последний момент выяснилось, что его не будет. Это нас не очень огорчило. Хорошо было идти старинным чумацким шляхом, дышать настоянным на мяте воздухом, слушать утренние песни жаворонков. Они нас раздразнили и подзадорили, эти крохотные, неутомимые певцы, и мы сами запели. Мы любили петь и знали множество песен. Знали разные песни: о революции и гражданской войне, боевые походные и комсомольские, давние, которые еще певали чумаки, и новые. В то утро мы предпочитали петь только веселые и даже озорные песни, потому что нам было весело.

 
Под ногтями чернозем,
Чернозем, чернозем, —
Значит, Даша – агроном,
Агроном…
 

С улюлюканием перекатывался по степи припев:

 
Цимля, цимля, цим,
Гоп, цимля, гоп, цимля-ля.
 

Да, нам было весело, хотя мы знали, что идем не на гулянку, а в бой за хлеб. В райкоме комсомола Денис так и сказал нам на прощание:

– Мы бросаем вас в бой, товарищи, в бой за хлеб, за жизнь.

Ни чуточки не преувеличивая, с чистой совестью могу сказать: именно потому мы и были веселы, что шли в бой. От отцов мы унаследовали горячую кровь бойцов-революционеров. От времени своего, стремительно набиравшего скорость в движении к великой цели, ломавшего все косное, устарелое, застойное, мы восприняли презрение к покою. Мы не любили и не желали покоя.

Наверное, немногие из ребят, что шагали в то утро по степному чумацкому шляху, знали пушкинское «Есть упоение в бою». Но эту упоительную бойцовскую страсть испытывали все. Мы жаждали изведать это гордое чувство вновь и вновь, не мысля себе жизни вне борьбы, вне боя. Быть бойцом, участвовать во всех больших и малых битвах своего класса, своего народа было для нас счастьем и самой высокой привилегией молодости.

Инструктируя нас в райкоме, Березин очень кратко, в немногих словах обрисовал обстановку в районе. В более подробных разъяснениях мы не нуждались. «Мы в курсе», – сказал за всех нас Вася Стащенюк. Он правильно сказал: мы были в курсе всего, что происходило вокруг. И не только потому, что городок наш был, в сущности, не чем иным, как большим селом, самым большим среди других степных сел, и издавна был связан с ними одним жизненным интересом – хлебом, но и потому, что в деревне тогда шла решающая битва за будущее страны, следовательно, за будущее каждого из нас. А какой молодой человек может быть равнодушен к своему будущему!

Короче говоря, мы хорошо знали обстановку в районе. Она была сложной, очень сложной. Впрочем, иной она и не могла быть в то трудное и грозное время великого перелома. К тому же у нас были местные трудности. Присивашье – обширный, богатый край. Своеобразно сложились его история, уклад его жизни. Многое здесь тогда выглядело иначе, чем, например, в центральных районах страны. События в общем и по времени и по сущности своей развивались одинаково: всюду кипела острая классовая борьба. Но все же во многом чувствовалась разница. Прежде всего, кулаков у нас в районе было к началу коллективизации гораздо больше, чем, скажем, в таком же по территории районе где-нибудь в Тульской области. Это являлось прямым следствием политики, которую проводил царизм при колонизации степной Таврии.

Конечно, кулаки везде кулаки. И на севере и на юге. Повсюду им были свойственны неприкрытый животный эгоизм и смертельная ненависть к тем, кто посягал на их собственность.

Точно не помню, но, кажется, Бальзак сказал, что люди, прожившие постыдную и подлую жизнь, цепляются за нее всеми силами. Как верно сказано! Чем больше награбил, чем бессовестнее награбил стяжатель, тем свирепее и яростнее защищает он свою «священную» собственность. А северокрымские кулаки много награбили и нахапали в свое время. Условия у них для этого были подходящие. Они жили в раздольной степи этакими удельными князьками. Не случайно так отчаянно боролись они с Советской властью. Не раз они сами и их чубатые сынки ходили в разбойные походы во главе с батькой Махно и другими бандитскими атаманами. Многому научились северокрымские кулаки во время гражданской войны, многому – в последующие годы. Поэтому с началом коллективизации, когда против кулачества как класса грянул последний бой, степные куркули пустили в ход весь свой арсенал борьбы: и яд недоверия, оружие клеветы, и обрезы, и подкупы. Они использовали колебания и несознательность одних, темноту других, стремились заставить служить себе вековой страх людей перед новым и цепкую силу человеческих привычек.

Перед нами был злобный, коварный, беспощадный враг. Мы знали, такой не сдастся на милость победителя, такой сам никому не даст пощады.

К тому времени, которое я описываю, степным куркулям уже здорово пообломали крылья: одних выслали, других ожидала та же участь. Но были такие, которые, спасаясь от раскулачивания, путем различных хитроумных махинаций неожиданно превращались в «середняков», а то и в «бедняков», вроде Самоеда. Они продолжали борьбу против Советской власти тихой сапой. Но это только говорилось тогда так – тихой сапой. На самом деле саботаж, диверсии, а нередко и террористические акты свидетельствовали о том, что кулачье еще далеко не сдалось, не капитулировало.

Середняк у нас в районе в основном был очень крепкий. И в силу этого подвержен значительным колебаниям. Поставить его на колхозные рельсы было делом чрезвычайно трудным. Зато нигде, пожалуй, не было в то время столько батраков, сколько у нас в степном Крыму. В двадцать девятом и тридцатом годах эти люди своими плечами подпирали молодые, еще не окрепшие колхозы, своей грудью защищали их от врагов. Эти люди были преисполнены ненависти к кулакам, от которых они немало натерпелись за свою батрацкую жизнь.

И еще об одной немаловажной особенности нашего района я должен сказать. Нигде я потом не встречал такого многонационального района. У нас в степи были села и хутора русские, украинские, татарские, еврейские, болгарские, немецкие, чешские, эстонские, армянские. Разными путями, в разное время пришли к нам в степь эти люди, пришли, спасаясь от голода. С коллективизацией перед ними открывался новый путь – заманчивый, влекущий и в то же время пугающий своей неизведанностью, непроторенностью. Нелегко было повернуть этих разноплеменных, разноязычных людей на новую дорогу, нелегко было убедить их в том, что иного пути, кроме колхозов, у них нет и не может быть.

Все это мы очень хорошо знали, потому что в большинстве своем были местными уроженцами. Я говорю о членах нашей агитбригады. И все же Денис счел нужным предупредить:

– Действуйте смело, но смотрите у меня… чтоб без перегибов. А то вы такие…

– Какие? – спросил Яков.

– Нахрапистые. Слишком горячие и по молодости прямолинейные. А тут большая политика. Понятно? Мирового масштаба политика. Тут, ребята, нахрапом, просто так, за здорово живешь, не взять. Тут нужно политически думать и действовать с мозгой. Ваша задача какая? Влиять на сознание трудящегося хлебороба. На сознание, – повторил он раздельно, – потому что вы агитбригада, а не штурмовой отряд. Понятно?

– Понятно, – сказали мы и обещали Денису, что будем думать политически и действовать «с мозгой». Но честно говоря, мы немного обиделись на своего секретаря: что, дескать, он все опекает, предупреждает нас, мы ведь и сами уже не дети.

Нам сказали, что до села, в которое направлялась бригада, верст двадцать пять, не больше. Но кто в степи мерил эти версты? Обычно здешние «дя?дьки» говорят: «Верста, да, мабуть, с гаком». А на проверку оказывается, что «гак» всегда больше самой версты.

Можно себе представить, какой увесистый «гак» оказался у этих двадцати пяти верст.

Из Джанкоя мы отправились чуть свет, рассчитывая большую часть пути пройти по холодку, а попали в немыслимое пекло. Даже вспомнить страшно. Не знаю, какую температуру придумали церковники для ада, но наша степная, во всяком случае, почище. От нашего пекла не то что грешникам, но и чертям стало бы тошно.

– Пахнет жареным, – сказал Вася.

– Жареным и пареным, – подхватил Леня.

Но никто не улыбнулся этим шуткам. Ни у кого не возникло даже желания улыбнуться. Губы наши покрылись чем-то клейким. Попробуй улыбнуться, когда у тебя слиплись губы!

Мы изнемогали от зноя и жажды. А вокруг на десятки верст не было ни деревца, ни кустика, негде укрыться от беспощадных, буквально испепеляющих лучей степного солнца. И ни капли воды! Ни капли. Мы больше всего на свете хотели пить. А кругом – пересохшая, вся в трещинах земля, полуобгоревшие, пожухлые травы и присмиревшие птицы. Они тоже, казалось, молили равнодушное, безжалостное небо только об одном – пить!

Вдобавок перед нашими взорами, как на зло, постоянно мельтешила степная соблазнительница – фата-моргана. Мы все время видели перед собой воду, много воды. Какое-то огромное озеро с зыбкими берегами и почти прозрачными, тоже зыбкими, словно плавучими островами. На берегах и островах тянулись ввысь пирамидальные тополя, сады и рощи, зовущие отдохнуть в своей прохладной тени. И все это – берега, рощи, тополя, сады, призрачные села и хутора то и дело меняли свой облик, форму, очертания, цвет и плотность.

Мы, конечно, знали, что это только мираж. И все-таки порой готовы были верить, что стоит лишь дойти вон до того кургана, сбежать вниз, и можно будет припасть ссохшимися губами к холодной воде. Но вот мы на вершине кургана, а вода уже убежала, исчезла, чтобы тут же снова возникнуть вдали, чтобы снова дразнить и терзать наше воображение.

Даже у самого сильного дрогнет сердце. Даже самый сдержанный разразится проклятиями. Недаром у нас в Присивашье три, в сущности, разных понятия: пустая, недостижимая мечта, злонамеренный обман человека и степное марево – обозначаются одним словом «мрия». К моему удивлению, я не обнаружил этого слова ни в одном словаре, а жаль – оно очень емкое.

Помню, вернувшись из этого похода, мы с Яковом попросили в библиотеке том энциклопедии на букву «М». Хотели узнать, что такое мираж. Но то, что мы прочитали, не удовлетворило нас. То, что мы видели своими глазами, то, что чувствовали, было чем-то большим, чем сухое научное толкование оптического явления в атмосфере. И лишь недавно, перелистывая толковый словарь Даля, я нашел потрясающее своей точностью и выразительностью описание степной фата-морганы. Не могу удержаться, чтобы не привести его полностью.

«В южных и восточных степях, – сказано у Даля, – знойное и ясное лето рождает марево, мороку, подвод, мираж: нижние слои воздуха, на глаз чистые и прозрачные, отражают и искажают мелкие степные предметы (кустики, бугорки) в самых разнообразных образах, и притом являют подобие обширных вод, позадь которых видится заселенный берег; вблизи все это исчезает, или, изменяясь разнообразно, уходит от путника все далее вперед. Иногда марево исчезает уже перед конным, а пеший его еще видит; иногда оно скрывает верхушки, верхнюю половину предмета, и тогда назыв. верхорез, верхосъем. Степное марево до того морочливо кажет воду, озера и превращает бурьян в лес, что обманет всякого неопытного».

Вот такое марево мы и видели тогда в степи.

Все время проселок, словно сговорившись с маревом, вел нас к воображаемой воде, запутанно и капризно петляя по степи. И от этого желание пить становилось все более и более нестерпимым.

Лишь в полдень агитбригада набрела на маленький чабанский хуторок – кошару с колодцем. Такое странное и громоздкое техническое сооружение, как тот колодец, теперь, наверное, нигде не увидишь. Напротив колодезного сруба на высокую, поставленную вертикально деревянную ось был нанизан огромный деревянный барабан. Когда он вращался, одна бадья спускалась вниз, другая с водой поднималась вверх. Рядом со срубом стоял большущий чан, к нему примыкала длинная колода для водопоя, которую можно было по мере надобности наполнять водой из чана.

Мы еще издали услышали, как скрипит несмазанная ось барабана. Нам этот скрип показался сладчайшей музыкой, возвещавшей о спасительной воде.

По вытоптанному кругу, вращая барабан, ходила мохноногая худая лошаденка какой-то неопределенной масти. Млея от жары, она совершала круг за кругом, словно во сне. Немощные ее ноги то и дело подгибались, и казалось, что, закружившись до бесчувствия, она вот-вот упадет. Но от головокружения ее спасали шоры, надвинутые на глаза. А от солнечного удара (степное солнце нередко валит с ног даже могучих волов) ее спасала широкополая соломенная шляпа – бриль с прорезями для ушей. Такая же шляпа, только, конечно, без прорезей, была на пареньке, который хозяйничал у колодца. Из-под бриля у него свисал на лоб мокрый рыжий чуб. И сатиновая рубаха на парне тоже была мокрая. Наверное, он только что облился холодной водой.

Мы поздоровались с пареньком. Ему было на вид лет пятнадцать, но на наше приветствие он ответил степенно, по-взрослому. Хотя всем нам очень хотелось пить, мы не сказали об этом пареньку, постыдились обнаружить перед ним свою слабость. И правильно сделали. Хозяин степного колодца и так рассматривал нас без особого восхищения, должно быть, вид у нас был не очень героический.

– Качаешь? – спросил у него Яков.

– Качаю. Сейчас отару пригонят. А вы с города?

– Да, мы джанкойцы, – сказал Яков.

– По вас видать, что городские. А курить у вас нема?

Стащенюк дал ему папироску. Парень закурил, сплюнул сквозь зубы и, насладившись первыми затяжками, одобрительно произнес:

– Хорош табачок!

Было слышно, как выплескивалась вода из идущей сверху бадьи. Медленно продолжала шагать по своему заколдованному кругу отрешенная от жизни лошаденка. Медленно вращался барабан…

– Далеко идете? – спросил паренек.

– В колхоз «Победа пролетариата».

– Знаю. Ихние пролетарские отары туточки, рядом с нашими ходят. – И снисходительно разрешил: – Ну что ж, шагайте.

– Напиться у тебя можно? – спросил Яков.

– А мне что. Пейте. Только от нашей воды с непривычки пузо пухнет.

– Не страшно. Можно из чана?

– В чану теплая. Я только начал качать.

Над колодезным срубом вспыхнул холодный серебристый огонь – вода!

– Стоп! – скомандовал паренек своей лошаденке, и она покорно остановилась.

Кто-то из нас помог степному водоливу поставить бадью на землю. И хотя Яков оказался рядом с бадьей, не стал пить первым. Только провел мокрой рукой по губам и сказал:

– Пейте, ребята… Но не очень…

Он не договорил, но мы хорошо его поняли. Яков беспокоился о престиже агитбригады. Степняк всегда приметит, как ты ешь или пьешь. Обнаружит торопливую жадность – не будет тебе уважения.

Напившись последним, Яков солидно заключил:

– Ну и водичка… Хуже, наверное, не бывает…

– Не бывает, – согласился паренек.

Вода действительно была отвратительной – горько-соленой, с привкусом тухлого яйца.

– Как ее только ваши овцы пьют, – продолжал Яков.

– И овечки пьют, и люди. Какая есть, такую и пьем. Вы вот, городские, видать, подкованные. Скажите, когда у нас в степу артезаны начнут бурить?

– Артезианские колодцы? – спросил Яков.

– Ну да, колодцы. В артезанах вода вкусная. Артезанская вода, как городское ситро.

– Думаешь, мы каждый день ситро пьем?

– Не знаю. Про вас не знаю. Только в городе вода что надо. Я на станции был, повернешь кран, и пей без сахара. А у нас… Вы сами пробовали. Нашей воде и сахар не поможет.

– Скоро и у вас будет хорошая вода, – сказал Чапичев.

– Скоро, – паренек усмехнулся. – Какие вы все скорые. А ты знаешь, сколько стоит пробить артезан?

– Нет, не интересовался.

– Мильён…

– Загибаешь.

– Истинную правду говорю. Один артезан мильён стоит. А нам их тут в степу тыщу надо пробить. Вот и считай, сколько это мильёнов. Посчитать, конечно, можно, да где их возьмешь. У нас их нема. Мы покеда счет на копейки ведем – только-только жить начали. Мильёны, они в городе. Нам их не дадут.

– Дадут, – сказал Яков. – Я, конечно, не наркомфин, но на такое дело обязательно дадут.

– Дадут, как же, держи карман шире. Покеда не видно, чтобы нам давали. Покеда с нас берут. Только и слышишь: давай, давай.

– А ты, видать, бойкий, – неодобрительно посмотрел на собеседника Яков.

– Чего говоришь?

– На язык, говорю, бойкий.

– Да, бойкий. Я боевой. Первым тут у нас в колхоз поступил. И в комсомольцы скоро запишусь.

– А примут? – поинтересовался Яков.

– Меня?

– Тебя.

– Почему не примут?

– Кулацкие песенки про город поешь, потому и не примут.

– А ты кулака видел?

– Видел.

– А сам на кулака когда-нибудь горбил?

– Нет, не пришлось.

– А я три года горбил на кулака. Мы с мамкой в двадцать шестом сюда пришли. Из-под Курска. И три года как миленькие на здешнего немца Генриха Фогеля работали. Три года, дорогой товарищ, покеда не раскулачили Фогеля и не послали ведмедей пасти. А ты про кулацкие песни говоришь. Эх, ты!

Паренек сердито огрел свою лошаденку кнутом: «Но-но, пошла». – И зашагал рядом с ней по кругу, всем своим видом показывая, что не желает больше разговаривать с нами.

– Видал-миндал, – сказал мне Яков, когда мы вышли на дорогу.

– Да, ершистый паренек. Но в главном он, понимаешь, прав. Вода здесь, в степи, вот как нужна.

– Это верно. Жаль, что я решил стать машинистом, а то выучился бы на колодезного мастера.

– Мастера найдутся, были бы только возможности.

– Ты прав. Вот окрепнут колхозы, тут не только артезианские колодцы пробурят, тут и каналы проложат. Хорошая штука каналы, я в Средней Азии видел! – мечтательно произнес Яков.

– А ты разве был в Средней Азии?

– Был. С ремонтниками ездил. Мы там пять месяцев работали.

– Ты мне не рассказывал.

– А ты не спрашивал. – Яков вдруг остановился, будто раздумал идти дальше. – Послушай, я, кажется, зря обидел этого пацана?

– Не думаю, – ответил я. – Может, он, конечно, по несознательности сболтнул, но ты прав: песенка эта про город явно с кулацкого голоса.

– Как же это получается? Он же ненавидит кулаков. И за колхозы он на все сто процентов… Нет, тут в деревне все не просто.

В том, как все не просто было в деревне в ту пору, мы убедились вечером того же дня. А пока шагали по степному проселку, Яков увлеченно рассказывал мне об оросительных каналах, которые он видел в Средней Азии.

– Это, брат, сила! Жарища там похуже нашей, а земля цветущая – сады, огороды, баштаны. Вот что значит вода. Ты представь себе эту степь: сейчас нигде ни деревца, ни кустика, а проведут каналы – сады подымутся. Повсюду сады. Холодочек. Тень. Красота. Идешь ты по этой дороге, а по обеим сторонам персики растут. Представляешь?

– Представляю. Но почему персики?

– Так… Вкусные они и называются красиво. Пер-си-ки.

– Да, красиво-то красиво, но все это фантазия. Чистая фантазия.

– Почему?

– Потому. Каналы, конечно, можно прорыть. Навалится весь народ и выроет. А воду где для них взять? В Сиваше? Так от сивашской воды все живое погибнет.

– По-твоему, ничего нельзя придумать?

– Не знаю.

– А я знаю, – твердо сказал Яков. – Все равно придумаем.

– Ты, что ли, придумаешь?

– Почему я? Я не о себе лично говорю. Я сказал «придумаем», потому что кто-нибудь из нас придумает. Да хотя бы этот пацан-водолив. Он, видать, башковитый. Пошли такого учиться – профессором станет, академиком.

– Ученые и сейчас есть. Не в них дело.

– Так это ж какой будет ученый? Степняк! Ему и в академиках вода будет сниться. Вот он и приведет сюда воду. Обязательно приведет.

* * *

…Летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года я ехал из Москвы в Симферополь. Часу в двенадцатом дня поезд прибыл на станцию Джанкой. Кажется, я первый выскочил из вагона. Мне не терпелось увидеть любимые с детства привокзальные тополя. Хотелось поскорее вдохнуть родной воздух.

Было воскресенье, а в воскресные дни джанкойцы любят погулять по перрону. Может, удастся увидеть кого из знакомых, переброситься словечком с кем-нибудь из старых друзей. Хотя и мало их осталось в Джанкое, но все же… всякое случается.

Огромный перрон от края до края был заполнен людьми. Что-то веселое и бравурное играл духовой оркестр. Множество цветов и улыбающихся глаз. Джанкойцы кого-то встречали. Кого? Я спросил. Оказывается, нашим поездом приехала большая группа выпускников какого-то технического училища. Строители Северо-Крымского канала пришли на вокзал встречать молодое пополнение.

– Сегодня попразднуем, а завтра все вместе на работу, – сказал мне пожилой, прокаленный степным солнцем рабочий.

И я подумал тогда: ведь мог бы и Яков Чапичев сейчас стоять на джанкойском перроне среди встречающих. Да, мог бы! Вместе со всеми собравшимися здесь он мог бы пойти завтра на работу, на стройку канала, о котором так страстно мечтал в юности. Он мог быть и трактористом, и бетонщиком, И поэтом – слагать стихи и песни для молодых строителей канала. Он мог бы водить паровозы. Как хотел стать он машинистом! Помню, пришел однажды с работы из депо счастливый, возбужденный. В тот день его впервые взяли в рейс вместо заболевшего паровозного кочегара.