Текст книги "Здравствуй, Чапичев!"

Автор книги: Эммануил Фейгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Я взял у матери десятку.

– Пойдем, – сказал Яков.

Он привел меня на вокзал. У билетных касс стояли длинные очереди.

– Подожди меня здесь. Я сейчас. Вскоре он вернулся с билетом.

– Ты куда собрался?

– Никуда. Это я Полю отправляю.

– Полю?

– Ну да, ее. Мне Леонтьев, диспетчер, помог связаться по селектору с ремонтной колонной. Ну я сказал своему бывшему начальнику, в чем тут дело. Он ответил: «Пусть приезжает. Поставим учетчицей, а там посмотрим».

– А ты ему все рассказал?

– Что именно?

– Ну, что она поповская дочка, лишенка.

– Сказал.

– А он что?

– Он говорит, пусть едет. Он такой. Много разговаривать не любит.

Мы вышли в привокзальный скверик. Маленькая фигурка поднялась со скамьи.

– Сиди, сиди, – сказал Яков. – Поезд твой только вышел с соседней станции.

Девушка послушно села, положив на колени небольшой узелок с вещичками. Она была одета в какую-то застегнутую на все пуговицы жакетку. Голова повязана по-бабьи платком. Лица почти не было видно. Только лихорадочно, испуганно поблескивали большие глаза.

Не помню, о чем мы говорили, дожидаясь поезда. Говорили только Яков и я. А Поля молчала. Послышался гудок паровоза.

– Твой, – сказал Яков. – Пошли.

Он провел нас на перрон не через главный вход, а через какой-то лаз в штакетнике в самом конце платформы. Одинокий фонарь, повизгивая, раскачивался на ветру, и желтый свет суетливо и воровато прыгал вокруг нас.

– Ты ничего не бойся, – сказал Яков.

– Я не боюсь, – ответила Поля.

Обдав нас жаром, мимо промчался паровоз, промелькнули ярко освещенные окна поезда Севастополь – Москва.

– Твой вагон десятый, – сказал Яков Поле. – Занимай верхнюю полку и спи.

– Спасибо. Я буду спать, – пообещала Поля и заплакала.

– Ну вот еще, – повернулся к ней Яков. – Чего ты боишься? Ребята в колонне хорошие. Они тебя не обидят.

– Я знаю, – проговорила Поля, продолжая плакать.

– Перестань плакать. Нельзя быть такой трусихой. Ты же не на гибель едешь, а в жизнь. Перестань, слышишь? Прошу тебя… Если хочешь… – Яков говорил медленно, словно подбирая слова. – Если страшно тебе одной… Я на тебе женюсь. Хочешь?

Я невольно отпрянул, услышав такое. Что он с ума сошел?

– Не надо, – сказала Поля. – Не надо вам на мне жениться. Зачем это? Я вас очень уважаю. Вы замечательный человек…

Всхлипывая, она вдруг схватила его руку и прильнула к ней губами. Желтый свет фонаря упал на лицо Якова. Я увидел, как страдальчески искривилось оно.

– Это ты брось! – с болью крикнул он. – Ты эти штучки поповские брось, слышишь! Учись жить по-человечески.

– Не обижайтесь, – тихо произнесла Поля. – Не обижайтесь, ради бога. Я глупая…

– Ну ладно. Иди, пора, – Яков слегка подтолкнул ее к вагону.

Поля показала проводнику билет и скрылась в тамбуре. Ударил станционный колокол. Рявкнул гудок паровоза. Мягкой волной прокатился перезвон буферов. Десятый вагон вдруг как-то сразу оторвался от платформы и мигом ушел от нас.

– Все будет хорошо, – сказал Чапичев. – Иначе быть не может.

– Скажи мне, Яков, только правду скажи, это любовь?

– Нет! Ты знаешь, я не хочу никакой любви. С меня хватит того, что было. На всю жизнь хватит. Обжегся.

– Так что же это?

– Не знаю.

– И ты в самом деле женился бы на ней?

– Не знаю, – повторил Яков. – Ну пошли. Спать пора. Мне в утреннюю смену…

Давний знакомый отца, южнобережный татарин Юсуф привез нам в подарок бочонок крепкого многолетнего муската. Я нацедил в литровую бутылку вина, прихватил домашнего печенья и пошел к Якову.

– Кутнем?

– Кутнем, – без особого энтузиазма согласился Чапичев.

Его громкоголосые сестренки тотчас же уселись за стол.

– Берите печенье, и кыш отсюда, – прикрикнул на них Яков. – Вино – это мужское дело. Мы как-нибудь вдвоем его разопьем, без вас.

– А потом что? – спросила одна из девочек.

– А потом будем петь и веселиться, – обещал Яков. Однако, выпив стакан вина, ни чуточки не развеселился. Наоборот, притих, помрачнел и решительно отказался от второго стакана.

– Оглушило меня, – произнес он еле слышно.

– Выпей еще, это пройдет.

– Не могу. Мне от вина всегда плакать хочется.

– У тебя нервы не в порядке?

– В порядке. Вино, говорят, для веселья, а я и так веселый. Зачем же мне пить?

В комнату вбежала самая младшая сестренка Якова и прощебетала:

– Яша, тебя поп спрашивает.

– Поп?!

– Да, поп… Поп, священник, вор, мошенник, честный человек, – затараторила она.

– Ну и ну, – растерянно пробормотал Яков. – Что же мы будем делать с ним?

– А ты что, дрейфишь? Пусть только сунется, мы ему покажем.

– Что покажем?

– Что надо покажем! – Выпитое вино уже подействовало на меня. Я готов был сразиться не только с попом, но и с самим господом богом. – Пусть только начнет про своего боженьку, мы этого попика в два счета на обе лопатки положим…

– Помолчи лучше, – отмахнулся Яков. – И так скверно. Ну что ты стоишь? – крикнул он сестренке. – Скажи, чтобы зашел.

В комнату вошел старый человек. И ряса на нем была старая, поношенная. Шляпа тоже старая, потерявшая форму и напоминавшая какой-то мятый, скомканный блин.

Я никак не думал, что у Поли такой старый отец. Она была почти девочкой, и мне казалось, что отец у нее должен быть молодой, сильный, злой. А у этого человека была жалкая, растерянная, просительная улыбка. Когда он снял шляпу, обнажились слипшиеся седые волосы. Старик медленно, устало вытер широким рукавом рясы пот со лба.

– Простите, – сказал он. – Я, кажется, помешал?

– Ничего не помешали, – ответил Яков. – Мы тут ничем особым не занимались. Садитесь.

Старик присел на краешек табурета. Ему мешала шляпа, он не знал, куда ее деть, и Яков потянулся было к ней, но тут же передумал.

– Вы, я полагаю, догадываетесь, зачем я пришел? – сказал поп.

– А что тут догадываться? – ответил Яков. – Вы хотите знать, где Поля.

– Я хочу знать, что с моей дочерью? Здорова ли она?

– Чего же ей болеть! Она работает, а от работы не болеют.

– Значит, здорова?

– Вполне. Можете мне поверить.

– Верю вам. Но все же тревожусь. Одна-единственная она у меня. Вы понимаете…

– Конечно…

– Вы не думайте… Я понимаю, – продолжал поп. – Поля молодая. Ей жить надо… А что я мог ей дать? Я все понимаю… Но зачем же так, тайком? Я же не враг ей. Зачем же так безжалостно? Неужели об отце не подумала?

– Она думала о вас, – ответил Яков.

– Думала? Нет, не верю, чтобы думала… Дети жестоки, эгоистичны. Им ничего не стоит разбить родительское сердце. Что им до того, что родители не спят ночей, беспокоятся?

– Зря вы так… Поля среди хороших людей. Зачем же беспокоиться?

– Может, они и хорошие. Только Поле они чужие. И она для них чужая. А для меня она… Впрочем, вам этого не понять, молодой человек.

– Почему же, я понимаю, – возразил Яков. – И, хотите верьте, хотите не верьте, даже сочувствую. Только…

– У вас доброе сердце, молодой человек.

– Не думаю, что очень доброе. Во всяком случае, оно не для всех доброе…

– А я на этот счет не заблуждаюсь, – по-прежнему тихо проговорил поп. – Я лично на вашу доброту не рассчитываю. Да и не нужно мне ничего. Одного лишь хочу, чтобы дочь моя была счастлива.

– Она будет счастлива, – успокоил священника Яков.

– Вы уверены в этом?

– Уверен. У нее такой характер, она всего добьется.

– Да, характер у нее твердый, – вздохнул поп. – Не пойму, в кого она. Ни в отца, ни в мать. Покойная жена моя была женщина робкая, покорная судьбе. И я… – Старик махнул рукой. – Я тоже, как видите, не воин. Зато дети – Поля и брат ее…

– У Поли есть брат? – заинтересовался Яков.

– Был брат Сережа. Погиб в двадцатом…

– На гражданской?

– Да, на гражданской.

– Он был офицером?

– Сережа был военным инженером.

– Врангелевец?

– Зачем же врангелевец? Он командовал саперным батальоном у Фрунзе. – Священник поднялся. – Извините, я пойду.

– Может, выпьете стакан вина? Это хорошее вино, – с запозданием пригласил Чапичев необычного гостя к столу.

– Благодарствуйте. Я давно уже не курю и не пью. Сердце… Прощайте, молодые люди.

– До свидания, – Яков проводил попа до двери. – Я завтра позвоню Поле, скажу ей, чтобы она вам написала.

– Спасибо, – поклонился священник и притворил за собой дверь.

Некоторое время мы сидели молча. Потом я сказал:

– Хитрый какой, а? Ни слова о боге.

– А он не за этим пришел.

– Знаем мы их!

– Ничего ты не знаешь. У тебя все слишком просто.

– Да, просто, – поднялся я. – И не я эту простоту придумал. Сама жизнь ее сотворила…

– Жизнь, – усмехнулся Яков.

– Да, жизнь. Мы на войне. Мы по эту сторону баррикад, а попик твой и ему подобные – по другую.

– А между нами что?

– А между нами линия фронта.

– Линия фронта, – повторил Яков. – А ты подумал о том, что она, эта линия, часто по живым человеческим сердцам проходит?

– Ну и пусть. На то и война.

– Не верю, – покачал головой Яков. – Не верю, что для тебя это безразлично. Не верю, что тебе не жаль этого старика.

– А за что его жалеть?

Я рассмеялся. Яков бросил на меня хмурый, неодобрительный взгляд:

– Хотя бы за то, что его оставила единственная дочь. А он старый, больной, одинокий и ничего уже не может изменить в своей жизни.

– Но я не хочу его жалеть.

– При чем тут хочу или не хочу. Жалеют просто так, потому что жалеют. Мне и тебя сейчас жаль.

– Не нуждаюсь в твоей жалости, – рассердился я.

– А мне тебя жаль, – упрямо повторил Яков. – Ты ведь писателем собираешься стать. Читал я твои рассказы, очерки и удивлялся. Выполнил тракторист норму – хороший человек. Не выполнил – плохой. Разве так можно? Это же проще пареной репы. Надо уметь душу человеческую раскрыть. А у тебя это не получается.

– Так я же только начинаю, только учусь.

– А ты учись по-настоящему. Получше присматривайся к людям. А то у тебя все только положительные и отрицательные трактористы…

– А про что, по-твоему, писать?

– Мало ли про что. Да хотя бы про этого старика. – Яков на минуту задумался. – Впрочем, нет. Про старика, пожалуй, пока не стоит. Напишешь, а люди не поймут. Не то сейчас время. Да и сам ты еще не понимаешь. Об этом, пожалуй, лучше потом когда-нибудь написать. – Он выпил глоток вина, зачем-то прикрыл ладонью стакан и закончил с непонятной мне обидой: – До чего же еще трудно живут люди. Даже подумать страшно, до чего трудно…

ПОХОРОНЫ СЕЛЬКОРА

В небольшой степной деревушке, верстах в пятнадцати от Джанкоя, убили селькора Григория Найду. Я читал в газете «Красный Крым» несколько острых разоблачительных и вместе с тем каких-то очень обстоятельных, деловитых заметок, написанных Григорием Найдой. Отважный селькор представлялся мне взрослым бородатым мужчиной. Но он оказался совсем еще юным комсомольцем.

Джанкойский райком ВЛКСМ принял решение похоронить павшего на боевом посту товарища с революционными почестями.

Джанкойских комсомольцев собрали на просторном дворе военкомата, построили, выдали старые трехлинейные винтовки без штыков и по три холостых патрона для прощального салюта.

На прикладе моей винтовки была вырезана ножом фамилия ее бывшего владельца и дата: «1919 год».

– Поменяемся? – тотчас же предложил мне Яков.

– Еще чего! – огрызнулся я. Мне вдруг стала необыкновенно дорога эта винтовка. Будто неизвестный человек, вырезавший свою фамилию на прикладе, передал ее мне из рук в руки со словами: «Бери, юноша. Воюй за наше правое дело. Не отступай. Иди вперед». Воображение перенесло меня в тысяча девятьсот девятнадцатый год, в год великих сражений.

– Нет, – твердо повторил я. – Отстань. Раз уж мне посчастливилось…

Яков не очень любил выпрашивать что-нибудь. Эту черту характера я давно приметил в нем. Но тут он пристал как репей. Сначала клянчил, даже жалостные нотки послышались в его голосе, затем стал укорять меня в жадности, а под конец рассердился:

– Тоже мне друг… Ну погоди…

И я уступил, за что был вознагражден счастливой улыбкой друга. «Ребенок», – подумал я, ни чуточки не осуждая Чапичева, потому что и сам, в сущности, недалеко ушел от него.

Командовать нашим комсомольским отрядом было поручено заместителю райвоенкома, герою гражданской войны, латышу Петру Яновичу Каупиню. Он несколько раз обошел строй отряда, упрекая нас в расхлябанности и нестроевитости, в неумении выполнять ружейные приемы.

– Комсомольцы, а винтовки держите как палки. Стыдно!

И действительно, было стыдно. Хотя худощавый, уже немолодой Каупинь говорил совсем тихо, не повышая тона, каждому из нас от его замечаний хотелось провалиться сквозь землю.

Досталось от Каупиня не только нам, но и оркестрантам – дисциплинированным, подтянутым ребятам из военизированной железнодорожной охраны, которые хвастались своей военной подготовкой.

Наконец, после изматывающих душу замечаний, после многократных обескураживающих «Отставить» послышалось долгожданное «Шагом марш». Колыхнулось алое райкомовское знамя в голове колонны. Оркестранты дружно грянули походную.

…Гриша Найда лежал в красном гробу, в прохладной горнице отчего дома. Земляной пол хаты был устлан степными травами. Горько пахло мятой и чебрецом.

Лицо у погибшего селькора было обветренное, обожженное солнцем, лицо парубка, каких много в нашей степи. Гриша мог состоять со мной в одной ячейке, выступать вместе с товарищами в живой газете, работать вместе с нами у одного верстака или на одной лобогрейке. До сих пор все покойники, которых я видел, были старше меня. А этот был моим однолеткой. И от того, что он лежал неподвижно в гробу, мне стало страшно.

В горнице, где стоял гроб, я пробыл минут пять, не больше, но внимание мое было болезненно обострено, и в память врезалось множество деталей, которые запомнились на всю жизнь.

В открытое окно влетела жирная осенняя муха и закружилась над лицом покойника. Сидевшая у изголовья женщина, повязанная черным платком, не глядя, отогнала ее рукой. Извечный жест матери, сидящей у колыбели ребенка. Но сейчас мать сидела не у колыбели, а у гроба сына, и жест ее, обычно такой простой и естественный, отозвался в моем сердце острой болью…

У двери сидела на табурете младшая сестренка Гриши, девочка лет четырех, босоногая, в ситцевом длинном, до пят, платьице. В руках у нее был большой ломоть хлеба, густо намазанный бекмесом. Девочка болтала ногами, розовым язычком слизывала с хлеба сладкий арбузный сироп и беспрерывно вертела лохматой головенкой, с любопытством разглядывая незнакомых людей. Случайно наши взгляды встретились. Девочка улыбнулась мне. Это была хорошая, доброжелательная улыбка, ясные, добрые глаза. Но больше всего в них было не доброты, не ясности, а неведения. Безмятежного, ничем еще не поколебленного неведения. А я за эти минуты узнал столько нового о жизни и смерти, что с необыкновенной силой позавидовал безмятежности девочки.

Селькора Гришу Найду похоронили не на деревенском кладбище, а на майдане – небольшой площади у сельсовета, рядом с могилой зарубленного в гражданскую войну белоказаками председателя сельревкома Назара Фориненко.

Среди тех, кто стоял у могилы в час похорон, мне как-то особенно запомнился старый Найда, отец селькора. Когда произносились речи, когда оркестр играл «Интернационал» и мы по команде Каупиня, вскинув к небу винтовки, тремя залпами салютовали товарищу комсомольцу, старый Найда стоял, вытянув руки по швам. Меня поразило своей неподвижностью его скуластое, изрезанное глубокими морщинами, цвета дорожной пыли лицо. И глаза его тоже были неподвижными, незрячими, словно засыпанными пеплом. В них виделись лишь страшное горе, неизбывная боль, окаменевший крик души. «Значит, есть на свете такое горе, от которого человек может окаменеть», – подумал я.

После похорон наш отряд разместили на отдых и ночевку в местной школе. В двух больших классных комнатах стояли новенькие парты. Присланный из Симферополя следователь областной прокуратуры, юноша комсомольского возраста, сказал мне и Якову:

– Вот об этих партах Григорий Найда и писал в своей последней заметке.

Следователь открыл портфель, извлек из него уже довольно пухлое дело об убийстве селькора и показал нам листок, вырванный из ученической тетради. Как начинающий литератор, я в то время никогда не расставался с записной книжкой и с разрешения следователя переписал в нее последнюю заметку Григория Найды. «Новые парты» – так она была озаглавлена. Григорий Найда писал:

«Вчера в нашу деревенскую школу привезли новые парты. Школа существует уже больше двадцати лет, а парт здесь еще никогда не было. В классе стояли длинные столы, вдоль них скамьи для учеников. А сейчас на каждых двух учеников будет парта. Как в городских школах. Так что начинаем жить по-человечески во всех отношениях. Когда привезли новые парты, посмотреть на них собрались все наши деревенские от мала до велика. Ребятишки, те просто онемели от восторга, а взрослые похвалили работу столяров: и материал хороший, и покрашены хорошо, а крышки даже лаком покрыты. Один наш колхозник, Терентий Худолей, уселся за парту и пошутил: «Раз такое дело, запишусь снова в школяры. Одно удовольствие на таких партах учиться». И я тоже сел за парту. Правда, она для меня теперь мала. Все же у меня на душе стало хорошо. И будто ребенку, мне захотелось почему-то понюхать парту. Пахнет она чудесно: запах смолы, краски, лака, такой веселый запах, что мне захотелось смеяться от радости, от…»

– Дальше уже ничего нет, – сказал следователь. – Тут как раз его и убили. Выстрел в окно – и конец.

– Стреляли из обреза? – спросил Яков.

– Из охотничьего ружья. Есть такая пуля «жакан», для крупного зверя.

– Метили в голову? – снова спросил Яков.

– Нет, в спину. Рана в области сердца…

– Надо найти убийцу.

– Постараемся, – не очень уверенно произнес следователь. – Видите ли, дело это нелегкое. Пока есть лишь подозрение, а доказательств никаких…

– И все же его надо найти, – повторил Чапичев.

Мы расположились на ночевку в классах, осторожно сдвинув к стене новые парты. С удовольствием растянулись на свежей, еще пахнувшей степным ветром соломе, положив рядом с собой винтовки. Сквозь дрему я увидел, что Яков поднялся и, взяв свою винтовку, направился к двери.

– Ты куда, Яша?

– Надо, – ответил он коротко.

Вернулся Чапичев уже на рассвете. Покряхтывая от усталости, улегся рядом со мной.

– Где ты шатался всю ночь?

– Надо было. Спи.

Но Каупинь не дал нам поспать. Прозвучала команда «Подъем!»

Несколько километров мы бодро, с песнями прошли по хорошо накатанной дороге. Вдруг Каупинь объявил, что отряду приказано штурмом овладеть большим селом Н. на подступах к Джанкою. Видно, взыграло ретивое сердце старого бойца, и он решил провести с нами военную игру.

По замыслу Каупиня мы должны были ударить по «противнику» с той стороны, с которой он нас не ждал. Мы, конечно, знали, что «противник» существует лишь в воображении Петра Яновича, знали, что в селе Н. нас вообще никто не ждал. Но Каупинь говорил обо всем этом так серьезно, так убежденно, что мы невольно поверили в существование бдительного, упорного «противника» и в необходимость «глубокого обходного маневра». Каупинь приказал отряду свернуть с дороги и повел нас по целине, по стерне, по бескрайней волнистой и зыбкой совхозной зяби. Часа три продолжался этот трудный марш-бросок. Мы были до крайности изнурены. Мокрые от пота, едва передвигали ноги. Страшно хотелось пить. Тем не менее, когда возле села Каупинь развернул отряд в цепь и крикнул: «За мной, в атаку!», мы очень быстро побежали за ним с криком «ура!». Откуда только взялись у нас силы!

Мы думали, что Каупинь будет в восторге от нашей боевитости, а он после «атаки» хмуро сказал:

– Хреновая у вас закалочка. Надо поставить на бюро вопрос о военной подготовке комсомольцев. Никуда вы не годитесь такие.

Вот тебе и на! Похвалил, называется.

Каупинь повел нас к сельскому артезианскому колодцу, разрешил утолить жажду, умыться и привести себя в порядок. Мне казалось, что ему даже смотреть на нас противно. Во всяком случае, вести нас таких дохлых в город он не пожелал. Мы столпились у колодца. Вода медленно текла из гнутой ржавой трубы, а нас было более ста человек. Кое-как Петру Яновичу удалось установить очередь. Я понял, что мне не скоро добраться до воды, и уселся у стены сарая. Яков куда-то исчез. Вернулся он минут через пятнадцать и тихо позвал меня:

– Пошли!

– Отстань. Сил больше нет. Садись отдыхай…

– Идем, не пожалеешь. Там тетка молока обещала. Холодного, из погреба.

Это было соблазнительно. Я поплелся вслед за Чапичевым.

– Вы куда? – окликнул нас всевидящий Каупинь.

– Мы сейчас, только оправимся, – крикнул в ответ Яков.

– Зачем ты ему соврал?

– Не беда. Скажи ему правду, так он не позволит. Он такой сухарь пересушенный… Не пойму, почему он ко мне придирается.

– Выдумываешь.

– Ничего не выдумываю. К тебе он не придирается, вот ты и говоришь… А меня позвал перед «атакой», протянул деревянную трещотку и сказал: «Чапичев, отдайте кому-нибудь винтовку, будете обозначать танковый пулемет». Я отказался. С какой это стати?

– Сам нарушаешь дисциплину, а валишь все на Каупиня.

– И ты туда же, – помрачнел Яков. – Не мог я отдать винтовку. Понимаешь, не мог.

– Представляю, как он рассердился.

– Такого рассердишь. На него ничего не действует. Только посмотрел на меня строгим взглядом и скомандовал: «Кругом, марш!» Я повернулся, но, видно, неправильно. Я же не знаю еще всех этих правил. А он командует: «Отставить!» и снова – «Кругом, марш!» Четыре раза возвращал меня, пока самому не надоело. Ну вот мы и пришли. Заходи, не стесняйся. Она добрая, эта тетка.

Тетка и в самом деле оказалась доброй. Встретила нас приветливой улыбкой:

– Заходьте, хлопчики, заходьте, дорогие. Смотри, как вас на военщине замордовали, бедненьких.

Голос у нее был грудной, певучий, голос степнячки-тавричанки. Она вынесла нам желтую глиняную кринку, покрытую бисеринками воды, и две щербатые фаянсовые чашки.

– Пейте на здоровьичко, родненькие. Может, хлебца вам? Ну как хотите. Пейте, пейте, у меня еще есть, не обедняю.

Мы пили холодное молоко, испытывая безмерное наслаждение, болтали о всякой всячине с доброй хозяйкой и любовались крохотными забавными цыплятами, которых водила по двору степенная, заботливая наседка.

– Чего это вы к осени цыплят завели, не поздно? – спросил Яков.

– Поздновато, конечно, миленький, – вздохнув, ответила женщина. – Но что поделаешь? Мы ведь только-только начали птицей обзаводиться.

– А раньше не держали?

– Почему же? Держали и раньше. Без этого в хозяйстве нельзя. Да ведь перегиб был. Забрали у нас все подчистую до последней цыплушки, – пояснила хозяйка.

– Да, перегнули, – задумчиво произнес Чапичев.

– Еще как перегнули, миленький. Так перегнули, что хребет у нас треснул. Думали, что не подымемся. Счастье наше, что взнуздали наконец этих самых перегибщиков. У нас тут уполномоченный был, Кареглазов. Ну прямо скаженный: кричит, ногами на нас топает, чтоб ему сейчас, в один момент полная коммуна была. Говорят, погнали Кареглазова из партии за перегиб. Может, слыхали?

– Про Кареглазова не слыхал, – ответил Яков. – Но думаю, что погнали. Обязательно погнали. Партия таких по головке не гладит.

– Значит, есть бог на свете, – сказала женщина.

– Не бог, а справедливость, – поправил Чапичев.

Тревожно закудахтала наседка, скликая цыплят. Хозяйка резко вскинула голову, всплеснула руками:

– Ой, лишенько мое, опять этот разбойник!

В небе над самым домом кружил коршун.

– Стреляйте его, окаянного, – закричала женщина. – Сбейте его, ворюгу!

– Сейчас, сейчас мы его снимем, – ответил Яков и щелкнул затвором.

Мне его шутка показалась неуместной. Чем это он собирается сбить коршуна? Холостыми патронами? Да и холостых уже нет – израсходовали. «Глупая шутка», – подумал я, с интересом наблюдая за маневрами степного разбойника. Видно было, что он уже высмотрел и наметил жертву. Теперь делал последний заход. Еще миг, и он ринется вниз, выхватит из стайки цыплят какое-нибудь крохотное, пушистое, трепещущее в предсмертном страхе тельце. Но неожиданно грянул выстрел, и с коршуном произошло что-то странное: его подбросило вверх, затем он несколько раз кувыркнулся через голову, словно голубь-вертун, и начал неудержимо падать, пока, к моему великому удивлению, не шлепнулся посреди двора. Я оглянулся. Яков открыл затвор, по пальцам его скользнул синий дымок, к ногам упала стреляная, слегка закопченная гильза.

– Вот так его! – воскликнула ни чуточки не удивленная случившимся хозяйка. – Так ему и надо, подлюке! Двух цыплят у меня стащил, разбойник. Так ему!

Лицо ее сияло. Вдруг женщина смолкла. В ее глазах появилась озабоченность.

– Начальник, – шепотом сказала она. – Кажись, за вами.

В воротах стоял наш командир Петр Янович Каупинь.

– Ну, сейчас начнется, – буркнул Яков.

Каупинь спокойным, ровным шагом подошел к распластанному на земле коршуну. Присев на корточки, двумя пальцами приподнял сбитого хищника, внимательно оглядел, и на тонких бледных губах его появилось какое-то подобие улыбки.

– Видишь, доволен, – шепнул я Чапичеву. – Похвалит.

– Он похвалит, – усмехнулся Яков.

Каупинь выпрямился, одернул гимнастерку и негромко приказал:

– Комсомолец Чапичев, ко мне!

Прижимая к бедру винтовку, Яков приблизился к командиру.

– Ваша работа? – спросил Каупинь.

– Моя.

– Хороший выстрел.

– Да, неплохой, – согласился Яков.

Каупиню это не понравилось.

– Не так отвечаете, – сказал он.

– Как умею.

– Комсомолец Чапичев, доложите, каким образом у вас оказался боевой патрон?

– Достал.

– Где достали?

– Это не имеет значения.

– Вы так думаете, Чапичев?

Яков промолчал.

– Ну хорошо, потом в этом разберемся, – продолжал Каупинь. – А зачем вам понадобился боевой патрон? Это, надеюсь, не секрет?

– Я думал… может, встречу этого… который убил Найду, – неохотно признался Яков.

– Вы так думали? Что ж, могли и встретить. Свободно могли встретить. Но допустим, вы встретились бы лицом к лицу. Что тогда? Вы бы выстрелили?

– Да, я бы выстрелил.

– Стрелять вы умеете, – задумчиво проговорил Каупинь. – Вот коршуна на лету в сердце поразили.

– Да, в сердце, – непроизвольно повторил за Каупинем Яков.

Я во все глаза смотрел на Чапичева. Таким я его еще никогда не видел. Это был новый, незнакомый мне человек. И еще меня прямо-таки потрясло сходство Якова с Каупинем. Не внешнее сходство, нет, а какая-то совсем непонятная мне общность между ними. Всегда горячие, всегда лучистые и добрые глаза Якова неожиданно стали такими же, как серые и холодные глаза старого латышского стрелка.

Этому я еще не знал тогда названия. Но я многого тогда не знал. Не знал, что Якову, да не только ему, а всему нашему поколению уже уготована солдатская судьба. Та самая, о которой мы пели песни, та самая, о которой мы так неясно и неопределенно мечтали, та самая солдатская судьба, которая летом грозного сорок первого года стала вдруг на длительное время судьбой миллионов и миллионов советских людей.