Текст книги "Здравствуй, Чапичев!"

Автор книги: Эммануил Фейгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Между деревьями мелькнуло что-то темное. Ни лица, ни фигуры мы не различили. Что-то мелькнуло на миг и сразу же растворилось в лесу.

– Стой! – крикнул Исаев и выстрелил. Последовал ответный выстрел, который едва не стоил жизни нашему командиру – пуля срезала ветку почти у самой головы Исаева.

Мы стреляли, перебегая от дерева к дереву. Стреляли бесцельно. Даже неясной тени, и той уже не было видно. Только выстрел и перебежка. Выстрел и перебежка. Не помню, сколько это длилось, сколько мы прошли. И патроны у нас уже были на исходе. Но нам повезло – у Сейфулы они кончились раньше. Нас отделяла от него в тот момент небольшая поляна; с нашей стороны – высокие сосны, а там, где Сейфула, густые заросли лесного ореха. Практически Сейфула был недосягаем: поляна простреливалась им вдоль и поперек. Только сунься – получишь пулю.

– Окружай! – скомандовал Исаев. Но нас было маловато для выполнения такого маневра – всего пять человек. Каждый понимал: пока мы обогнем поляну, пока зайдем Сейфуле в тыл, он, конечно, успеет уйти. Но Сейфуле уже некуда было уходить. Он понял это раньше нас. Мурза все реже и реже отвечал на наш огонь и вдруг выбросил на поляну карабин, а вслед за ним маузер и какой-то короткоствольный пистолет.

– Шабаш, выходи! – торжествующе весело крикнул Исаев.

В ответ ни звука.

– Ранен, – предположил Чапичев.

– А может, уходит? – испугался Исаев и выбежал на поляну. Чапичев вместе с ним. Они уже достигли центра поляны, когда, сверкнув в воздухе, шагах в пяти от них упал какой-то круглый предмет.

– Граната! – крикнул Исаев и мгновенно распластался на земле. – Ложись!

Яков почему-то медлил.

– Ложись, мать твою… – выругался Исаев и, схватив Чапичева за ногу, опрокинул его на землю. И в это время, раздвинув кусты, на поляну вышел с поднятыми вверх руками человек в простой одежде татарского крестьянина – круглая барашковая шапка, темная сатиновая рубаха, синие шаровары, на ногах шерстяные носки, перехваченные крест-накрест ремешками от постолов.

Так вот он какой, мурза Сейфула! Черные, будто обугленные губы, провалившиеся щеки, лихорадочный блеск глубоко запавших глаз и большая кровоточащая царапина на лбу.

Поравнявшись с «гранатой», Сейфула остановился и подбросил ее ногой.

– Консервная банка, не взорвется, – сказал он и расхохотался.

– Ах, дьявол его возьми, он еще смеется над нами!

Первым поднялся с земли Исаев и приставил к вздрагивавшей от смеха груди мурзы револьвер. «Застрелит», – подумал я. Но Исаев не выстрелил, только скрежетнул зубами и заорал как-то очень уж не по-мужски:

– Молчать!

– Подчиняюсь, начальник, – спокойно сказал Сейфула.

Яков поднялся неторопливо, не глядя на Сейфулу, отошел в сторону и принялся старательно оттирать обшлагом рукава зеленое пятнышко на колене. Признаться, выглядел он нехорошо. Смущенный взгляд какая-то совсем не чапичевская виноватая улыбка.

Сейфуле связали руки и повели к дому лесника где был телефон. Лесник отсутствовал, а молодая жена его, хорошенькая татарка лет двадцати, увидев незнакомых мужчин, скрылась в летней кухне. Дворовая собачонка свирепо облаяла нас, но Исаев на нее так прикрикнул, что она, поджав хвост, умолкла. Сейфулу посадили на скамью у стены дома. Мы стали полукругом с оружием наготове.

Исаев ушел в контору лесника. Мы слышали, как он сердито и нервно ругался с телефонисткой районной станции. Потом заговорил тише и почтительнее. Вернулся он к нам спокойный и даже веселый. Видимо, начальство похвалило его, и парень сразу подобрел.

– Сейчас вышлют машину с конвоем, – сообщил он.

– А я никуда не тороплюсь, – сказал Сейфула.

– Тебя не спрашивают.

– Зачем же на «ты»? Это что – знак дружбы?

– Шайтан тебе друг, – беззлобно буркнул Исаев. Он все еще пребывал в хорошем настроении.

– Развяжите мне, пожалуйста, руки, – попросил Сейфула. – Я ушиб плечо, очень болит.

– Ничего, потерпишь, – сказал Исаев.

– Слово офицера – не убегу.

– Развяжи! – вдруг сказал до сих пор угрюм молчавший Яков.

– Еще чего,– огрызнулся Исаев, но все же развязал арестованному бандиту руки.

Сейфула размял пальцами ушибленное плечо и что-то сказал Якову по-татарски. Яков не успел ответить.

– Что он говорит? – быстро спросил Исаев.

– Я думал, он татарин, – ответил за Чапичева Сейфула.

– Это не имеет значения.

– Смотря для кого, – возразил арестованный.

Собака лесника приблизилась к нам. Сейфула поманил ее пальцем.

– Пойди ко мне, песик, – позвал ее также Исаев и даже губами поцокал. Собака раздраженно шевельнула ушами. На Исаева она не посмотрела. А подошла к Сейфуле, который что-то говорил ей по-татарски, и доверчиво ткнулась мордой в его колени. Яков рассмеялся.

– Что он ей сказал? – спросил Исаев у Чапичева.

– Я просто позвал ее, – пояснил Сейфула. – Надеюсь, с собакой мне можно разговаривать?

– Разговаривай, мне-то что, – разрешил Исаев, но когда Сейфула снова заговорил с собакой, не утерпел, сказал Якову: – Переводи!

– Разрешите, я сам переведу, – предложил Сейфула. – Я сказал ей, что на своей земле даже собаки и то кажутся удивительно милыми.

– «На своей земле»? – презрительно проговорил Исаев. – Нет у тебя своей земли. И не будет.

– Вы меня не так поняли.

– А чего тут понимать? И ребятишкам понятно, зачем ты сюда полез. Голодной курице просо снится, а тебе отцовские имения. Только номер не прошел и не пройдет. Как говорится, видит око, да зуб неймет. Слышал такое?

– Ошибаетесь, начальник, – возразил мурза. – У меня нет здесь имений. Отец проиграл и прокутил их еще до того, как я родился. У меня тут ни кола ни двора.

– А за что ты тогда кровь людскую проливаешь, за что жизнью своей рискуешь?

– Идея!..

– Идея? – Исаев хотел рассмеяться, но смех у него не получился, только вырвались из горла какие-то гортанные звуки. – Дать бы тебе как следует разок, и вся идея из тебя мигом вылетела б. Да и нет ее у тебя. Откуда, какая может быть идея у бандита?

– Странно слышать такое от коммуниста, – сказал Сейфула. Он, видимо, уже смирился со своей участью и говорил теперь совсем «по-мирному». Тонкими пальцами гладил прикорнувшую у его ног собаку и задумчиво поглядывал то на безоблачное небо, то на тоненькую молоденькую яблоню, посаженную лесником у порога своего дома.

– Присмирел, бандюга, – проговорил, глядя на него, один из бойцов нашей группы. – Христосик, да и только. А ведь совсем недавно каждого из нас готов был живьем проглотить…

– А ты что думаешь, теперь он другим стал? Нет, брат… Такой не переменится, – отозвался Исаев. – Дай ему волю, он всех до единого, всех, кто встанет на его пути, перережет. Для него и ему подобных нет ничего святого.

Исаев говорил тихо, но с трудом сдерживал себя.

– Это вы верно изволили заметить, – подтвердил Сейфула. – Для достижения своей цели я готов на все. В этом мы с вами одинаковы.

– Врешь, не одинаковы! – уже не в силах сдержать свою ярость, закричал Исаев. – Ты бандит, всю жизнь свою за людьми охотился. Всю жизнь людей убивал. Так и помрешь бандитом. А я слесарь… Шестого разряда слесарь, слышишь?.. Я вот этими руками могу машины делать, людям пользу приносить. А ты мне мешаешь, гад, лезешь в мою жизнь, и я должен за тобой, сукиным сыном, по лесу гоняться. Но я тебе не охотничья собака, будь ты трижды проклят…

– Все правильно, не возражаю, – сказал Сейфула. – Только о собаках вы зря так. Собака – добрый зверь. Это человек – дрянь, а звери…

– Пой, пташка, пой, – прервал его Исаев. – Слыхали мы такие оперы. Может, еще каяться начнешь в своих грехах, кровопийца? Ну что ж, кайся, а то не успеешь, времени тебе в обрез осталось.

Сейфула промолчал. Опустил глаза, задумался. Затем вдруг спросил Якова:

– Скажите, если не секрет, вы давно служите?

– Не секрет, – ответил Яков. – Четыре года. Но я не служу, а выполняю свой гражданский долг.

– Допустим, что так. Но все равно вы профессиональный солдат. И как солдату вам повезло. Можете благодарить судьбу, что наши пути скрестились. Вам это пригодится.

– Надеюсь, пригодится, – сказал Чапичев. – А что касается судьбы, я на нее не в обиде. Спасибо ей, что она меня с вами столкнула. Честно говорю, спасибо. Я боец, а бойцу полезно вот так, с близкого расстояния, приглядеться к врагу. Да еще к такому непримиримому.

– Нас только смерть может примирить, – подтвердил Сейфула.

– Ну что ж, видно, что так! – согласился Яков. – На этот счет я не заблуждаюсь. Видно, что ничем другим вас не усмиришь.

Послышался натужный гул идущего в гору автомобиля. Сейфула приподнялся.

– Сиди, – прикрикнул на него Исаев. – Встанешь, когда прикажут.

Подъехала машина с конвойными.

– За вашей группой идет машина, скоро будет, – сказал начальник конвоя и умело связал Сейфуле руки.

– Ну, желаю удачи, солдат, – повернулся Сейфула к Якову. – Может, еще встретимся.

– Вряд ли.

– На войне всякое бывает, – продолжал Сейфула. – А война скоро будет. И не такая, как наша сегодняшняя перестрелка. Это что, детская игра. Я говорю о большой войне, настоящей. Вот тогда, даст бог, и встретимся в бою.

– Твоя песенка спета. Ты уже отвоевался, – вмешался в разговор Исаев.

– Вы так думаете? – усмехнулся мурза. – Это ведь бог решает, а не мы с вами. Но даже если так. Что ж! У меня сын растет. Пятнадцатый год пошел молодому воину. Я не довоюю – он за меня довоюет.

– Мы с пацанами не воюем, – отрезал Исаев.

– А он уже не ребенок. Я в его годы сражался, и неплохо.

– Что за разговоры! – спохватился начальник конвоя. – Арестованный, в машину!

– Ну и дьявол, – произнес Исаев, когда машина скрылась за поворотом лесной дороги.

– Да, не ангел, – тихо проговорил Яков и, помолчав мгновение, спросил: – Его расстреляют?

– Нет, цацкаться с ним будут. Лектором назначат для таких, как ты, – засмеялся Исаев.

Яков не ответил. Не улыбнулся. Не принял шутки. Я давно не видел его таким серьезным.

Мне почему-то так и не привелось после поговорить с Чапичевым об этом эпизоде. Но я уверен, что он произвел на него огромное впечатление. В ту пору Яков созревал как воин. Он остался на сверхсрочную службу в армии не потому, что не было для него иного места в жизни, а потому, что чувствовал и сознавал: война не за горами.

В Германии уже два года властвовал Гитлер. С каждым днем над миром вое больше и больше сгущались военные тучи. И Яков хотел встретить военную грозу во всеоружии. Он, как гончар, формировал, лепил, обжигал свой характер, свою душу для войны. Я думаю, что он и в самом деле был благодарен судьбе за то, что она еще в предгрозовые дни скрестила его солдатский путь с путем мурзы Сейфулы – противника сильного, смелого и убежденного. Эта встреча рассеяла у него, как и у каждого из нас, иллюзию насчет того, что будущий наш противник глуп и труслив, жалок и слаб.

Яков был умным человеком. И необыкновенно чутким. Он доверял своему уму и сердцу. И правильно делал, что доверял. Они его не подвели.

БЕССМЕРТИЕ ПРОХОРА ИВАНОВА

Двадцать пятого августа 1935 года в газете «Правда» была опубликована небольшая телеграмма из Крыма. Привожу ее полностью:

«Армянск (Крым). 24 августа.

Кузнец колхоза «Красный полуостров» Иван Павлов, собирая картечь в обмелевшем Сиваше, обнаружил тело красноармейца, убитого белогвардейцами в бою под Перекопом в 1920 году.

Находясь в пропитанной солью тине, труп хорошо сохранился. На теле отчетливо видна шрапнельная рана в области сердца.

В одном сохранившемся документе сказано: «Дано сие удостоверение от сельского совета А…ской волости, …ской губернии, Прохору Иванову, 1901 года рождения, который действительно мобилизован приказом Советской власти на действительную военную службу в ряды Красной Армии».

Тело бойца Красной Армии перевезено в Армянск. Погибший в бою 15 лет назад красноармеец Прохор Иванов похоронен с воинскими почестями».

Это давнее, почти уже позабытое событие. И хотя в свое время о нем много писали (Демьян Бедный посвятил памяти погибшего бойца поэму), теперь об этом мало кто знает. Разве только историки и литературоведы.

Но тогда, летом тридцать пятого года, нас необыкновенно взволновало это короткое сообщение о жизни и смерти красноармейца Прохора Иванова.

В лагере дивизии состоялись митинги, комсомольские и партийные собрания, посвященные памяти Иванова. Кто-то высказал предположение, что Прохор наш однополчанин, боец нашей дивизии, которая в двадцатом участвовала в штурме Перекопа. И хотя это было лишь предположение, догадка, ничем не подтвержденная, все равно мы поверили в легенду, потому что хотели верить. Прохор Иванов сразу стал каждому из нас роднее и ближе. Однополчанин! Этим все сказано.

Для участия в похоронах героя гражданской войны командование дивизии направило в Армянск несколько подразделений, в том числе и батарею, в которой служил Яков. Вейсу и мне, как «историкам», начподив Кубасов тоже разрешил поехать.

Вместе с джанкойскими комсомольцами (Армянск и Перекоп входили в наш район) мы стояли в почетном карауле у гроба. В назначенный час траурная процессия двинулась к месту захоронения. Пятнадцать лет эта степь не слыхала артиллерийской канонады. И вдруг грянули орудийные залпы – один, другой, третий… Салют в честь героя Перекопа, в честь девятнадцатилетнего крестьянского паренька, погибшего в борьбе за власть Советов.

Яков стоял у своего орудия на положенном ему месте и, подняв над головой правую руку, застыл в ожидании исполнительной команды командира батареи. Сейчас тот произнесет зычным молодым голосом: «Огонь!» – и Яков, резко опустив руку, повторит это короткое, как выстрел, слово. Мне не понравилось выражение лица моего друга. Какое-то очень уж деловитое. Казалось, что Яков всецело поглощен лишь одной заботой: только бы не опоздать с исполнением команды, только бы не замешкаться. Конечно, залп должен быть одновременным, дружным, иначе это не залп. Я не раз слышал от Чапичева, что истинный огневик вкладывает в выстрел всю свою душу. Но почему такая деловитость?

Неожиданно, за секунду или две до выстрела, я увидел глаза Якова. Странные они были. Словно незрячие, как у слепца. Казалось, что их повернули зрачками во внутрь для того, чтобы они глядели в душу Якова, и больше никуда. «Сочиняет стихи», – обрадовался я. Обрадовался, потому что, потерпев неудачу с песней, Яков перестал писать стихи.

Недели за две до выезда в Армянск он сказал мне:

– Побаловался и хватит. Поэзия – штука серьезная, она баловства не терпит.

– Почему же баловство? – возразил я тогда. – Ты же любишь поэзию?

– Люблю, но что из того. Я ее люблю, она меня нет. Любовь без взаимности. Ничего хорошего от такой любви не родится. Только пустая трата времени. А время мне для другого нужно. Мне очень много надо работать, учиться, чтобы стать настоящим артиллеристом.

– Ну что ж, работай, учись, – сказал я. – Желаю тебе стать командующим артиллерией. От души желаю, честное слово. Но пиши, черт тебя побери, пиши. Кстати, могу тебе напомнить, что жил на свете такой артиллерийский офицер Лев Николаевич Толстой. И Лермонтов Михаил Юрьевич, тоже военный. Как видишь, одно другому не мешает, Яков.

– Знаю, им не мешало. Но это же Лермонтов и Толстой. Гении. Какое может быть сравнение? Мне бы с артиллерийским делом справиться, и то слава богу. И ты лучше не тревожь мою душу. Я уже решил, сделал выбор.

– Не торопись, Яша, прошу тебя. Лучше доверься сердцу, оно само выберет.

– Ой ли? – произнес Яков. И так тяжко, так печально он вздохнул, что я вовсе расстроился.

Не мог я тогда знать, что выбора у Якова не будет, что уже, в общем, все решено и за него, и за меня, и за всех нас, как говорил иногда сам Яков: «Решено, подписано и точка поставлена»…

Вечером мы сидели у железнодорожной насыпи, ожидая, пока за нашим эшелоном придет из Джанкоя паровоз. В вагонах беспокойно топтались и беспрерывно ссорились сытые, избалованные батарейные кони. Вдоль эшелона прошел, размахивая красным фонариком, невидимый в темноте сцепщик. Красноармейцы вполголоса пели какую-то украинскую песню. Яков соорудил небольшой костерик и при его свете стал что-то быстро записывать в тетрадь.

– Стихи? – спросил я.

– Нет, так просто, мысли и впечатления.

– А я думал стихи.

– Не получился стих, – вздохнул Чапичев. – Плохо вышло, коряво. А об этом нельзя писать плохо.

К костру подошли Миша Вейс и командир батареи Колесников. Они принесли большой арбуз и несколько дынь.

– Трофеи?

– Подарок, – сказал Вейс. – У меня тут знакомый баштанщик.

– Угощайтесь, хлопцы, – предложил командир.

– С удовольствием, – ответил Яков и достал из кармана складной нож. – Пить хочется.

– Как будто не жарко, – заметил командир батареи.

– Это у меня от волнения. Я, как волнуюсь, всегда во рту пересыхает.

– А чего ты волнуешься? – спросил Вейс. – Что-нибудь случилось?

– Так, всякое.

– Да, денек сегодня волнительный, – сказал командир, вытряхивая семечки из арбузной скибки. – Такой день не забудешь. Я с бойцами беседовал – переживают хлопцы. Все о Прохоре Иванове говорят. Такую дискуссию развели. Сотни вопросов задают, за год не ответишь.

– Вот бы написать книгу об этом пареньке, – задумчиво проговорил Вейс.

– А ты напиши. Стоящее дело, – поддержал его Колесников.

– Легко сказать: напиши. А как напишешь? Книга – это, брат, книга. А тут материала на две странички. Остальное неизвестно. Все – загадка. И уцепиться не за что. Вот если бы знать, откуда он родом?

– Может, еще узнают, – сказал Колесников. Говорят, ученые сюда приехали, они докопаются.

– Тогда другое дело… Мне бы только адресок. Даже не очень точный. Остальное я сам найду. Может, родные его еще живы. А может, он жену и детей оставил.

– Откуда жена и дети? Ему же было всего девятнадцать лет.

– В деревне рано женятся.

– Я сам деревенский, и, слава богу, двадцать шестой годок пошел жениху, – рассмеялся командир батареи.

– Вы, товарищ командир, не в пример, – сказал Вейс. – Вы военный интеллигент, а интеллигенты поздно женятся. Ну, допустим, что паренек этот не был женат. Но какая-нибудь родня у него должна быть.

– Определенно. Как же без родни? У меня, например, в деревне родичей хоть отбавляй.

– Вот об этом я и говорю. Ох, братцы, какая книга может получиться. Одну главу я уже почти целиком вижу. Представляете, темная осенняя ночь, а Прохор идет через Сиваш. Холодная вода по пояс, и он держит винтовку над головой, бережет ее от воды…

– Это точно, – подтвердил Колесников. – Винтовку нашли рядом с ним. С примкнутым штыком.

– Вот видите, значит, я себе точно все представляю, как в жизни. Я слышу, как вокруг него свистят пули и зловеще воет картечь. Вдруг ослепительная вспышка, удар, и Прохор Иванов падает грудью вперед. Холодные воды Сиваша смыкаются над ним. Но, может, все это слишком красиво, товарищи, может, строже надо?

– Ну, красиво, а что в этом плохого, – сказал командир батареи. – Геройское – это и есть красивое. А как же по-другому? По-моему, так все и было. Все в точности. Когда Павлов нашел Иванова в Сиваше, он так и лежал головой к крымскому берегу.

– Это же прекрасно: головой к крымскому берегу, – проговорил Вейс. – Лицом к врагу. Лицом к победе.

– Все правильно, но слова не те, – сказал Яков.

Я думал, что Вейс начнет спорить с Яковом. Но, к моему удивлению, он согласился.

– Пожалуй, верно, не те слова. А что, братцы, если так повернуть?..

– Что значит, повернуть? – возмутился Колесников. – Ты правду пиши, а не поворачивай ее так и этак. За такое вертунов по рукам бьют.

– А я как раз правду и ищу. За что же меня по рукам? Вы лучше послушайте… Представляете? Темная осенняя ночь. В полки поступил приказ форсировать Сиваш и опрокинуть Врангеля. Командиры и коммунисты идут впереди с возгласами: «Даешь Крым! Смерть черному барону!» Холодная вода по пояс. Вокруг свистят пули и зловеще воет картечь. А Прохору Иванову всего девятнадцать лет. Он совсем мальчик, простодушный, тихий мальчик из глухой лесной деревушки. Прохора только недавно призвали в армию, и сейчас он идет в свой первый бой. Ему страшно. Жутко и страшно.

– Отставить! – сердито произнес командир батареи. – О героях так не пишут.

Но Миша увлекся. Остановить его было уже трудно.

– Это мы сейчас говорим: Прохор Иванов – герой. А он в те минуты думал совсем о другом и вовсе не помышлял о геройстве, – уверенно сказал Вейс.

– Сомневаешься, значит? – спросил Колесников.

– Нет, не сомневаюсь. Я только хочу понять сущность героического.

– Вот это и есть геройство, когда боец, выполняя приказ, беспрекословно идет в огонь и в воду. Без страха, без сомнения идет. И бережет оружие, а не себя. И не дрожит за свою шкуру. И пули врага встречает не задницей, а грудью. И падает лицом к врагу, или, как ты сам говоришь, лицом к победе. А теперь сомневаешься, товарищ Вейс. Не ожидал.

– Я же сказал, товарищ командир, что не сомневаюсь. Прохор Иванов – герой и заслужил бессмертную славу. Но я хочу написать о нем и должен добраться до сути. Вот я думаю…

– Послушай, Миша, уступи мне эту тему, – неожиданно попросил Яков. – Будь другом, уступи.

Все мы рассмеялись кроме оторопевшего Вейса.

– А в самом деле, Вейс, уступи ему, что тебе стоит, – посоветовал Колесников.

– Что это значит, уступи? Не понимаю, – обиженно пробормотал Вейс. – Ну творческое соревнование – это другое дело. Пусть он пишет, и я напишу. А там посмотрим.

– Уступи, уступи, – уже серьезно и настойчиво сказал командир. – Ты, конечно, напишешь, не сомневаюсь. Красиво напишешь. Но только Чапичев вернее напишет. Потому что у него самого душа геройская. Это я чувствую.

– Да что вы, товарищ командир, – смутился Яков. – Какой из меня герой? – Он осторожно притронулся к руке Вейса. – Ты не обижайся, Миша, пиши ты. Напишешь, я первый радоваться буду. А я ведь только попробовать хотел. Взволновало меня все это, так взволновало… Пятнадцать лет лежал Прохор Иванов в своей сивашской могиле, пятнадцать лет молчал, и рот его был забит соленым илом. Так кто-то же должен сказать за него. Сказать о том, как он жил, как сражался, как умер, о том, что бессмертны Ивановы, погибшие за народную правду… Кто-то должен это сказать, обязан. Может, конечно, не я. Скорее всего не я. Боюсь, пороху не хватит. Ведь это такой должен быть стих! Такой…

– А ты сначала попробуй, – посоветовал командир. – Вдруг сможешь. Чего заранее паниковать!..

– Нет, не выйдет, не смогу, – тихо проговорил Яков. – Может, позже когда… Когда силы наберутся. Может, тогда…

В вагоне, возле которого мы сидели, между конями разразилась драка. Бешеный топот копыт по деревянному настилу, свирепый храп, злобное победное ржание и тонкий, почти мышиный писк. Яков вскочил на ноги. В этом вагоне размещалась его орудийная упряжка.

– Сердюк, что там у тебя?

– Опять Рыжий, товарищ командир… Всех коней, сатана, перекусал. Убить его, гада, мало.

– Беда мне с этим Рыжим, – сказал Яков и побежал к вагону.

– Кнутом его хорошенько, – посоветовал вдогонку командир и рассмеялся. – Не послушается Чапичев. Он такой. Еще ни разу коня не ударил. Кнут презирает. Зачем, говорит, мне кнут, если конь меня и так понимает. Иной раз подумаешь: ну и чудак человек. Одним словом, поэт.

– Он не чудак, товарищ командир, – сказал Вейс. – Побольше бы таких чудаков на свете.

– Насчет всего света не знаю. Я пока батареей командую. И потому не возражаю: пусть у меня на батарее будет побольше таких. Не возражаю…

Некоторое время мы слышали голос Якова, то грозный: «Вот я тебе. Назад! Осади, рыжий дьявол!», то ласковый, почти нежный: «Ну, ладно, будет тебе, дурачок, успокойся. Вот так, умница ты моя, вот так!» Вскоре все затихло. Видно, Яков усмирил Рыжего, вернее уговорил.

Где-то далеко в степи послышался протяжный гудок паровоза.

– За нами идет, – сказал Вейс. – Из Юшуни.

Командир поднялся, сложил ладони рупором и крикнул:

– Батарея, стройсь!