Текст книги "«Красин» во льдах"
Автор книги: Эмилий Миндлин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
– Капитан!
– Я капитан.
– Я вижу людей.
Капитан зорко всматривался туда, куда тянулся указательный палец правой руки вахтенного начальника.
Он боялся поверить себе и все же признался:
– Я вижу одного человека!
– Там не один, там две или три точки, которые идут навстречу. Капитан, это люди!
И Эгги, холодный, спокойный Эгги, который всегда уверял, что природа совершила ошибку, наделив человека нервами, видел людей.
– По-моему, один сидит на снегу, – говорил он. – Вот он встал. Он поднимает руки. Другой стоит рядом. Он машет шапкой.
Сирена кричала истошным голосом. Она надрывалась, звала и населяла неживую пустыню призрачными людьми.
Капитан Эгги ущипнул себя за кончик уха и спросил у вахтенного:
– Вы сколько не спали, Август Дитрихович?
– Три ночи.
– Кончайте вахту и заваливайтесь на койку. Спите до тех пор, пока не почувствуете, что у вас нет никаких нервов. Я сделаю то же самое. И больше чтоб это не повторялось!
Вахтенный и капитан посмотрели один на другого. Обоим было смешно и стыдно. Капитан недоумевал, как это он мог до такой степени распустить свои нервы. Медлительный, невозмутимый Брейнкопф, не смотря на капитана, стоявшего рядом на мостике, ворчал, что ничего подобного раньше не мог себе представить.
Кап-Платен горбился и поднимался над сверкавшей пустыней. На Кап-Платене могли оказаться люди, которых искал весь мир. Впрочем, они могли оказаться также на Парри или просто на льду, за торосами.
Следующий вахтначальник также тянул деревянную ручку сирены, наполняя волнующим криком безмолвие, которое отвечало эхом. Сирена звучала торжественно и волнующе, она звала людей в этом безлюдном бело-голубом прекрасном и страшном мире.
Большой белый медведь медленно шел на огромном расстоянии от корабля. Собственно, он был не белый, а желтый. В зоологических садах цвет белых медведей белый. На льдинах Ледовитого океана я видел только желтых белых медведей. Вдруг желтый белый медведь остановился. Он уставился на ледокол удивленным взором, И все белые медведи, которых после мы встречали в пути, смотрели на нас не со страхом, не с ужасом, во всяком случае не со злобой, а с удивлением.
В этот момент вахтначальник опять потянул деревянную ручку сирены. Опять бело-голубой мир наполнился диким плачем. Мы видели, как рванулся напуганный зверь, как сначала побежал он, смешно переваливаясь, между торосами, оставляя в стороне полыньи. Затем снова остановился, опять долго смотрел и, опять повернувшись, уже не спеша стал уходить, становясь все меньше и меньше, совсем маленьким желтым пятнышком. Пятнышко двигалось к черным отрогам Кап-Платена.
И опять не было ничего, кроме льда, неба, и рыжих медвежьих следов на льду, и солнца, которое заливало окружающий мир исступленной, болезненной желтизной.
Льды движутся в океане, подчиняясь законам, над которыми бился неутомимый Березкин, гидрограф и метеоролог красинской экспедиции. Бывало, что за сутки громаду «Красина», весом почти в десять тысяч тонн, неподвижно застрявшую среди льдов, вместе со льдами уносило куда-нибудь к северу миль на пять, а то и на восемь, на десять.
Были дни, когда в тяжелой борьбе с голубой и зеленой твердью нам удавалось продвинуться в течение часа на две мили вперед, но приходил в кают-компанию Березкин и всех огорчал известием, что за этот же час льды отнесли нас на милю назад.
В два часа утра 2 июля капитан Эгги, стоя у телеграфа на капитанском мостике, перевел рычаг телеграфа на «стоп».
Лед впереди «Красина», под самым носом стального черного корабля, был изрезан. На нем глубокой раной лежал след красинского наскока. Все же израненный и исцарапанный лед выдержал тяжесть десяти тысяч тонн корабля, а корабль, бессильный его одолеть, беспомощно откатился обратно, увлекаемый собственной тяжестью.
Пономарев стоял рядом с Эгги. Еще прежде чем Эгги отдал приказ застопорить машины, Пономарев, глянув на то, что происходило под носом ледокола, огорченно покачал головой и, не отрывая взора от форштевня корабля, произнес:
– Карл Павлович, плохо!
Вместо ответа Эгги остановил корабль, и безжизненное судно вмерзло в бело-голубую поверхность твердого океана.
Был третий час утра 2 июля. Капитан Эгги, начальник экспедиции Самойлович, Чухновский и Орас заперлись в каюте у Самойловича на носу корабля. Решался вопрос: как быть дальше?
– До сих пор нам удавалось делать два узла, – говорил капитан Эгги. – И это при полном напряжении всех машин. Но, в то время как мы делали два узла, то есть проходили две мили в час, льдами нас относило на одну милю назад. Наша скорость равнялась одному узлу. За час, предшествовавший остановке, мы прошли расстояние, равное половине длины корпуса корабля. Мы дальше идти не можем.
Потом Чухновский говорил о том, что наступил момент, подходящий для выгрузки самолета на лед и начала воздушной разведки.
Летчик предложил «Красину» подойти к ледяным полям берегового припая и выгрузить на лед самолет и всю летную партию.
– Здесь на льду будет создана база, с которой мы сможем вылететь на помощь группе Вильери.
О том, что происходило за «закрытыми» дверями совещания, становилось известно и нам, журналистам. Решение еще не было принято, как мы уже знали о предложении Чухновского и, признаться, всячески приветствовали его. Кое-кто из нас стал было даже готовить текст очередных радиопосланий в Москву о создании авиационной базы на льду берегового припая. Однако эти товарищи слишком поторопились. Когда совещание руководства кончилось, нас известили, что предложение Чухновского признано преждевременным. Самойлович и Орас настояли, чтобы от выгрузки самолета пока воздержаться и кораблю попытаться с севера обойти Семь Островов.
Чухновский согласился со своими товарищами, и решение, таким образом, было единогласным.
Надежд на обход Семи Островов оставалось, правда, немного. Наши радисты связались с «Читта ди Милано» и запросили итальянцев, не известно ли им состояние льдов к северу от Семи Островов? Увы, ответ был неутешительным.
Я привожу этот печальный ответ:
«Наши самолеты летели к северу и востоку от Кап-Платена до Лей-Смита. Они могли видеть Семь Островов, но туман не позволил наблюдать состояние льда к северу от этих островов. Однако они могли видеть, что состояние льда ухудшалось по направлению к северу».
Обойдем ли мы эти зловещие Семь Островов?
Радио не приносило нам утешения. Единственной приятной новостью в этот день было сообщение норвежцев о том, что они ведут энергичные поиски Руала Амундсена и двух его спутников в районе Медвежьего острова. Никто не сомневался, что авария самолета Амундсена могла произойти только в этом районе. Норвежский крейсер «Тореншёльд» искал Амундсена к северо-западу от Медвежьего острова. Красинские матросы знали, что все радионовости поступают ко мне, так как на моей обязанности было составлять бюллетени. Поэтому стоило мне показаться на палубе или в матросском кубрике, как меня тотчас же обступали и начинали расспрашивать, что сообщают с «Тореншёльда» и нет ли надежд на спасение великого норвежца.
Само собой разумеется, имя Руала Амундсена было среди нашего экипажа более популярно, чем имена аэронавтов дирижабля «Италия».
В ушах каждого из нас продолжал звучать незабываемый крик простых норвежских людей, когда мы шли вдоль берегов Норвегии:
«Спасите нашего Амундсена!»
Этот крик невозможно было забыть.
Но, увы, об Амундсене ничего не было слышно, так же как и о его молодом соратнике Финне Мальмгрене.
Не удастся ли нам найти группу Мальмгрена к северу от Семи Островов? Решение обходить эти острова уже было принято. Но наступила пауза для подготовки к очередной схватке со льдами. И, пока «Красин» стоял на месте, Воронцова, Суханов, радист Добровольский и я решили по штормтрапу спуститься на лед. Впервые на арктический лед!
Что касается Воронцовой, то можно не сомневаться, что она оказалась первой в истории женщиной на льду в районе Семи Островов!
Снег был твердый. Когда его сжимали в руке, он вовсе не разжижался, а оставался сухим, упругим комком. Воронцова подошла к большому торосу, разгребла снежный покров руками, одетыми в рукавицы, и из места, которое она разгребла, полилась нежнейшая светящаяся голубизна. Все время, что «Красин» стоял возле этого куска ледяной пустыни, торос продолжал светиться, как громадная синяя лампа, излучающая голубизну.
Невдалеке бледно зеленела просторная полынья, у края которой лежал черный тюлень, спокойно рассматривавший нас. Мы шли к тюленю, проваливаясь в снегу, стараясь не разговаривать, чтобы не испугать зверя.
Тюлень смотрел на четверых, которые шли к нему, и не двигался. Приятно было ходить по большому пространству, хотя пространство было обманчиво, почва под ногами проваливалась и то, что служило почвой, в действительности – только вода океана, обращенная в лед.
С мостика корабля раздался тихий свист. Мы оглянулись. На мостике стоял штурман Бачманов, направлявший винтовку в сторону тюленя.
После выстрела тюлень заметался на брюхе, ударял блестящим хвостом по льду и бешено крутил головой. Бачманов выстрелил снова. Тюлень рванулся и бухнул в полынью. Он остался лежать в зеленой воде, перевернутый на спину, окрашивая кровью зелень воды. Убийство животного было бессмысленным. Мы чувствовали себя виноватыми в том, что не помешали Бачманову.
Не сговариваясь, молча пошли обратно. По штормтрапу взобрались на борт и в последний раз взглянули на необыкновенный торос, который светился, как большая синяя лампа.
В кают-компании Джудичи произносил очередную громкую речь о «современной гуманной цивилизации».
Джудичи, итальянец по национальности, не был поклонником Муссолини. Время от времени он позволял себе кое-какую критику и шуточки по его адресу. Но это не мешало ему сотрудничать в одной из самых больших газет фашистской Италии. Он был ее берлинским корреспондентом, и весть о гибели дирижабля «Италия» застала его в Германии. На нас он производил впечатление человека без каких-либо твердых политических убеждений. Возможно, он предпочел, чтобы его газета была какого-либо другого направления, но, если газет другого направления в Италии нет, что ж, приходится сотрудничать в тех, что есть!
Спор в кают-компании разгорался. Мы все, советские журналисты – Шпанов, Южин, Суханов, корреспондент «Комсомольской правды» Кабанов и я, – стали ему возражать. О какой гуманной цивилизации может быть речь, когда Европа ощетинивается частоколом вооружений! Пораженная в первой мировой войне, Германия изнемогает под тяжестью репараций, которые наложили на нее победители. В самой Германии уже нарождается темное движение нацизма, зловещее имя Гитлера уже начинает мелькать в газетах. Страны отгораживаются одна от другой. Весь мир представляет собой картину раздоров и несправедливости. Китай разодран на части изменниками генералами, истекает кровью в многолетней гражданской войне. Политические убийства становятся обычными в странах «гуманистической» Европы…
Но Джудичи потирал руки, весело улыбался и говорил, что так это все и нужно. Если бы всего этого не существовало на свете, что бы тогда делали журналисты? О чем тогда писать?
О чем? Ну, у нас, советских журналистов, всегда есть о чем писать и помимо войн, убийств, репараций. И, не будь на свете всех этих зловещих явлений, мы еще больше смогли бы писать о том, что нас увлекает. Я напомнил о Днепрострое, который только-только начинал тогда строиться. Ровно год назад – в июле 1927 года – я побывал в Кичкасе, у города Запорожья, и описал места, где должна быть воздвигнута самая большая в Европе плотина и залиты знаменитые днепровские пороги.
Джудичи рассмеялся так, что чуть не подавился дымом сигары. Днепрострой? Да, он уже читал об этом в европейских газетах. Великолепный блеф! Но ведь тут собрались журналисты. Зачем же нам обманывать друг друга? Мы-то между собой можем признать, что никакой Днепрогэс никогда не будет построен! Все это только пропагандистская выдумка! Россия слишком, слишком бедна, чтобы всерьез думать о создании самых больших в Европе гидроэлектростанций!
Убеждать его? Продолжать спорить? Не стоило. Погодите несколько лет, синьор Джудичи, и тогда посмотрим, в состоянии ли отсталые русские построить Днепрогэс, который вам кажется только пропагандистским блефом! Сейчас нас всех интересует другое: удастся ли нашему «Красину» обойти обледенелые Семь Островов? Не придется ли нам с вами зазимовать во льдах Арктики, синьор Джудичи?
В десять часов тридцать минут утра 2 июля «Красин» двинулся в обход Семи Островов.
Казалось, что нам начинает везти. Ветер с востока неожиданно расширил пространство чистой воды между ледяными полями – путь во льдах был открыт. Наиболее легковерных или, вернее, наименее опытных из нас уже окрыляла надежда, что еще недолго – и ледокол пойдет чуть ли не по чистой воде и мы достигнем группы Вильери на льдине. В самом деле, за первые пять часов мы прошли более пятнадцати миль! Не так уж плохо для плавания далеко за восьмидесятой параллелью северной широты, среди дрейфующих льдин да еще до начала настоящего полярного лета!
В двух милях от крошечного, покрытого снегом и льдом острова Росс пришлось остановиться на два часа для небольшого ремонта: ставили новые соединительные болты на валу правой машины. Пожалуй, даже не всему экипажу была известна причина кратковременной остановки. Мы уже привыкли к временным остановкам во льдах. Однако за эти два часа ледовая обстановка несколько изменилась. Лед, как заметил вахтенный штурман, достиг сплоченности 9 баллов, то есть стал уже весьма серьезным противником даже для нашего ледокола. Но все же он еще не был непроходим, и с двух-трех наскоков «Красин» без особенного напряжения раскалывал и раздвигал ледяные поля площадью в 300–400 метров и проходил между ними.
Наконец-то Семь Островов, эти черные, покрытые льдом глыбы базальта, остались к югу от нас! Мы находились на север от них, но было преждевременно торжествовать. С каждой минутой ледяные поля становились все более мощными. Толщина льда достигала уже полутора и даже двух метров. Далеко не всегда удавалось ледоколу продавить лед такой толщины. Бывало, он налезал на него по три, по четыре раза, по пять раз и в конце концов вынужден был отступать, искать нового пути, в обход. А тут еще ослабли соединительные винты гребного вала – и снова вынужденная остановка во льдах.
Радио не приносило сколько-нибудь значительных новостей. Но к концу дня 3 июля я вывесил очередной бюллетень, по счету уже восьмой.
Хотелось поднять дух экипажа, с отчаянием смотревшего на упорную борьбу «Красина» с тяжелыми льдами. И, помимо малозначительных радиоперехватов, я поместил в бюллетене заметку под крупным заголовком: «Мы приближаемся к цели».
«К 16 часам 3 июля расстояние между «Красиным» и лагерем бывших спутников Нобиле выражалось в 70 милях. К 18 часам сегодня получены сведения, что лагерь благодаря ветрам и течению приблизился к ледоколу на 6 миль. Таким образом, до нашей ближайшей цели остается 67 миль, так как течением ледокол был немного отнесен назад».
Увы! Это сообщение ненадолго могло обнадежить красинцев. На их глазах продвижение во льдах замедлялось с каждым метром. Лед быстро сжимало. Толщина его была уже не меньше двух метров. На беду, повалил густой снег, и видимость уменьшилась до ста метров. К вечеру 3 июля мороз достиг 29 градусов по Цельсию! Мы кутались в полушубки и зябли. Невозможно было представить себе, что москвичи в эти дни загорают на москворецких пляжах!
Профессор Самойлович с часами в руках стоял на носу корабля, проверяя темп хода в тяжелых льдах. Невеселые были результаты этой проверки. За час было сделано шестнадцать ходов назад и пятнадцать ходов вперед. Каждое движение «Красина» назад для «разбега» продолжалось около двух минут. Ход вперед занимал около 1 минуты 20 секунд. Короче говоря, в течение одного часа только двадцать минут ушло на движение вперед. И за этот час напряженной борьбы со льдами «Красин» продвинулся всего на четыреста метров!
Да обойдем ли мы когда-нибудь эти черно-белые, мертвые, обледенелые острова!
Семь Островов
Михаил Иванович Ершов, старший механик ледокола, вслушиваясь в грохот винтов, различал в нем непривычные звуки, морщил лоб, хмурился, подзывал Эгги и Пономарева, водил их на левый борт корабля и просил прислушаться.
Ершов поднимал голову и, переводя взор с капитана на Пономарева и с Пономарева на капитана, говорил:
– А ведь стучит!
– Верно ли, что стучит?
– Стучит, Карл Павлович, я звук узнаю! Именно с левого.
С левого борта Ершов различил звуки, еще не понятные ни для кого. Стучал левый вал. Он стучал так, как никогда не стучит, если исправен. Подозрительный звук дал понять старшему механику Ершову, что с левым валом неблагополучно.
Каждый из трех винтов «Красина» – четырехлопастный. Каждая лопасть вылита из самой прочной стали, какая только тогда существовала.
Водитель «Ермака» Макаров говорил, что арктический лед не терпит насилия. С этим льдом приходилось бороться «Красину», и лед Арктики оказался сильнее стали, сделанной человеком.
Лопасть, ударившись об арктический лед, не сломала его, не разрушила, а сама слетела с винта и лежала уже где-то на дне океана.
В тот же день на «Красине» обнаружили повреждение и в рулевом аппарате. Лед, оправдывая утверждение Макарова, мстил ледоколу. По мнению механика Ершова, в момент, когда «Красин» отодвигался назад, чтобы с разбегу снова наброситься на ледяную твердь, руль уперся в льдину, льдина не подалась, и ограничитель в рулевом аппарате сломался, не выдержав напряжения…
Лишенный лопасти одного из винтов, с поврежденным рулевым аппаратом, «Красин» пытался обойти Семь Островов. Он едва двигался по сплошной, похожей на сушу, покрытую снегом, ледяной пустыне.
Придуманный мною заголовок в бюллетене «Мы приближаемся к цели» звучал уже иронически. В восемь часов 3 июля «Красин» остановился во льдах.
Продвижение дальше стало немыслимым.
Ночью в Москву, в Комитет помощи Нобиле, была отправлена тревожная радиограмма:
«Тяжелый торосистый лед не дает возможности идти вперед. Северным ветром лед сильно сжало. Туман рассеялся, определились по пеленгам на остров Росс и мыс Платен. Временно остановили машины в ожидании разрежения льда. Обнаружилось, что одна из четырех лопастей левого бортового винта обломана, по-видимому, этой ночью. Придется осторожней работать левой машиной во льду, ибо сейчас невозможно переменить лопасть. За последнюю вахту продвинулись на полкорпуса корабля».
Все те же шестьдесят семь миль отделяли нас от льдины группы Вильери!
– Шестьдесят семь миль! – горестно восклицал штурман Лекздынь. – Расстояние, которое в короткий срок можно пройти пешком! Но я не верю, что мы доберемся до лагеря. Лед переходит в наступление. Он уже повредил наш винт и руль.
«Шестьдесят семь миль» – эти слова были на устах каждого красинца. Штурман Петров на круглом столике у дивана, который служил мне жилищем, распластал карту и циркулем показывал, как это мало – «всего шестьдесят семь миль». Чухновский ходил взад и вперед, сутулился, не слышал обращенных к нему вопросов и выпытывал у Березкина тайны метеорологических условий ближайшего дня.
Самойлович предложил ждать.
– Передвижка льда может начаться вдруг, – говорил он. – Пусть будет благоприятный ветер, льды начнут продвигаться к северу, и путь на восток станет доступен. Так может случиться каждый час.
Но так не случалось. В Арктике не рождались благоприятные ветры. Лед стоял сплошной ледяной пустыней, которая тяжко упиралась в черные берега Норд-Остланда.
День 4 июля не принес ни утешения, ни новых надежд. На «Красине» напряженно шла жизнь, медленная и тревожная. Тревога была скрыта в словах даже самых случайных, которыми обменивались люди на корабле. Тревога была на лицах, в движениях, в тяжелом молчании людей.
Неизвестно, кто первый решил устроить в этот тягостный вечер концерт в нашей кают-компании.
В матросском кубрике и на палубе нередко можно было слышать игру на балалайках и мандолинах. Но мы и не знали, что в палубной и машинной команде за время похода организовался неплохой оркестр. И вот неожиданно этот оркестр – человек пятнадцать с балалайками и мандолинами в руках – появился в кают-компании.
Кают-компания тотчас наполнилась всеми свободными в этот час от вахты. Впервые под восемьдесят первой параллелью северной широты, в суровых арктических льдах зазвучали русские песни о «Степане Разине», «Вниз по матушке по Волге», «Светит месяц» и неизменные саратовские частушки. Могли ли мы в то время мечтать, что пройдет время и в сороковых годах нашего столетия русские песни и русские голоса уже не будут дивом даже у самого Северного полюса!
Концерт поднял несколько упавшее настроение красинцев. Наибольшее удовольствие наши матросы, кажется, получили, слушая итальянца Давида Джудичи. Необычен был вид этого итальянца, поющего русские песни во льдах Арктики в своих модных, до колен штанишках с чулочками и в овчинном дубленом полушубке!
Пение русских песен как бы напомнило нам, что как ни далеко мы от родины, но родина – с нами. «Красин» во льдах – частица нашей русской, советской Родины. Здесь мы живем по нашим законам, нашей моралью и по велениям наших чувств. Пусть наши чувства и мысли обращены сейчас к людям на льдине, отчаянно взывающим на весь мир: «Спасите наши души!» – но это именно потому, что наши чувства подчинены законам нашей морали.
Новости из внешнего мира почти не доходили до нас. Возможности нашего радио были очень ограниченны. Радиостанция «Красина» принимала почти исключительно вести, связанные с поисками экипажа дирижабля «Италия». Да и то сведения о положении иностранных спасательных экспедиций доходили до нас очень отрывочно. Корреспонденты на корабле имели право на передачу крайне незначительного количества слов ежедневно. Поэтому приходилось тщательно составлять каждую радиопередачу. Это была отличная школа лаконизма и выразительности для каждого журналиста. Джудичи, составляя свои короткие радиограммы с борта «Красина» в миланскую газету «Коррьера делла Сера», неизменно заканчивал их припиской: «Развейте сами». По-видимому, его редакция обогащала его сообщения фантастическими подробностями по своему усмотрению.
Но, как ни мало мы знали обо всем происходившем в мире, мы верили, что за каждым метром продвижения нашего «Красина» следит весь мир и вся наша Родина. Ведь спасение аэронавтов «Италии» было не только актом естественной человечности, но и выполнением долга перед своим народом. Впервые в истории Советская страна снарядила экспедицию в Арктику. И сколько злобных, враждебных и насмешливых предсказаний за рубежом сопутствовало походу «Красина»!
Пусть льды остановили нашего «Красина», пусть дальнейшее продвижение корабля во льдах невозможно – наступил час действия летной группы. В то время как в кают-компании корабля шел концерт, радист передавал в Москву, в Комитет помощи Нобиле:
«Чухновский предлагает начать полеты».
Наутро мы все толпились у радиорубки, спеша отправить радиограммы в редакции о новом этапе похода.
Решение принято: Чухновский вылетит при первой возможности!
Можно ли считать удачным спасение Лундборга?
Матрос, сидя у дверей кубрика на корточках, уныло тянул невеселое «Яблочко»:
Эх, яблочко, да куда котишься? На Кап-Платен попадешь – Не воротишься!
Как легко и быстро изменилась эта нехитрая песенка, сложенная где-то на Украине в годы гражданской войны и занесенная матросами «Красина» на Крайний Север, во льды, чуть не на самый Северный полюс! А Кап-Платен поистине «въелся в печенки», как справедливо заметил о нем штурман Бачманов. Вот уже сколько дней с правого борта виднелись его черные отроги, на восток от которых, как ни бился во льдах сильнейший в мире ледокол, он не в состоянии был продвинуться.
Но если нет надежды пройти к востоку во льдах, то можно продвинуться над льдами. Взоры людей смотрели на самолет, высившийся над палубой ледокола. Самолет стоял на огромном, сбитом из бревен помосте.
Самолет мог спасти положение.
Для полета следовало найти площадку под аэродром. Спустили штормтрап, и Чухновский с четырьмя спаянными в семью чухновцами – Страубе, Федотовым, Алексеевым и Шелагиным – вышли на лед подыскивать подходящее место. На расстоянии полутора миль от «Красина» они отыскали превосходное ледяное поле. Площадь его Чухновский определил на глаз в один километр на полтора. Чухновцы отсутствовали несколько часов. С верхнего мостика ледокола и с носа мы следили за пятью крошечными фигурками, которые на расстоянии полутора миль от нас внимательно изучали большую льдину. Они обошли ее всю, останавливались перед каждым бугром, искали трещины и, когда решили, что льдине можно довериться, вернулись обратно.
– Годится! – закричал Чухновский, подняв голову кверху и обращаясь к тем, кто стоял на мостике корабля.
Чухновцы влезли на борт. Боцман Кудзделько подскочил к штормтрапу, вытащил его наверх и сказал:
– Ну вот!
Эгги отдал приказ готовить машины. Красинцы, для которых давно уже день смешался с ночью, ходили подбодренные, с надеждой оглядывая самолет на помосте.
В восемь часов тридцать минут утра 6 июля ледокол вздрогнул, заворочал в ледяной массе винтами, из которых один был лишен лопасти, и тяжело стал надвигаться на лед. Мы покидали место нашей невольной почти трехдневной стоянки. За дни, которыми датируется эта стоянка, вместе со льдами «Красин» сдрейфовал к востоку на четыре мили.
Ледяная площадка, найденная Чухновским, находилась в полутора милях к востоку от места стоянки «Красина». Смехотворно малое расстояние – полторы мили! – мы проходили от восьми с половиной часов утра до пяти часов вечера. Лед из состояния обороны переходил в наступление и надвигался на борта ледокола. Лед и «Красин» набрасывались друг на друга, как два существа, ненавидящих одно другое. В пушечном грохоте невозможно было понять, что рушится – лед или «Красин». В ушах воздух раскалывался на части, и лопался ледяной покров под тяжестью десяти тысяч тонн красинской массы. Лед грыз стальную обшивку нашего ледокола. Он раздирал ее, бился в иллюминаторы. Зеленые и голубые глыбы выползали из-под бортов, как живые существа, подмятые другим, более сильным. Выползая, они набрасывались на красинские борта и стучали по ним. Глыбы сбивались под самым носом корабля в высокие горы, загромождая «Красину» путь, и тогда ледокол медленно отступал назад, чтобы пройти в стороне от только что родившейся ледяной горы.
Так длилось почти девять часов. Эти долгие часы потребовались ледоколу, чтобы пройти полторы мили во льдах!
К вечеру 6 июля мы стояли уже у ледяной площадки, которую Чухновский избрал для аэродрома. Место аэродрома штурман Петров определил: 80°47,2' северной широты и 23°8′ восточной долготы.
– Куда уйти от Кап-Платена! – горестно воскликнул доктор Средневский, глядя с правого борта на каменистые выступы ненавистного мыса.
Кап-Платен стал еще ближе и четче был виден. Мы находились милях в двенадцати к северо-востоку от него. Впереди траурной пирамидой с откушенной вершиной поднимался остров Карла Двенадцатого. Глыбы Семи Островов оставались на юге, отодвинулись к темной полоске берега Северо-Восточной Земли.
А впереди, еще дальше острова Карла Двенадцатого, в самой глубине горизонта дымной крошечной тучкой всплывал в ледяной пустыне маленький остров Брок.
Мы знали, что по ту сторону острова Брока и дальше него на восток в океане плавает льдина с шестью людьми – группа Лундборга. И мы и они видели одновременно один и тот же маленький каменистый остров, но мы не видели друг друга.
Дымная тучка на горизонте дразнила и волновала всех. Цель была слишком близка и вместе с тем недосягаемо далека.
Джудичи впивался в маленький Брок взором, который он пропускал одновременно через две пары очков и бинокль.
– Там! – говорил он по-немецки и по-итальянски, обращаясь к стоявшим рядом.
Там были земляки Джудичи, которых искал весь мир.
Боцман Кудзделько, кликнув помощников, принялся «обручать» льдину с «Красиным».
Пять-шесть человек с заступами в руках возились на льдине. Заступами они пробивали во льду большие лунки. Кудзделько разматывал длиннейшие цепи. Цепь спускали сначала с носа, затем с кормы. На концах каждой цепи был крючкообразный якорь. Одну сторону якоря опускали в лунку, как бы поддевая на крючок льдину, а другая сторона высовывалась наружу. Затем цепь подтягивали, и «Красин» накрепко соединялся с ледяной площадкой.
– А мы тебя свя-ажем, свя-ажем! А мы тебя свя-ажем, свя-ажем! – приговаривал боцман Кудзделько, опуская крюк якоря в лунку, выдолбленную во льду.
Был он, боцман Кудзделько, небольшим и всерьез сделанным человеком. И совсем не казалось удивительным, что маленький такой человек смеет говорить страшные слова ледяному полю арктического океана, смеет шутя «обручать» с ледяным полем такой огромный корабль!
Кудзделько накрепко привязал «Красина» к льдине. И вместе с льдиной нас незаметно несло сначала куда-то к северу, затем обратно на юг, к юго-западу и опять к северу. Березкин, производя измерения глубин, удивлялся тому, как быстро менялись глубины. Сначала глубина достигала двухсот семидесяти метров, а через час батометр показал двести сорок два метра. Березкин всерьез уверял, что нас бросает взад и вперед. И никому не верилось, что это действительно так. Все вокруг было недвижно, мертво и утомительно однообразно. Но батометр не лгал. «Красин», «обручившись» с ледяным полем, отказался от волевых движений.
Спуск самолета был назначен на утро 7-го числа. Но, прежде чем наступило утро, прежде чем самолет «ЮГ-1» покинул насиженное гнездо на спардеке нашего ледокола, красинцы узнали, что шведский летчик Шиберг достиг льдины и удачно снял с нее Лундборга.
Удачно ли? Для чести шведского летчика это было едва ли удачно. Ведь на льдине были раненые. Они нуждались в помощи в первую очередь. Между тем офицер Лундборг был невредим. Пристало ли здоровому офицеру спасаться прежде, чем спасут раненых?
Все это казалось странным. Еще более странно прозвучало заявление самого Лундборга представителям печати, когда он, спасенный, был доставлен на родину. Лундборг не постеснялся публично признаться, что целью его полета на льдину Нобиле было прежде всего «вырвать добычу из-под носа у большевиков»! Не гуманную цель спасения людей преследовал этот летчик – он лишь стремился не допустить, чтобы советские люди помогли другим!
По мере развертывания событий все яснее становилось, что нездоровое соперничество, погоня за сенсацией, даже авантюризм отравляют дух некоторых зарубежных экспедиций.
