Текст книги "«Красин» во льдах"
Автор книги: Эмилий Миндлин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Еще мальчиком я впервые прочитал «Путешествие на корабле «Фрам» Фритьофа Нансена. Потом читал эту книгу еще и еще. И всегда удивлялся первым страницам книги. Как долго Нансен готовился к экспедиции «Фрама», как бережно он выбирал людей! Восемь лет подготовки!
Другие экспедиции готовились год или два. Это были экспедиции, которые надеялись дойти до Северного полюса.
«Красин» не собирался на полюс. Но «Красин» – первый корабль, который решался войти в вечные льды в самом начале полярной весны.
Люди, отправлявшиеся на «Красине», знали, что они должны быть готовы к возможности встретить зимовку во льдах, отдаться во власть вечной ночи, быть затертыми вечными льдами. Вот что делало экспедицию «Красина» равноценной тем, что собирались пересекать девяностый градус, место, где сходятся все меридианы земного шара, – Северный полюс.
Восемь лет ушло на подготовку экспедиции «Фрама».
И только три дня было в распоряжении советского ледокола.
Три дня – большим сроком «Красин» не располагал.
«Так могут собираться большевики или сумасшедшие», – писали буржуазные газеты о молниеносных сборах «Красина».
Маленький катер в Ленинградском порту пришвартовался к высокому борту корабля, у которого было всего три дня на сборы в далекую и суровую Арктику.
По веревочной лестнице, спускаемой с борта судна – штормтрапу, – я втащил свой багаж на борт ледокола и остановился в растерянности. Куда идти, с чего начинать свое участие в экспедиции? Первый человек, с кем пришлось заговорить на «Красине», оказался старшим помощником капитана – Павлом Акимовичем Пономаревым. Тогда ему только недавно перевалило за тридцать. Небольшого роста, коренастый, в фуражке, низко надвинутой на светлые живые глаза, он оглядел меня так критически и с таким сомнением, что мне сразу стало неловко. Взгляд Павла Акимовича спрашивал: «Что вам здесь надо и кто вы такой?»
Я вытащил свой мандат Комитета помощи Нобиле и предъявил старпому.
– Ах, вот оно что. Ладно. Вещи пока в кают-компанию. Живей. Предупреждаю: работать придется всем. На палубе не курить. Всё!
Право, он показался мне удивительно нелюбезным, этот человек, ныне прославленный как лучший арктический советский моряк. Должно быть, в час нашего первого с ним свидания я бы ни за что не поверил, что в будущем нас свяжет более чем тридцатилетняя славная дружба!
Когда я увидел его впервые, в облаках угольной пыли, в грохоте, лязге и шуме кранов, он командовал погрузкой угля и одновременно следил за изготовлением помоста на палубе для самолета. Пономарев проверял костыли и гвозди, которыми сбивали леса, щупал бревна, поднимался на капитанский мостик, чтобы на минуту охватить хозяйственным взором все происходящее на палубе, затем торопился в машинное отделение. Через некоторое время он оказывался в матросском кубрике, заглядывал в камбуз, в кают-компанию, снова устремлялся наверх и снова отдавал команду в облаках угольной пыли, в шуме и грохоте кранов, из которых одни поднимали уголь, а другие – ящики с консервами.
За месяцы спасательного похода во льдах с нами не раз случалось такое, от чего многие теряли всякое чувство реальности. Кому из нас не приходилось спрашивать самого себя: не во сне ли привиделись нам необыкновенные события лета 1928 года? Даже капитан корабля Карл Павлович Эгги – на что видавший виды и не восторженный человек! – однажды не выдержал и воскликнул, что чувствует себя действующим лицом какого-то приключенческого кинофильма. У Пономарева не было даже такого «однажды». Подвижной, быстрый и энергичный, он вместе с тем всегда поражал спокойствием своей речи, выдержанностью. За все дни похода на «Красине» и за тридцать с лишним лет, протекших после похода, я ни разу не видел его вспылившим, повысившим голос, раздраженным. Улыбается он очень часто, но я никогда не слышал, чтобы он громко смеялся. Этот человек способен забраться на край света, во льды, в туманы, находить в ледяной пустыне затерянных в ней людей, спасать идущие ко дну пароходы, рисковать собственной жизнью и удивляться только тому, что «некоторые» могут считать все это чем-то необыкновенным!
Я не сразу выполнил его приказание спустить свой багаж в кают-компанию – он смутил меня не слишком гостеприимной встречей. Сначала я стоял и смотрел, как он с видом озабоченного хозяина шагал по палубе. Но Пономарев скоро ушел в машинное отделение, а я перенес свои чемоданы в большую кают-компанию и бросил их там в угол, на полукруглый узкий диван, обитый зеленым бархатом.
Мог ли я подозревать тогда, что именно на этом неудобном зеленом диване я проживу два месяца жизни – два месяца, которые стоят сотни необыкновенных лет!
Ночью в обитой светлым дубом кают-компании «Красина» собрались участники экспедиции и провожающие. Людей набралось так много, что невозможно было различить, кто будущий спутник, кто прибыл проститься, пожелать доброго пути.
Высокий лысый человек лет сорока пяти в пенсне, со свисающими на рот усами – начальник красинской экспедиции, известный полярник профессор Рудольф Лазаревич Самойлович. Капитан «Красина» – Эгги, уроженец Эстонии, еще молодой человек. Ему тридцать пять лет. Свою морскую карьеру он начал с чистки картофеля на маленьком паруснике, плававшем по Балтийскому морю. Потом поступил в судоходную школу, плавал матросом, дослужился до штурмана малых плаваний. Октябрьская революция застала его на миноносце в открытом море. Весной 1918 года в Архангельске он уже сдал экзамен на штурмана дальнего плавания и незадолго до похода на «Красине» служил командиром одного из крупных ледоколов Ленинградского порта.
В кают-компании в этот час находилось все руководство красинской экспедиции, за исключением члена руководящей тройки и начальника летной группы Бориса Григорьевича Чухновского. Со своими помощниками летчик хлопотал на палубе у самолета, укрепленного на специальном помосте. Самолет выглядел инородным телом на ледоколе. Плоскости с него были сняты. Он походил на огромную птицу, для которой не нашлось подходящей клетки и ее привязали к помосту цепями.
Летчики во главе с Чухновским не спустились в кают-компанию. Им было некогда.
Большое зеркало в желтой дубовой раме отражало людей в кают-компании «Красина». Люди в пальто, в шляпах, в кожаных куртках, плащах, кто в чем. Кресла вокруг длинного стола ввинчены в палубу кают-компании. Кресел всего шестнадцать. Людей во много раз больше. Не хватает и зеленых диванчиков по углам.
Нас провожали президент Академии наук Карпинский, итальянский консул Спано и другие. Произносились речи, напутственные слова, пожелания. Пожимали руки, прощались.
Кто-то притащил корзину огромных белых и палевых хризантем. Корзину водрузили на стол.
– Довезите хризантемы до льдов!
Мы довезли их. Далеко за Шпицбергеном «Красин» боролся со льдами, а корзина с белыми и палевыми хризантемами еще жила. Хризантемы сморщились и пожелтели на обратном пути. Их не трогали. Они оставались в корзине в течение всех дней экспедиции. Они украшали жилище ста тридцати шести человек красинцев, в го время самых северных людей в мире.
Под утро мы остались одни. Спали не раздеваясь. Выбившийся из сил Чухновский показался в своем кожаном пальто, которое он так и не снял. Опустив голову, летчик задремал, сидя напротив меня за общим столом.
Наступило утро 15-го числа. «Красин» стоял на месте.
Павел Акимович Пономарев кончил погрузку «своего» корабля. Назвать «Красина» своим Пономарев мог с правом наибольшим, чем кто бы то ни было другой.
Нас будили в кают-компании, где мы уснули кто сидя, кто скорчившись, полулежа, кто чуть ли не стоя.
Нам принесли робу – рабочую одежду, вместе с приказом:
– Живей на палубу! Живей, если хотите, чтобы к полудню выбрали якоря!
К правому борту «Красина» прилепилась баржа, на которой высились горы бочек и ящиков. С борта на баржу спускались необычной длины две доски. По доскам подымали на борт бочки и ящики.
На борту ледокола толпились люди. Они тащили веревку, к концу которой была привязана тяжелая бочка. Бочка егозила на скользких досках и ежеминутно грозилась свалиться в воду.
Люди, тащившие бочку кверху, гремели бранью по адресу бочки, по адресу скользких досок, по адресу веревки, которая непослушно выскакивала из рук тащивших. И вовсе не в том было дело, что люди не умели работать, а в том, что работали они без отдыха день и ночь, работали – и изнемогли. Горы бочек и ящиков, громоздившиеся на барже, казалось, не уменьшались.
– В полдень якоря нам не выбрать, Павел Акимович!
Капитан хмуро смотрел на бочки и ящики.
Тогда Павел Акимович сложил желтые рукавицы рупором и закричал что было сил:
– Кудзделько!
Боцман Кудзделько появился, как черт из люка, покрытый непроницаемым слоем жуткой смеси из сажи, угля и масла.
Когда появился Кудзделько, старпом полетел на спардек, где еще прикрепляли самолет к бревенчатому помосту.
Появление боцмана на ненадежном месте успокаивало Пономарева. Он уже хлопотал о другом.
Кудзделько повел глазами, как будто желал сказать:
«А что тут у вас такое?»
Потом подошел к людям, которые неумело тянули веревку, каким-то особенным голосом выкрикнул «эх» и ухватился обеими руками за свободный конец веревки. Остановившаяся было бочка мигом взлетела на борт ледокола. Люди, стоявшие рядом, подхватили ее, стащили с нее веревку и покатили бочку в сторону, где были свалены ящики и тюки. Кудзделько поймал веревку, ловко свернул ее, словно ковбой, орудующий лассо, и веревка стремительно полетела вниз на баржу. Там изловили, обвязали ею новую бочку, крикнули «вира», Кудзделько опять сказал «эх» и потянул за конец веревки. Другие также держали руками этот конец и волей-неволей должны были поспевать за боцманом…
Необыкновенная у боцмана была манера подгонять товарищей, когда следовало ускорить работу. Он не торопил их, не уговаривал.
Кудзделько действовал собственным примером. Когда он замечал, что где-нибудь работают медленно, он молча приближался к работающим и, ни звука не проронив, принимался работать с такой энергией и быстротой, что у остальных не хватало духу отставать.
Меня и моих товарищей журналистов боцман Кудзделько заставил ухватиться руками за конец веревки.
– Работать! – приказал он.
Работа заключалась в том, чтобы на веревке поднимать по доскам, соединявшим борт ледокола с баржей, бочки и ящики. И ящики и бочки были очень тяжелы. Доски поминутно отъезжали одна от другой. Втащив груз наверх, надо было освободить веревку, ловко свернуть ее и так же ловко швырнуть вниз, на баржу.
Пять или шесть человек тянули одновременно конец веревки, втаскивая груз на борт ледокола. Они работали необыкновенно ритмично. И, когда мне удавалось полностью войти в ритм их работы, тогда мною овладевало чувство почти физической радости. Мои руки испытывали удовольствие, которого они не знали до той поры. Удовольствие возникало только тогда, когда мои трудовые усилия полностью совпадали с усилиями других. Для этого надо было не только не отставать от других, но и ни в коем случае не опережать их. Нельзя было выскакивать, нельзя было быть в хвосте. Следовало быть как другие.
Первое ощущение ритма трудового процесса – одно из сильнейших, пережитых за месяцы красинской экспедиции.
Низкий поклон боцману и старпому! Спасибо за утро 15 июня!
Я научился не только работать так, как другие, то есть тянуть веревку с подвешенным к концу ее грузом в полном согласии с усилиями других. Я выучился поднятую наверх веревку освобождать от груза, свертывать кольцом и швырять ее рабочим, стоявшим внизу, на барже. Швырять нужно было так, чтобы кольца не разлетались в воздухе, по дороге, а другой конец оставался в руках. И каждый раз, как шлепалось веревочное кольцо с мертвым стуком о деревянный хребет баржи, я испытывал незнаемую прежде радость.
Многому научили меня дни красинской экспедиции. Большее, чему они научили меня, – это умение пользоваться чувством, до тех пор мне неизвестным. Это чувство шестое в общеизвестном ряду человеческих чувств – чувство ритма коллективной работы. Боцман Кудзделько, старпом Павел Акимович да еще, может быть, матрос палубной команды Исаичев лучше других владели этим чувством работы. Я обязан им прекрасной учебой, уроками, которые не забываются, как не может забыться самое главное из всего, что случается в человеческой жизни.
Спасибо учителям!
Море
Мы вышли после полудня. «Красин» стал особым, обособленным миром, управляемым своими законами, писаными и неписаными.
Четыре дня пенилась и кипела за кормой «Красина» широкая белая колея. Четыре дня зеленую Балтику резал огромный «Красин». Острова возникали из моря. Продолговатой тучкой, голубой, приплюснутой к горизонту, остров проходил, таял вдали либо дымным горбом лез на нас, набухал, равнялся с «Красиным» и медленно, так же, как полз навстречу, отодвигался в море.
Балтика развертывалась как свиток.
Капитанский мостик имел форму буквы Т. Нос корабля – впереди верхней перекладины буквы. Посредине мостика высился столбик с компасом.
Штурман Юрий Константинович Петров появлялся на капитанском мостике, держа в руках пеленгатор – прибор для определения угла между направлением корабля и линией, проведенной к предмету, к точке, относительно которой желают пеленговать.
Кроме Петрова, пеленговали во время вахты штурманы – помощники капитана Лекздынь, Брейнкопф, Бачманов. Брейнкопф был большой, толстый и черный. Лекздынь – неразговорчивый и сухой. Бачманов – небритый, добрый и симпатичный, а Юрий Константинович – собеседник и острослов. Когда Юрий Константинович брал пеленг, он становился неприступнее полюса. К нему лучше было не подходить. За круглым столиком, ввинченным в палубу кают-компании, Юрий Константинович после вахты создавал свою математическую поэму о курсе нашего ледокола.
Всегда интересно было слушать рассуждения Юрия Константиновича о красоте математических формул. Недаром он ставил математику в ряд, в котором по соседству занимали места музыка и поэзия. Штурман красинской экспедиции был прав. В основе музыки и поэзии, конечно, лежит своеобразное стремление к математической точности.
Тем приятнее было дежурить на вахте с Юрием Константиновичем. Пять журналистов, ехавших с красинской экспедицией, были приставлены в помощь к вахтенным штурманам.
Четыре часа длилась вахта. Четыре часа следовало не отходить от штурмана, быть у него под рукой ежеминутно.
– Спуститесь в машинное, выясните, что там случилось, почему застопорили.
И я летел вниз, в машинное отделение, где полуголые люди трудились среди строя поршней, рычагов и цилиндров.
– На лаг! – командовал штурман.
И я тотчас бросался с верхнего мостика по лестнице вниз и бежал к кормовой части на лаг. Лаг – снаряд для определения пройденного пути за данный отрезок времени. Прибор, напоминающий часы, висел на корме. От прибора в море уходил длинный лаглинь – веревка, к концу которой прикреплен небольшой пропеллер. С помощью лага определялась скорость хода нашего корабля. Я должен был смотреть минуту на циферблат снаряда, выяснять соотношения маленькой и большой стрелок на циферблате и как можно скорее бежать с донесением к вахтначальнику на капитанский мостик – столько-то!
Иногда из радиорубки звонил телефон. Радист принимал срочную радиограмму. Вахтенный штурман откомандировывал приставленного к нему помощника в радиорубку. В тесной радиорубке перекликался радист с землей, с внешним миром, с встречными кораблями. Радист принимал шведскую прессу. Руал Амундсен на самолете «Латам» вылетел из Бергена на поиски Нобиле. С Амундсеном – летчик Гильбо и помощник его Дитрихсен. Пресса сообщала: аппарат Гильбо снабжен двумя моторами в пятьсот лошадиных сил. Аппарат этот, годный еще недавно лишь для перелетов в теплых краях, снабжен всем необходимым для защиты моторов от стужи. Винты заменены металлическими.
«Итальянский аэроплан, пилотируемый знаменитым летчиком Маддаленой, вылетел из Вадзе на Шпицберген на поиски Нобиле. Китобойное судно «Хобби» застряло во льдах. «Браганца» прибыла в Брендибей».
На другой день радио донесло: об Амундсене нет известий! Великий норвежец, открывший Южный полюс и дважды побывавший на Северном, исчез.
Где Амундсен?
Из тесной радиорубки радист перекликался с встречными кораблями, у него спрашивали:
«Куда идете?»
Радист выстукивал ответ:
«Экспедиция в помощь Нобиле, идем в Северный Ледовитый океан, мыс Лей-Смит. Будем искать Амундсена».
«Желаем успеха! Счастливого пути!»
В полдень в желтой, обитой дубом кают-компании за обедом радист передавал нам приветы и пожелания кораблей.
«Красин» шел в обход Скандинавского полуострова. На корме матросы играли в железное домино, кормили чаек, летевших за ледоколом.
Восемнадцатого числа в сине-зеленом море возник плавучий маяк, весь красный, похожий на пароход с высокой башней на палубе. По красному белым надпись: «Olandsrev».
На другой день родились в балтийской лазури берега Дании.
В бинокле цвела страна. Красные островерхие крыши были тесно прижаты одна к другой. Среди крыш – белая башня и шпиль на ее вершине. Черепичные крыши купались в зелени ив. В центре острова ивы широко раздвинулись. Между ними желтело поле, квадратное, расчерченное, как шахматная доска. За доской – фабричные трубы.
В тот день, 19 июня, в проливе Большой Бельт синий катер подвез к борту «Красина» датского лоцмана. Худой рыжий датчанин в черном пальто и в белой фуражке с блестящим лакированным козырьком вскарабкался по штормтрапу на борт корабля. Важный, полный достоинства, он оглядывался вокруг, трогал лакированный козырек и повторял свое неизменное «Таг, таг». Оставшись с капитаном, он сообщил, что очень рад провести через «свои» проливы знаменитого «Красина».
Лоцман Куцен оказался разговорчивым настолько, что успел сказать командиру пять-шесть любезностей, заметил, что датские газеты много пишут о нашем походе и что он лично от себя желает нам большого успеха.
С Куценом мы попрощались у Корсера, древнего города Дании. «Красин» шел проливом Большой Бельт между островами Фюн и Зеландией. Пролив суживался. Оба берега близко подходили один к другому.
Ближе к морю коричневели древние укрепления, остатки многовекового замка. От замка тянулись, переходя в городские улицы, густые аллеи. По сторонам их застыли четверорукие мельницы. Фермы окружали город, и каждая из них была точным повторением соседней, – словно с циркулем и линеечкой изготовляли эту страну.
Огромный паром, двухтрубный, тяжелый, как броненосец, шел от Корсера к берегу Фионии. Поезд под парами в составе пяти или шести вагонов стоял на пароме.
Паром, или феррибот, перевозил через проливы курьерский поезд «Берлин – Копенгаген – Стокгольм». Феррибот подходил к полотну железной дороги, соединялся с ним, машинист давал свисток, и курьерский «Берлин – Стокгольм» продолжал свой путь.
У датского города Корсера ледокол менял лоцмана. Бело-голубой катер забрал господина Куцена и высадил к нам другого – молодого, в синем костюме, с трубкой в зубах. Новый лоцман привез газеты. Среди них – «Слово», белогвардейский листок. Мы узнали много необычных вещей о себе. «Слово» вздумало нас направить из Ленинграда не на Шпицберген, а в Архангельск. Другие газеты сообщали, что люди красинской экспедиции обречены и наверняка все погибнут.
Жители Корсера на шлюпках и катерах подъезжали к нашему ледоколу.
Мужчины размахивали шляпами, женщины – зонтиками и платками, все кричали «виват», желали счастливого пути. Со шлюпок неслись хоровые песни. Датский город пел в честь ледокола «Красин». Один из наших матросов бросился в кубрик, схватил гитару и вернулся на палубу. Он пел и играл «Дубинушку», «Плясовую» и «Соловья». Датчане весело улыбались, хлопали в ладоши, без устали махали шляпами и платками.
Берген-фиорд
На «Красине» экономили пресную воду. Мы мылись соленой. Пресную берегли для котлов машинного отделения, для пищи и для питья. Но уборщица Ксения, добрый дух ледокола, знала заветные тайники, из которых по секрету черпала для нас пресную воду. Не знаю, что было бы с нами в этом походе без Ксении. Возраст ее так же немыслимо определить, как и время, когда она отдыхала. Очень возможно, что ей было не больше пятидесяти, хотя некоторые утверждали, что Ксении максимум тридцать пять. У Ксении часто происходили ссоры с Пономаревым. Причина ссор Павла Акимовича с Ксенией всегда одна и та же. Пономарева выводила из себя непоседливость уборщицы корабля. Он начинал с того, что сначала смиренно умолял Ксению передохнуть, перестать работать. Он пытался уверить ее, что она, в конце концов, портит казенное имущество.
– Вы скоро протрете вашей тряпкой все столы и диваны, Ксения! – говорил Павел Акимович. – Перестаньте вытирать пыль, перестаньте мыть и переставлять предметы! Дайте людям покой!
Удивительная женщина, закрывая передником свое сухое, морщинистое лицо, бормотала жалкие извинения и обещала, что «больше не будет».
Но тут с печальным стоном вваливался в кают-компанию гидрограф Березкин, призывавший всех святых в свидетели, что Ксения сведет его с ума. Она уже подобралась к его картам. Какая-то пылинка на них заставила ее позабыть о данном Пономареву слове. Тогда Павел Акимович требовал, чтобы Ксения немедленно отправлялась спать:
– Довольно работать! Кончится тем, что вы свалитесь, заболеете или умрете. Идите в каюту! Извольте сию же минуту прекратить вашу возню!
Ксения сжималась улиткой и ныряла в свою каюту. Вовсе не нужно было заглядывать к ней, чтобы узнать, что сейчас она вместо отдыха стирает белье, может быть, тому же Пономареву, который об этом даже не подозревает.
На шестой день пресная вода стала доступной и без помощи Ксении.
«Мыться пресной водой разрешается».
На ледоколе были опреснители морской воды. Конечно, всегда можно заставить опреснители поработать на нас. Но опреснители пожирали слишком много угля. Уголь следовало беречь для машин. А между тем попробуйте смыть соленой водой мельчайшие частицы угля, въевшиеся под ногти, в поры, в изгибы пальцев!
Когда судно качнуло в первый раз за все дни морского пути, когда Скагеррак был оставлен позади и на карте, на которой мы отмечали наш путь, флажок воткнулся в Немецкое море, тогда в ванной из крана полилась теплая пресная вода. Перед ванной образовалась очередь. Пережидая очередь, мы не заметили, как возникла на горизонте Норвегия. Когда я вышел из ванной на палубу, справа из моря поднималась нескончаемая волнистая цепь голубых и серо-зеленых гор. Вершины их казались бесформенными зеркальными глыбами.
Мы приближались к Бергену. Накануне ночь была бурная. «Красина» то подбрасывало под самое небо, которое стремительно летело на палубу ледокола, то его низвергало в пропасть, в яму, и тогда небо взлетало наверх. Буфет напоминал тарахтушку, в которой вместо горошин бились банки с консервами. Тарелки ездили по обеденному столу, и борщ из тарелки журналиста Шпанова выплеснулся на колени штурмана Лекздыня.
Палубу мыло водой Немецкого моря. Чухновский ежеминутно проверял прочность креплений, удерживавших самолет на спардеке.
На другой день погода переменилась, но по водной пустыне ходили большие холодные волны.
Шлюпка, подвезшая лоцмана, долго не могла подойти к борту судна. Волны подбрасывали ее. Она ложилась на борт, падала в водяные ямы. Каменный лоцман держался за мачту, не замечая волн… Он стоял, держа зубами черную трубку. С корабля спустили штормтрап, конец его удалось лоцману ухватить. Он взобрался по штормтрапу на борт. В шлюпке остались мальчик лет восьми и его сестра – дети старого лоцмана. Короткие волосы норвежки бились по ветру, голова ничем не была покрыта. Девушка складывала рупором руки и кричала:
– Левеле рюшен!
Указывая на себя, она весело повторяла:
– Норье, Норье!
Мы решили, что «Норье» – имя прекрасной норвежки, и кричали ей хором:
– Морген, фрекен Норье!
Но Норье не было имя девушки. Норье – Норвегия. Так девушка произносила «Норге». Дочь лоцмана осталась в памяти как фрекен Норье.
На вспененных синих волнах плясала белая шлюпка с девушкой, у которой было имя ее страны. Когда, управляя шлюпкой, она отдалялась от нас, команда «Красина» кричала ей вслед:
– Адье, фрекен Норье!
Мы долго следили за белой шлюпкой, прыгавшей по волнам и уходившей в сторону зеркальных голубых гор, в тихий фиорд.
У норвежского лоцмана каменный подбородок порос жесткой сединой. За обедом лоцман пил русскую водку и восхищался тем, что именно на его долю выпало сопровождать наш корабль.
В обеденный час ледокол входил в Берген-фиорд. Стекленела голубая вода. В фиордах она стылая, недвижная, глубокая настолько, что здесь могут проходить самые большие суда. Фиорд – узкий, многоразветвленный залив, глубоко вдающийся в каменистый берег. Высокие берега покрыты можжевельником, елью, сосной. Резкие краски исчезли. Серый камень проглядывал пятнами сквозь зелень хвои.
На высоких скалах одиночками стояли человеческие жилища. Все – из дерева, раскрашенные в желтый, красный и синий цвета. Домики соединены отличными дорожками, вьющимися по горам, спиралеобразными. Из домиков по берегам Берген-фиорда выбегали дети, махали носовыми платками.
Навстречу нам по голубому стеклу фиорда плыли желтые и красные парусники с огромными коричневыми парусами.
Шлюпки, яхты и катера окружили нас в Пудде-фиорде. Мы подошли к Бергену. Одна из шлюпок называлась «Григ».
Контора «Энгельсен Сарс» помещалась тут же, в порту, в двух шагах от стоянки «Красина», в угольном хаосе. Уголь вошел составной частью в воздух, которым дышали люди. Он покрывал ровным блестящим слоем крышу конторы, деревянный забор, землю и, наконец, лицо человека, который усиленно размахивал руками у открытых дверей.
Угольный человек выкрикнул три скучных и обязательных фразы:
«Ду ю спик инглиш?», «Шпрехен зи дейч?», «Парле ву франсе?»
Он затащил меня в крошечное помещение конторы, сунул в карман моего пальто визитную карточку и кончил предложением покупать уголь только у «Энгельсен Сарса»…
Я обещал ему. У меня не было других средств избавиться от этого человека!
Предложение угля – заключительный аккорд серии предложений. Они начались в море – по радио. Они продолжались в Пудде-фиорде, когда «Красин» лишь подходил к Бергену и продавцы выкрикивали свои предложения со шлюпок и катеров.
От «Энгельсен Сарса» узкая уличка круто поднималась кверху горбом. С одной стороны уличка обсажена цветными, совсем игрушечными домиками. Отвесной стеной высилась с другой ее стороны скала, на вершине которой опять те же деревянные синие и красные двухэтажные островерхие жилища.
Горбатая улица спускалась к площади, пересекала ее, тянулась некоторое время, пестря витринами, и тонула в площади. Здесь, перед фасадом театра, – памятник Бьёрнстьерне-Бьёрнсону. Великий норвежский писатель в наглухо застегнутом сюртуке изображен в движении: он шагает.
Желтые вагоны трамвая и желтые, канареечного цвета автобусы очень спокойно, почти бесшумно проплывали мимо Бьёрнсона.
Берген тихий, полный памятников старины, но очень живой город.
Я искал подлинную Норвегию в Бергене не только на многолюдных и красочных улицах этого города, но и в старинных кварталах гавани, в уличках, узких настолько, что двум рядом идущим тесно на них.
Город окружают зеленые горы. На вершине в одной из них в фешенебельном ресторане играла музыка.
Внизу в городе горели огни Всенорвежской выставки. В центре ее высилась исполинская бутылка, ростом примерно с пятиэтажный дом. Вокруг башни-бутылки вращался пояс, электрические буквы на котором, постоянно меняясь, создавали род световой газеты.
Все дни пребывания в Бергене башня-газета с часа открытия выставки утром до момента ее закрытия ночью печатала сообщения о красинской экспедиции. Едва хоть один из участников экспедиции показывался в общественном месте, сейчас же возникали разговоры о «Красине», об экспедиции и о Руале Амундсене.
Жив ли Амундсен?
Берген несколько дней назад видел Амундсена. Все знали об отношении Амундсена к Нобиле. Амундсен, летевший вместе с Нобиле на дирижабле «Норге» в 1926 году, два года спустя, в момент, когда весь мир искал второй дирижабль Нобиле «Италию», выступил с воспоминаниями о совместном полете на «Норге». Он писал:
«Нобиле требовал от норвежских и американских участников экспедиции так же, как от итальянцев, клятвы верности себе как главному руководителю. Норвежцы это требование отклонили, так как Нобиле был не руководителем экспедиции, а только капитаном воздушного корабля. Когда Нобиле однажды взял на себя управление дирижаблем, он едва не навлек гибель на воздушное судно. Этого не случилось лишь благодаря Рисер-Ларсену.
Нобиле требовал, чтобы участники экспедиции взяли с собой только самое необходимое. Поэтому Амундсен и Эльсворт сбросили на Северном полюсе только маленький норвежский и американский флажки. Нобиле сам сбросил множество маленьких и больших итальянских флагов.
По приказу Нобиле все участники экспедиции взяли с собой только по одному платью. Приказ был выполнен всеми, кроме самого Нобиле и других итальянцев…»
Так вспоминал Амундсен. В этих воспоминаниях нескрываемо бурлило раздражение.
На берегу Осло-фиорда – дом Руала Амундсена. В июне Амундсен однажды вечером пил чай на террасе в кругу друзей, среди которых был знаменитый полярник Свердруп. Тогда же прибыл представитель норвежского министерства обороны с просьбой оказать помощь исчезнувшему Умберто Нобиле и всему экипажу дирижабля «Италия».
Несколько позже Свердруп рассказывал:
«У каждого из присутствующих навсегда останется в памяти тишина, воцарившаяся после обращенного к Амундсену вопроса, готов ли он помочь Нобиле. Немедленно последовал громкий, отчетливый и быстрый ответ: «Я готов».
Шестнадцатого июня город Берген встречал Амундсена. В Норвегии его называли «Старый Руал». «Старый Руал» прибывал в Берген, чтобы сесть на французский гидроплан «Латам» вместе с Гильбо и Дитрихсеном. Он летел в Арктику, во льды, оказывать помощь тому, в ком он разочаровался.
Народ встречал Амундсена перед вокзалом, носил его на руках и пел песни, прославляющие героя Норвегии.
Семнадцатого июня, к семи часам вечера, берега Пудде-фиорда были густо покрыты толпой народа.
– Да здравствует наш Амундсен!
В половине восьмого вечера гидроплан «Латам», в котором сидели Амундсен, Гильбо и Дитрихсен, взрыв зеленую воду фиорда, поднялся, рванулся на север… и Норвегия замерла.
Ее Амундсен исчез.
Через четыре дня после того, как на берегу Пудде-фиорда народ Норвегии кричал: «Да здравствует наш Амундсен!» – «Красин» входил в Пудде-фиорд.
Мы слышали крики с яхт, шлюпок и лодок. Люди размахивали руками и, глядя на ледокол, кричали:
